Александр Прозоров, Андрей Посняков - Земля Злого Духа (Драконы Севера - 1)

АЛЕКСАНДР ПРОЗОРОВ, АНДРЕЙ ПОСНЯКОВ

ЗЕМЛЯ ЗЛОГО ДУХА

ПРОЛОГ

— Эй, Митька-а! Митька, да где ж тебя носит, ититна мать?!

Покричав, шорник Зосима, здоровенный мужик с черной окладистой бородою, отложив в сторону новенький, еще не доделанный до конца хомут, озадаченно почесал затылок:

— И где его, черта, носит? Ну, явится, ужо… огребет!

Митька, ученик, был послан еще с обеда на торг — поискать по рядкам плотной да красивой ткани, лучше аксамит, но сошел бы и бархат, хомут-то, чай, нынче не простому посадскому делали — самому Кондрату Патокину, богатому гостю-купцу. Вот и хотелось Зосиме не ударить лицом в грязь: может, Патокин-то еще хомуты закажет?

Шорник любовно посмотрел на свое изделие: как раз вот сейчас тканью-то обтянуть поверху… Где только этот поганец Митька запропастился?

Глянув в широко распахнутую дверь, Зосима прищурил глаза — хоть и сентябрь-месяц на дворе, а солнышко иногда светило совсем по-летнему, припекало, вот как сейчас… С утра-то вроде задождило, а к обеду вот — теплынь. Ну, теперь грибов нарастет — насушить на зиму…

Росшая во дворе береза шевельнула золотистыми листьями, в голубом, с белесыми прожилками небе, протяжно крича, пролетел птичий клин… Все ж таки осень, скоро и октябрь — грязник, позимник, а там и морозы не за горами, снег…

В деревянной, с изысканными маковками церкви Флора и Лавра, неподалеку от усадьбы Зосимы, звучно ударил колокол. Его подхватили колокола на церкви дальней — Параскевы Пятницы, а там басовито загудел и главный собор — Святого Георгия:

— Бо-ом, бо-омм, бо-ом…

Вскинутые поплывшим над посадом тягучим малиновым звоном, пугливо вспорхнули с деревьев воробьи и прочие мелкие пичуги, даже вечно ленивый кот Ухватко, что на печи, хвост завернув, дрыхнул — и тот глаз приоткрыл, поднял голову: что это тут, мол, за звоны?

Мастер Зосима тоже встревожился, положил хомут, на плечи зипунишко набросил да так, в избу не заходя, прямо из мастерской со двора и вышел — поглядеть-спросить, а что же такое деется-то? Может, татары напали? Или — пожар? Да нет, тогда б колокола не так благовестили, в набат бы ударили… Верно, праздник какой? Господи! Так ведь и праздник! Да еще какой! Двунадесятый! Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня!

Мимо пробежала целая толпа молодых парней — подмастерья с соседней — Малой Тележной — улицы.

— С праздничком, робяты! — помахал им шорник.

Кто-то из парней удивленно оглянулся:

— С каким праздничком-то, дядько Зосима?

— Дак ведь как же с каким?! Животворящего Креста Воздвижение!

— Тьфу ты, тьфу! Ох-ха! — тряхнув темными кудрями, подмастерье засмеялся в голос. — Так ведь Крестовоздвиженье-то, дядько Зосима, завтра!

— Точно — завтра? — шорник недоверчиво прищурился. — А чего ж тогда колокола звонят?

— Другой нынче праздник! Великому государю нашему подарок чрез весь посад везут — какого-то зверя неведомого, то ли персидский шах зверя того шлет, то ли хан сибирский! Айда с нами, дядько Зосима, поглядим!

— Опять, верно, слона прислали, — разочарованно зевнул мастеровой. — Нет, не пойду — неча на животину пялиться, когда работать надоть!

— Ну, как знаешь, дядько.

— Эй, эй! — вдруг вспомнив, запоздало закричал щорник вослед убегавшим парням. — Ежели где Митьку мово увидите — скажите, пущай в мастерскую бежит скорей ветра! Инда уши оборву — новые-то, чай, не вырастут!

Не отозвались ребята, убежали уже. Махнул рукой шорник, плюнул да повернул обратно домой — хомут доделывать. И впрямь, чего зря на животину дурацкую время терять? Мало ли кто там чего князю великому шлет? На кажный подарок смотреть — этак и работать некогда станет. Ушел домой дядько Зосима, Митьку, ученичка своего непутевого, погаными словами ругая.

И ведь было за что ругать-то! Митька, давно уж про порученье хозяйское позабыв, в толпе у соборной паперти ошивался… потом, с другими ребятами вместе, на дерево забрался — чтоб не задавили в толпе! Да и с дерева-то куда лучше видать — а посмотреть, верно, было на что… точнее говоря — вот-вот будет!

В народе-то разные слухи ходили.

— Слона! Слона-зверя шах персицкий государю нашему!

— Да какого там слона?! Дракона!

— Дракона, дракона. И не персицкий царь, а самоедь вместо ясака дракона того с далеких северов шлет, из-за Камня!

— Вон оно как… Самоедь! Из-за Камня. Нешто там драконы водятся?

— В иных-то землях кого только не водится, Господи, спаси и сохрани!

— У меня кум в войске, так воеводе приказали дракона того охранять и кормить. Для того три коровы взято!

— Три коровы?!!! А не подавится дракон-то?

— Ой-ой, гляньте-ка, люди добрые! Везут! Везут!

— Есмь зверь… и число его известно! — потрясая клюкой, заблажил местный юродивый Дивейко. — Число зверя всякий сочти! Сочти, сочти, сочти! Тако в Святом Писании сказано! На погибель нам сей зверь, на погибель!

Тряхнув лезущей в глаза пшеничного челкой, Митька вытянул шею. Собравшийся на паперти народ затих… лишь слышно было, как скрипели колеса…

— Везут, — облизав пересохшие губы, прошептал себе под нос отрок. — Везут…

Сначала из-за поворота показались быки, целое стадо сильных, могучих быков, впряженных в огромную, составленную из четырех возов, телегу, на которой громоздилась скованная из толстых железных полос клетка, длиною никак не меньше колокольни, ежели б колокольню уложить наземь, и высотою сажени в три. Сама клетка вызывала восхищение, а уж тот, кто в ней сидел… кого везли…

Митьку, к примеру, едва не вырвало — уж он-то, с дерева, разглядел все куда лучше многих. Огромный дракон мало походил на того сказочного зверя, коего представлял себе отрок — да и не только он. Не было ни крыльев, ни трех голов, всего-то одна, но зато какая! Огромная — с крыльцо! — с вытянутой мордой и пастью, усеянною столь многочисленными зубищами, что хотелось немедленно их выбить, а чудище это мерзкое — тут же умертвить, покуда не натворило никаких гнусных дел! Зверюга чем-то напоминала ящерицу или огромного тритона, а еще — почему-то курицу, с задними когтистыми лапами, несуразно огромными, мощными, с перекатывающимися под зеленовато-серой слизистой кожей канатами мускулов и сухожилий, со столь же мощным хвостом и небольшим — по всему хребту — гребнем.

— Гляди-кась, православные! Вот это уродище!

— На тритона похож…

— На жабу или на ящерицу.

— Какая ж тут ящерица — целый ящер!

— А зубищи-то, зубищи, Господи, спаси-сохрани!

— А ручонки-то — малые, смешные.

— Малые — зато когти острые! Схватит, так мало-то не покажется, ага!

— Ой, православныя-а-а… Это ж надо такого поганца везти! И нужна страхолюдина этакая Великому-то князю?

Митьке тоже дракон не понравился. Некрасивый, мерзкий и — судя по желтым, сверкающим из-под кожистых век глазам — злой! И не жабу он отроку напоминал, и не тритона даже, а огромную, приготовившуюся для атаки змею, ядовитую гадину с острым, не знающим пощады жалом!

— Тьфу ты, вот сволочина-то!

Плюнув, подросток полез с дерева вниз, смотреть на дракона ему что-то расхотелось — не жаловал он ни тритонов, ни жаб, ни прочих гадов. А уж этот-то — всем гадам гад! Вот и впрямь: зачем он государю Великому нужен?

— Антихрист, антихрист! — вдруг заблажил Дивейко-юродивый.

Затряс реденькой бороденкою, прорвался сквозь оцепленье воинское к клетке да со всего размаху принялся колотить посохом по железным полосам.

От столь неожиданного напора чудовище напряглось, шевельнуло хвостом и глуховато зарычало.

— Ишь ты, напугалось, тварюга!

— Так ее, так, Дивейко!

— Ящерица, а рычит, словно пес!

Один из воинов — десятник в зеленом, с желтою щегольской тесьмой тегиляе, придерживая рукой саблю, догнал важно едущего впереди на гнедом коне воеводу — дородного, с окладистой седой бородою, в высокой шапке и накинутой поверх бархатного кафтана собольей шубе, крытой сверкающей на солнце парчой. В шубе-то, конечно, жарковато было — так уж приходилось терпеть, важность и знатность свою показывая. Чтоб все видели: не какой-нибудь шпынь ненадобный — сам воевода едет! Чтоб уважали, чтоб боялись, завидовали!

— Батюшка воевода, — в пояс поклонился десятник, — унять юродивого-то?

— А пес с ним! — оглянувшись, воевода благостно махнул рукой. — Небось клетушку-то клюкой своей не пробьет. Хотя… можно и прогнать… Коровы-то зверюге готовы?

— Готовы, батюшко… Позади ведут.

— Я б прогнал все ж юрода, господине, — нагнал воеводу сумрачного вида воин в высоком шлеме и немецком черненом панцире поверх кафтана.

«Онисим Рдеев, из детей боярских, служивый… царем для сопровожденья подарка присланный. Голь перекатная! Худородный! Еще и советовать смеет, пес! И кому? Боярину столбовому!!!»

— Не трогать юрода, — спесиво, сквозь зубы, бросил воевода. — Ничего тому зверю не сделается.

А Дивейко между тем совсем разошелся! Обозвав чудище богомерзким гадом, перевернул клюку да изо всех сил саданул меж прутьями клетки прямо дракону в глаз!

Зверюга взвыла, издав столь громкий и жуткий вопль, что у многих посрывало шапки. Дернулась, ударила головой в прутья…

Клетка задрожала, влекущие телегу быки — лошади-то, видно, боялись — испуганно замычали…

А чудище ударило еще и еще… пока наконец — очень даже быстро! — не разорвало железные прутья и с жутким шипением не вырвалось на свободу! Встало на задние лапы во всей своей жуткой красе — само порождение дьявола, призрак ночных кошмаров! Зашипело так, что заложило уши, поводило недобро глазом и, наклонив ужасную голову, распахнуло пасть…

Пахнуло словно из выгребной ямы!

— Православныя-а-а! Спасайся кто может!

— Господине воевода? Может, в стрелы его? Али из тюфяков да ручниц палити?

— Я вам дам — палить, щучины! — поворотив коня, заругался боярин. — Подарок государев загубить вздумали? Головы на плечах жмут? А ну, живо мне изловить зверя сетью! Живо, я сказал! Шевелитеся!

Изловить… Легко сказать!

Началась паника, всяк метался кто куда, вопя от страху… А стрелять-то приказу не было!

Чудовище клацнуло пастью и вдруг ухватило зубищами первого попавшегося стрельца, выпрямилось с колокольнею вровень… Звонарь не растерялся — грянул в набат, и звон тот дракону, видать, не пришелся по нраву.

Зверюжина завертелась, шибанула хвостищем по разбегающимся в страхе людишкам и, приседая, тяжело — но быстро — поскакала прочь, переваливаясь на задних своих лапах, словно огромная, с подбитыми крылами птица. Схваченного воина чудовище не выпускало, так и тащило в пасти, так и тащило его, словно кошка — мышь, а потом, остановившись на миг, проглотило вместе с сапогами и саблею… И тотчас же ухватило другого бедолагу, зацепив хвостом бежавшего со всех ног Митьку. Парнишку швырнуло, ударило об забор — слава Богу, не насмерть, но больно — у-у-у…

Заплакал Митька, за руку схватился… а богомерзкая тварища, с разбегу перемахнув стену, приседая, побежала к лесу…

Придя домой, Митька заглянул в мастерскую:

— Ой, дядько Зосима! Что было! Что было! Дракон на свободу вырвался, мне вот руку чуть не сломал… больно-о-о…

С нехорошей ухмылкою шорник потянулся за вожжами:

— Дракон, говоришь? Я вот тебе покажу дракона! Н-на! Н-на! Получай!!!

— Ой, дядько Зосима-а-а! Больно-о-о-о!

Сбежавшего богомерзкого ящера так и не словили, напрасно стрельцы да охочие люди шатались по окрестным лесам. Хитрое оказалось чудовище! В селах да деревнях не показывалось, однако по ночам подкрадывалось к пастбищам да безбожно жрало коров вместе с собаками и пастухами, не брезговало и кабанчиками, а девки долго еще боялись ходить в лес, до самого снега.

К ноябрю, однако, грянули морозы, и вот тогда-то в непроходимой топи отыскали отправившиеся на охоту мужички сбежавший подарок. Издохший дракон громоздился промерзшей, присыпанной снегом глыбою, часть хвоста уже погрызли лисы, в приоткрытой пасти поселилась куница, а глаза давно выклевали вороны. В лесу так: всякий кого-нибудь ест, сегодня ты, а завтра — тебя. Против природы не попрешь, будь ты хоть драконом зубастым.

К тому времени часть воинов и Рдеева Онисима, из детей боярских, за то, что не уследили за подарком, посадили по государеву указу на кол, с воеводой же неожиданно обошлись милостиво — велели три месяца волосьев не стричь да сослали в глушь, а потом, к лету ближе, великий князь смилостивился, вернул, вновь на город володеть поставил. На другой город, к Москве поближе… Но и там того воеводу еще долго за глаза Драконом нестриженым прозывали.

А потом как-то и позабылось все, лишь Митька — мастер известный Дмитрий Иванов сын Зосимов — долго еще про дракона внукам своим рассказывал. Покуда не помер от старости.

 

Сатако, молодой воин народа ненэй ненэць, взмахнув веслом, направил лодку к низкому, затянутому желтоватым туманом берегу. Так же сделали и другие, плывущие следом за Сатако парни, отправившиеся ныне за добычей к плоской, с серыми пологими дюнами, суше, омываемой с трех сторон морем и именуемой Я-Мал, что значит «Конец земли». Здесь, на Я-Мале, всегда было множество морского зверя: тюленей, моржей, котиков. Только промышлять добычу нужно было очень осторожно, ибо, кроме морских, водились на Я-Мале и звери иные — кошмарные создания, настоящие выходцы с полей Смерти! О них рассказывали старики и те, кто здесь побывал… кому повезло уцелеть…

Сатако повезет! И всем, кто сейчас с ним, тоже.

Обтянутые тюленьими шкурами челноки один за другим ткнулись носами в берег, воины, соскочив на песок, вытащили лодки на берег, прихватили с собой копья, луки и стрелы.

— Вэнокэн, Илко — пойдете налево, вы двое — направо, мы же — встречь солнцу! Увидите добычу — подайте знак.

Распорядившись, юный вожак жестом подозвал воинов и, крепко сжав в руке короткое копье с украшенным резьбою древком, нырнул в исходивший клочьями туман. Нырнул и тут же обернулся:

— Эй, эй! Не отставайте. Злобные духи болот легко расправятся с нами, если будем поодиночке. Папако! Попроси богов послать ветер! Ну, хоть немножко… Мы же принесли им в жертву белого оленя, напомни!

— Обязательно напомню. — Папако, парень с плоским смуглым лицом и роскошной темно-русою челкой, отвязал от пояса бубен.

Отец Папако был шаман, и дед был великий шаман, а прадед — шаман еще более великий…

— Эй-н-на-а-а-а… — тихонько затянув заклинание, юноша ласково тронул бубен заячьей лапкой. — О, великие духи…

— Тсс!!! — снова обернулся Сатако: он нынче был здесь за старшего, еще бы, он видел уже шестнадцатую весну. — Слышите?

Папако опустил бубен. Все навострили уши… Откуда-то слева вдруг послышался жалобный крик гагары… Вот стих. И сразу повторился еще.

— Знак! — Сатако улыбнулся. — Вэнокэн отыскал добычу. Значит, и впрямь — духи нынче будут добры к нам.

— Не зря ведь им подарили оленя!

— Папако не зря стучал в свой бубен.

— Никакой он не мой, — себе под нос пробурчал сын и внук шамана. — Он — нашего рода.

Как бы там ни было, великие духи как-то разом стали благосклонней: с моря подул легкий ветер, разгоняя туман, и вот уже совсем скоро над головами охотников заголубело чистое прозрачное небо. Слева, за ягелями и зарослями карликовой березы, светило желтое солнце… а справа… справа висело еще одно солнце — яростное, пылающее жутким жаром! Колдовское!

Папако вытер выступивший на лбу пот:

— Так вот оно какое, злобное солнце си-ир-тя!

— Папако, — шепотом справился кто-то, — а почему оно — злобное?

— Потому что зажгли его злобные колдуны! — наставительно заметил сын шамана. — На погибель всего нашего мира. Вы не слышали, что рассказывал старик Вавля?

— Сто раз слышали. Только мало ли что он там говорил… Про плюющиеся смертельным свинцом палки белых он тоже рассказывал — и что? Кто-нибудь видел эти палки?

— Хэргри видел. Охотник из племени мось. То есть он не сам видел, а знакомый его рассказывал, как его знакомого знакомый такие палки видал в Кашлыке.

— Кашлык — это что?

— Большое селение. Где-то далеко-далеко на юге, в верховьях реки Ас-ях. Селеньем тем могучий вождь правит, зовут его — великий сибирский хан!

— А ну, цыц! — недовольно бросил Сатако. — Ишь, разболтались, как бабы. Так всю добычу распугаете — вернемся домой ни с чем… А, вот и Вэнокэн!

Понизив голос, юный вождь помахал рукой выскочившему из-за большого камня парню в изодранной малице:

— Ну что, Вэнокэн? Где там твои морские звери?

— Там один зверь, Сатако.

— Один? И за этим ты нас и звал?!

— Зато какой огромный!

Вэнокэн развел руками так, словно пытался обнять небо.

— Идемте же скорее за мной, покажу.

Сатако повел плечом:

— Ну, веди. Взглянем!

Вслед за молодым воином все обошли огромные, поросшие зеленоватым мхом валуны, в незапамятно древние времена оставленные здесь, на берегу, каким-то великаном. Сразу за камнями начиналась зеленая полоса растительности — не какие-то там карликовые березы и ягель, нет! Могучие, в три обхвата деревья: сосны, лиственницы, ели, еще какие-то совсем незнакомые — густые, почти непроходимые кустарники, за которыми угадывалась узкая, коричневая от ила протока, уходившая куда-то в сторону злого солнца. Туда было нельзя! Строго-настрого ходить запрещалось.

— Эй, Вэнокэн! Ты забыл, что ли?

— Я просто вам покажу… Вон! Смотрите!

— Да где? Ой!

Сатако, а следом за ним и все остальные вдруг замерли, увидев совсем неподалеку, за соснами, огромного мохнатого зверя с большими желтоватыми клыками, чем-то похожими на моржовые, и длинным, нелепо вытянутым носом.

— Товлынг… — еле слышно прошептал сын шамана. — Охотники мось называют таких товлынгами. Я слышал, как они рассказывали… но никак не думал встретить товлынга здесь. О, великие духи!

Юноша тронул пальцами висевший на поясе бубен, отозвавшийся глухим рокотом…

Могучий, ростом, верно, с высокую сосну, зверь оказался довольно чутким! Повернул огромную голову, красноватые глазки его, несуразно маленькие для столь огромного тела, подозрительно сверкнули. Товлынг вытянул нос — и вдруг замычал, затрубил… громко, утробно, страшно, так что все невольно присели, стараясь слиться с землей. Слава духам тундры — здесь было где укрыться: травища по пояс.

— Никогда не видел такой густой травы, — глядя вослед скрывшемуся за деревьями зверю, прошептал Сатако. — И такого зверя. Этот товлынг… он ведь туда пошел — ко второму солнцу. Но нам запрещено… скажи, Папако!

— Конечно, запрещено. Старики говорят — это земля злого духа.

— Эх, — поднимаясь на ноги, тяжко вздохнул Вэнокэн. — Вот бы нам этакого запромыслить. Столько бы было мяса. Целая гора!

Сатако подозрительно огляделся вокруг:

— Смотри, как бы он тебя не запромыслил. Или кто-нибудь еще. Пошли-ка к берегу, парни!

Повернувшись, парни из рода ненэй ненэць покорно зашагали обратно: конечно, хорошо добыть целую гору мяса… Но связываться со злыми духами… для этого сначала сильно поколдовать надо!

— Жарко как. — Вэнокэн стащил через голову малицу, а следом за ней и рубаху из тонковыделанной оленьей шкуры. — Никогда не думал, что может быть так жарко. Это все от злобного солнца, да?

— От солнца… — отмахнулся вождь.

Подумал и тоже сбросил малицу — жара!

Резко пахнуло потом… Позади, с сосен, вдруг как-то разом взлетели птицы! Вспорхнули, взлетели, закружили, тревожно крича.

— Что-то там нечисто…

Сатако взглянул на деревья и вдруг замер в недоумении: над вершинами высоченных сосен маячила чья-то огромная голова, чем-то похожая на змеиную или жабью — совсем без ушей, с мерзкими чешуйками и плотоядным взглядом желтоватых глаз, как было и у товлынга, слишком маленьких для подобной туши. Туши…

Если товлынга еще можно было хоть как-то описать, то для этого вдруг выпрыгнувшего из чащи чудовища просто не было слов! Оно чем-то походило на огромную ящерицу или тритона, такое же кожистое, омерзительно голое, с огромными задними лапами — на них чудище и передвигалось, да как! Вокруг только сучья валились! Зеленовато-серый кожистый хвост развевался позади, с невероятной силой хлестал по деревьям, ломая стволы и разбрасывая ветки, передние лапы ужасного зверя, несуразно меленькие, когтистые, казались какими-то недоразвитыми… особенно в сравнении с огромной — размерами с чум! — пастью, усеянной острейшими зубами!

— Бежим врассыпную, парни!

— О, великие духи болот…

Юный шаман Папако, взяв в руки бубен, отважно выступил навстречу чудовищу… Кошмарная тварь, впрочем, его не заметила, ломая деревья, проскочила мимо… наклонив голову, ухватила зубищами несчастного Вэнокэна, с хрустом ломая кости, вздернула вверх, к злобному солнцу, проглотила, сытно рыгнув…

Желтая слюна пополам с кровью упала на лицо спрятавшегося средь травы Сатако. Гнусное дыханье твари донеслось и сюда…

— О, великие духи болот…

Папако снова ударил в бубен… и замер.

Чудовище повернулось всем телом, зарычало, присело на задних могучих лапах, словно готовящаяся снести яйцо утка… застыло, словно прислушиваясь, поводила зубастой башкой с хищно раскрытой пастью, из которой все еще капали слюна и кровь бедного Вэнокэна.

Хвост ужасной зверюги покачивался в двух шагах от Сатако и еще одного парня по имени Илко, совсем еще молодого мальчика…

— А-а-а-а!!! — Илко не выдержал, закричал, вскочил на ноги и со всех ног побежал к протоке…

Успел-таки… бросился в воду!

И усеянная зубами пасть чудовища тоже успела — нырнула следом…

Хищная тварь схватила парня зубищами, вытащила, словно тюлень рыбу! Раскачала, переломала кости… а потом, запрокинув голову, проглотила… И, довольно зарычав, неспешно удалилась в чащу, едва не задев хвостом Папако. Тот ведь так и стоял с бубном… Тихо, не шевелясь, словно застыл от ужаса.

— О, великие духи болот… — Сатако наконец поднялся на ноги. — Что это было? Злой дух?

— Думаю, просто зверь… — тихо промолвил сын и внук шамана. — Но огромный и страшный. Я еще думаю — такие во множестве водятся там, в земле колдунов… куда нам запрещено соваться.

— И правильно запрещено! — вытерев выступивший на лбу пот, прошептал юный вождь. — Правильно. Нам одним с такой тварью не сладить. А вот если много лучников… да гарпуны… Может, мы еще сюда и вернемся, Папако. Отомстим за смерть наших… да принесем жертву духам… ту самую кошмарную тварь!

— То жуткое чудище? В жертву? — Юный шаман неожиданно рассмеялся. — Вот это было бы здорово! Духам бы понравилось, да. Огромное клыкастое чудище — это вам не какой-нибудь белый олень!

Глава I
Осень 1582 г. Тура-река
Иван, из детей боярских

Всадники выскочили из-за холма быстро и можно было бы сказать внезапно, коли б их уже давно не поджидали. В блестящих панцирях, в шлемах, с саблями и палашами. За спинами воинов реяли гусиные перья на железных дугах.

— Ну, вот они! — Усмехнувшись, молодой человек в шведских нагрудных латах водрузил на голову вытянутый кверху шлем, именуемый морионом, и, обернувшись, подмигнул стоявшему чуть позади воину в точно таком же шлеме и кирасе поверх порядком-таки замызганного камзола, зато с яркими разрезными рукавами, мечтой любого щеголя!

— Да, вижу, — кивнув, с грубоватым акцентом отозвался щеголь по-русски. — Все как ты говорил, Иоганн! Доннерветтер! Они все же поверили!

Иоганн, или, уж лучше сказать, Иван, скривил губы:

— Поверили. А кто б не поверил? Лишь бы парня нашего не замучили.

— Не успеют.

Поежившись, Иван глянул на сидевших в засаде людей — русских и наемников-немцев. Впрочем, кроме собственно немцев, как, к примеру, щеголь Ганс Штраубе из Мекленбурга, кого здесь только не было!

Наемники — опытные рубаки, стрелки, да и свои — не хуже. Как на подбор парни — орлы! И что с того, что экипированы кто во что горазд: кто в добротном немецком панцире, кто в кованной из плоских колец байдане, кто в пластинчатом бахтерце, кто в доспехе посолиднее, из металлических, поверх кольчужной вязки, досок — колонтаре, кто… кто-то и вообще — в простой кольчужные. Часть — конные — какая ж ватага без коней? — при палашах, при сабельках добрых; часть — пищальники, стрелки, даже три небольшие пушчонки имелись; пушкари, запалы в руках держа, искоса так на Ивана поглядывали: мол, не пора ли?

— Пусть поближе подъедут, — осадил пыл молодой атаман. — Ждем!

— Ждем так ждем, — положив наземь здоровенную, кованную железьем и утыканную гвоздями дубину (ослоп), согласно промычал здоровенный бугай в стеганом ватном кафтане (тегиляе), иные латы по размеру никак не мог подобрать. — Можно и помолиться пока. Верно, отец Амвросий?

— Истинно глаголешь, Михеюшко! Молитва-то ни в каком деле не помеха, ага. Вот и царь Савл как-то в походе…

— Тсс, отче! — повернув голову, Иван шутливо погрозил священнику пальцем. — Молитеся, но будьте начеку! А про царя Савла ты нам вечерком, у костра, расскажешь.

— Могу еще и про царицу Савскую, — улыбнулся отец Амвросий.

Священник был собою видный: молодой, но не слишком — тридцать три года недавно исполнилось, — высок, с очей синих пронзительным взглядом, из породы тех людей, что готовы были нести слово Божие куда угодно, не спрашивая на то разрешения ни у кого, кроме своего сердца и самого Господа.

Широкие плечи, светло-русая борода, такого же цвета и волосы гривой… Отец Амвросий, кроме всего прочего, еще отменно стрелял из пищали, мог и из пушки пальнуть, и силен был не менее — ну, может, все же чуть менее… — нежели бугаинушка Михейко, коего за оружье-то любимое так вот — Ослопом — и прозвали.

Поднимая придорожную пыль, латные гусары наметом неслись к деревне, беленые домики которой виднелись невдалеке, за буковой рощицей и пожней. Близ деревни протекала неширокая, заросшая камышом и красноталом река, сверкавшая на утреннем, недавно взошедшем солнышке изогнутой татарскою саблей.

Приставив к левому глазу подзорную трубу, захваченную еще где-то под Ревелем, Иван внимательно вглядывался во всадников.

— Нашего-то Афоньки там нет? — подойдя ближе, шепотом поинтересовался Ослоп.

— Цыц, Михейко! — Молодой атаман резко осадил своего не в меру нетерпеливого сотоварища. — Неужто они в налет его с собою прихватят? Думаю, позади он… с телегами. Ага. — Иван вдруг улыбнулся. — А вот и они!

Появившаяся на миг улыбка — довольная и слегка лукавая — резко изменила лицо молодого человека: до этого хмурое, оно вдруг посветлело. Высок, статен Иван, локоны темно-русые, усики щегольские с бородкою — на немецкий манер, как это у наемников принято, глаза светло-серые, а когда недоволен — с оттенками грозовой тучи! Красив, красив был молодой атаман Иван, Егоров сын, Еремеев, из тех Еремеевых, детей боярских, что владели когда-то землицами в бывшей Обонежской новгородской пятине, правда, от землиц тех давно уж одно воспоминанье осталось, да и родители преставились лет уж как семь — с тех пор и искал Иван свое счастье, благо для молодого человека, решительного и умелого воина (спасибо покойному батюшке, Егору Ивановичу, научил ратному делу!), времена наступили весьма благодатные: Великий государь, царь Иван Васильевич с кем только нынче не воевал! И с поляками, и с литвой, и со шведами, и с татарами, и… Даже вон гусары эти, не угорские ли?

Про то и Михейко Ослоп спросил, не выдержал бугаинушка любопытный:

— Что, господине, вояки-то — угорские?

— С чего ты так решил? — повел плечом Иван.

Бугай шмыгнул носом:

— Так слыхивали мы про гусаров, как же!

— Может, и угорские, — шепотом, как бы для себя, пробормотал молодой атаман. — А может — и поляки. Князь угорский, Стефан Баторий из Семиградья, давно ж в королях польских. С тех пор как поляки с литвой заодно стали.

— Речь Посполитая называется, — не преминул пояснить отец Амвросий. — Что в переводе с латыни значит…

— Ага!!! — снова вскрикнул Иван. — Вижу! Вижу Афоню! На, отче, глянь сам… И ты, Ганс, посмотри. Думаем живо: как парня отбивать будем?

Вот за то — не только за удачливость — атамана Егорова и любили! Всегда у опытных людей совета спрашивал, однако решенье принимал сам, очень быстро и почти всегда — верно.

— Мы с тобой, капитан, конный бой у деревни завяжем. — Ганс Штраубе задумчиво почесал длинный нос. — А отец Амвросий со своими — к телегам.

— И я так думаю, — ухмыльнулся в кулак Иван.

Капитан… так называли его немцы, хотя до роты людей в отряде не хватало — всего-то четыре дюжины человек, вот и пришлось нынче позвать на помощь немцев — те рядом были, одно дело под Могилевом делали: колошматили литовцев с поляками, как могли, во славу грозного государя Ивана Васильевича! Штраубе до того еще и на море успел повоевать, как сам он выражался со смехом, «пиратствовал» под началом царского адмирала датчанина Карстена Роде, коему Иван Василевич самолично каперский патент пожаловал. Жаль, ненадолго морских дел хватило.

— Отче, Ослоп, и вы все — остаетесь здесь, ждете обоза, — отдав подзорную трубу подскочившему молодому парню, распорядился молодой атаман. — Как появится, нападайте сразу. Ганс! Бери своих — и за мной.

— Капитан! — Немец почему-то не спешил исполнять приказанье.

— Что такое?

Иван уже собрался прыгнуть в седло, но, обернувшись, глянул на мекленбуржца столь грозно, что кого-нибудь иного такой взгляд неминуемо привел бы в замешательство… кого-нибудь иного, только не немца!

— Там, впереди, в золоченых латах, думаю, — их командир, — тихо промолвил Ганс. — ты б, капитан, его из своей хитрой аркебузы…

— Понял тебя. — Атаман улыбнулся, выхватив из притороченного к луке седла особого саадака небольшую пищалицу, как выразился Штраубе — «аркебузу». Хитрую! Значительно меньше и легче мушкета, с колесцовым — не с фитильным! — замком, капризным, но от мокрой погоды почти не зависящим, «пищалица», однако, вовсе не поэтому именовалась «хитрой», а потому, что имела внутри ствола нарезы винтом, от чего пуля в полете закручивалась и куда как метко била. Такие пищали — довольно редкие — именовали еще «винтовальными», делать ее было трудно и нудно, да и заряжать — так же, вчетверо больше времени, нежели обычный мушкет-пищаль, однако выстрел… Выстрел того стоил!

Вот как сейчас…

Зарядив пищалицу, Иван пристроил приклад к плечу, положив граненый ствол на ветку… гусары как раз появились напротив балки, где сидели в засаде атамановы люди и немцы. Впереди, в золоченом панцире, несся красавец усач, польский или мадьярский пан. Деревня, куда летели всадники, уже казалась рядом, и усатый, обернувшись, в нетерпении выхватил из ножен саблю. Ах, как красиво отразилось в клинке солнце! Со всей польской доблестью, с гонором, с угрозой!

Усач на всем скаку что-то крикнул своим, ухмыльнулся…

Едва слышно щелкнула пружинка. Закрутилось, высекая искры, колесико в аркебузном замке… Грянул выстрел.

Нелепо взмахнув руками, гусар вылетел из седла, словно вдруг столкнулся с какой-то невидимой и чрезвычайно прочной, вдруг повисшей в утреннем воздухе нитью.

И тотчас грянул залп: немецкие мушкеты, пищали… Впустую, конечно же, — больше для устрашения. Слишком уж далеко, да и цель — рассыпная, несущаяся… попади — попробуй.

— За мной!

Бросив пищаль оруженосцу, молодой атаман птицей взлетел в седло, выхватил саблю:

— За мной, парни! Постоим за землю русскую!

Выскочив из балки, смешанная русско-немецкая конница Ивана Еремеева понеслась через луг на гусар! Те явно ничего подобного не ожидали — еще бы! — «переветчик» Афонька им совсем другое плел. Мол, деревенька зажиточная, воинских людей в ней нету… Выманили охранную сотню короля Стефана! Выманили! Теперь дело за малым — разбить.

Летели из-под копыт коней ромашки пополам с клевером; жаворонки и прочие мелкие пичуги, вспархивая, с жалобными криками кружили в синем прозрачном небе, сверкало в глаза гусарам яростное июльское солнце.

Это Иван так рассчитал — чтоб сверкало. Вражинам-то сейчас и свернуть некуда: с краев по лугу — балки, овражки — не обойти.

— Ур-а-а-а-а!!!! За царя-батюшку-у-у, за Родину-у-у-у!!!

Две рати схлестнулись. Зазвенели сабли. Поднявшись на дыбы, ржали кони, и первая кровь — дымящаяся, тягучая, красная — тяжелыми каплями оросила луговую траву.

Ах, с какой яростью щурил глаза гусар! Как стискивал губы — вот-вот прокусит, — а иногда ругался. Он оказался опытным рубакой, этот поляк или мадьяр… Ловко отбив удар, повернул саблю плашмя, норовя поразить врага в шею. Иван быстро подставил клинок, противно заскрежетала сталь, уж тут — кто кого! Глаза противников налились кровью, взбугрились мускулы… Гусар вдруг резко дернул коня влево — сабля его, скользнув по клинку атамана, ударила в грудь… Если б не латы! Даже кольчуга — и та вряд ли спасла бы!

Впрочем, молодой атаман сейчас вовсе не думал о близкой смерти — сабли снова схлестнулись, застыли на миг… И тут Иван поступил хитро — перенес всю тяжесть удара не на клинок, а на рукоять сабли и ударил — тяжелым золоченым эфесом! — прямо противнику в глаз! Ошеломленный гусар пошатнулся… вот тогда и настала очередь клинка!

Проводив быстрым взглядом упавшего в траву врага, атаман осмотрелся, мысленно отмечая поверженных поляков, и довольно отсалютовал саблей подъехавшему к нему немцу.

— А ведь бегут, сволочи! — указав палашом на бросившихся прочь всадников, ухмыльнулся тот. — Доннер-веттер! Остальных мы…

— Вижу, — спокойно отозвался Иван.

— Так мы теперь на помощь…

— Нет! Мне не нравятся всадники. Те, что уходят… — атаман прищурился. — Слишком уж быстро… и не толпой… Ага! Что я говорил — разворачиваются! У них луки! Мадьяры — добрые стрелки. А ну, все с коней! — взмахнув окровавленной саблей, распорядился Еремеев. — Наземь я сказал, наземь! В траву…

— А если…

— А если поскачут — успеем в седла.

Пара из выпущенных мадьярами стрел, со свистом пронзив небо, уже нашли себе жертвы — двое всадников Ивана упали, остальные спешились, залегли…

— Ну, вот, — спрыгнув с седла, улыбнулся Иван. — Так-то лучше бу…

Что-то просвистело, пропело… и с необычайной силою ударив в правый висок, погасило солнце.

Молодой атаман повалился в траву, что-то шепча губами… вспорхнул жаворонок, улетел…

 

— Ах, Боже ж мой! — Иван выскочил из шатра, держась за правый висок… за белесый шрам около самого глаза.

— Что, господине — опять? — несший у костра «малую сторожу» послушник Афоня — тощий и нескладный малый лет пятнадцати с узким смуглым лицом и длинными сальными — то ли каштановыми, то ли пегими — волосами, понятливо потряс головой. — Молиться, молиться надоть.

— Ты еще меня поучи, — присаживаясь к костру, Иван почесал шрам. — Будто не знаю. Все время молюсь… и все время — снится. Вот тот самый миг, когда…

— Знаю, — невежливо ухмыльнулся послушник. — Когда мы поляков да мадьяр уложили. Три деревни от них спасли — шутка ли! Успели ведь уйти мужичишки. Со женами, со дитятями… Верно, по сей день за нас молятся.

Юноша набожно перекрестился и наскоро зашептал молитву.

Помолился и Иван: жив тогда остался лишь Божьим соизволением! Угоди стрела на полпальца левее — не сидел бы сейчас тут, у костра, на лесистом берегу неширокой Туры-речки, что далеко-далеко за горами — за Камнем. Вниз по реке — если проводнику-вогуличу верить, день-два пути — крепость Чинги-Тура — там враги, татары «сибирского салтана» Кучума, с коим верховный воевода-атаман Ермак Тимофеевич ныне воюет, волею православнейшего царя Ивана Васильевича… Хотя, нет. Скорей уж — волею прижимистых купчин Строгановых. Их воля, их струги, их боевой припас, и многие люди — их. Окромя казаков Ермака и сотни Ивана, еще и другие служилые Строгановых есть: татары, немцы, даже вот вогуличи, из коих иные и Кучуму служат.

А немцы — это хорошо, вояки добрые, средь них Иван дружка старого встретил — Ганса Штраубе из Мекленбурга, и вот, в свой отряд надумал сманить. Именно так — в свой! Хоть Ермак Тимофеевич да воеводы его казацкие — Матвей Мешеряк, Яков Михайлов, Иван Кольцо — главные, одначе с Еремеевым Иваном сам Семен Аникеевич, да Максим Яковлевич, да Никита Гигорьевич Строгановы лично особый договор заключили — мол, слухи от вогуличей про северную Золотую Бабу давно ходят, так, ежели что, может Иван со своей сотней своим путем — за этой бабой — пойти, и в том не будет никакого Ермаку Тимофеевичу униженья. Просто решили так. Строгановы. Те, кто вообще все здесь решал.

— Ах ты Господи, спаси, упаси, Господи, — помолившись, принялся приговаривать Афоня, так за свои присловья и прозванный — Афоня Спаси Господи.

— Самого Кучума, вогулич говорит, нынче в крепости нет… А где-то поблизости мурза его, Маметкул-царевич, с войском огромным бродит.

— Найдем — разгромим, — почесывая шрам, рассеянно усмехнулся Еремеев. — Дело не в том, много ли, мало людей в войске, — дело в настрое, в умении. Ну, и в оружьи еще. Но это — меньше.

— Как это, спаси Господи, меньше? — подбросив дровишек в огонь, хлопнул светлыми глазищами отрок. — У нас же и пищали, и пушки! Разве плохо?

— Хорошо, — Иван согласно кивнул и, зябко поежившись, протянул к костру руки, — одначе и татары сибирские — лучники неплохие.

— А что, господине атаман, лучше — пищаль или лук?

— Ну, это уж, Афонь, как посмотреть, — тихонько рассмеялся молодой человек. — Ты ж сам воин опытный, понимать должен. Покуда пищаль заряжаешь, хороший лучник почти дюжину стрел выпустит — причем прицельно. Однако ежели из сотни стрел хоть одна до-спешную цель поразит — так и то добре! Пищальная же пуля нигде, ни в доспехах, ни во щитах, не застрянет, да и рикошетит редко — бьет наповал, так-то! А на полсотни саженей — что с лука, что с самострела — только навесом бить. Хоть иногда и это важно, но все же — прямой-то наводкой — сподручнее! Да и по движущейся цели — стрела-то ведь небыстро летит, пуля — куда быстрее. Так что, по мне, в добром бою пищаль сподручнее лука. Не обижайся, Афоня, но с пищалью и ты управишься, а с луком? Натянешь ли?

— У вогуличей наших как-то брал, тягивал… — Отрок все же обиделся, сверкнул глазами…

— Ну-у-у, — со смехом протянул атаман. — Так у них — охотничий. На белку. А насчет пищалей еще так скажу: добрая пуля на триста саженей убойно бьет, а один хороший залп иногда всю битву решает. С луками — не так. Понял, парень?

— Спаси Господи… понял.

Пригладив волосы, Иван посмотрел на черную реку, в которой отражались дерганое пламя костра, тощая растущая луна и далекие желтые звезды. Где-то вдруг сыграла рыба — это ночью-то? Или на перекатах вода? Или… плывет кто-то? Татарский лазутчик?

Атаман почесал шрам и, повернув голову, негромко спросил:

— В немецких сторожах кто нынче?

— Лопоухий Ульрих, — тут же припомнил послушник. — И Генрих Рыжий. Оба пивохлебы и от доброй бражицы не откажутся, но, спаси Господи, не сони, нет.

— Сам знаю, что не сони. — Младшой воевода (так в войске Ермака официально титуловали Еремеева) хмыкнул в кулак и задумался, по привычке почесывая шрам. Опять тот день вспомнился…

…Иван очнулся в чьей-то избе, в избе отнюдь не бедной, как машинально отметил для себя раненый, поглядывая на изразцовую, топившуюся по белому, печь и иноземную — польскую или немецкую, а то и фрязинскую — мебель: резной кабинет, комодики, затейливые колченогие стулья.

— Ну, вот и глаза раскрыл! — гулко захохотал сидевший у изголовья мужчина в богатом польском кунтуше, подпоясанном наборным поясом с висевшей на нем саблей в изысканных, расшитых золотыми нитками ножнах.

Могучий, широкоплечий, с окладистой бородой и пронзительным взглядом всеми признанного вожака, человек этот был хорошо знаком Еремееву… как-никак вместе и воевали — старшой атаман! Правда, и повыше имелся начальничек, государева двора боярин Буйнаков, Упырь Федорович, чтоб ему пусто было!

— Ермак… — тихо, одними губами, прошептал молодой человек. — Ермак Тимофеевич.

Старшой атаман улыбнулся:

— Вижу, вижу — признал наконец. А мы уж думали… Вон, священник твой, отец Амвросий, неустанно молился…

— Очнулся? — Встав с колен пред висевшими в красном углу иконами, святой отец обернулся, синие, как вешнее небо, глаза его вспыхнули самой искренней радостью. — А мы уж думали… Эх, Иване Егорович, кабы та стрела чуть левее прошла… Не иначе как сам Господь тебя спас — чувствуй!

Атаман слабо улыбнулся:

— Да я и чувствую. С народишком хрестьянским что?

— Спаслись!

— А поляки?

— Разбиты все.

— Ну, и хорошо, — с трудом приподнявшись, Иван истово перекрестился. — Спасибо тебе, Господи! Вот и славно. Выходит, все по-нашему и вышло, все как задумали, все — так.

— Так, да не так. — Ермак прищурился вдруг с неожиданной суровостью, причем все понимали, что суровость эта, даже какая-то жестокость во вспыхнувшем на миг самым настоящим бешенством взгляде атамана, предназначалась вовсе не им.

Все присутствующие прекрасно понимали — кому. Упырю! Вот уж подходящее имечко!

О том сейчас и старшой атаман сказал, оглядев строго:

— Удалец ты, Иване, и твои люди хороши — спору нету. Однако — Буйнаков-воевода обидится, что его приказ нарушили. Он что приказывал? Сиднем сидеть и не высовываться. А вы свое удумали!

— Так ведь мы быстро… — хитро улыбнулся раненый. — Да и людей жалко стало — пожгли б их поляки-то, помучили, поубивали…

— Ишь ты, людей ему жалко! — Ермак Тимофеевич громко закашлялся, приложив к губам могучий кулак. — Себя лучше пожалей, вьюношь!

— Да я почти что…

— Лежи, лежи, не дергайся, — резко скривился старшой атаман. — Тут не в ране твоей дело, дело в последствиях. Воевода Буйнаков ныне у государя в любимцах ходит — в железа тебя может засадить, а то и куда хуже… Да-а… нажил ты, Иване, врага. А ведь при дворе хотел послужить, так?

— Ну, хотел…

— Теперь уж не послужишь, землицы не выслужишь… Боярин Упырь Федорович — вельми злопамятлив.

Эти слова Ермак Тимофеевич произнес спокойно, словно констатировал давно всем известный факт, да в отношении боярина Буйнакова — так все и было, и Еремеев это прекрасно понимал… Но не выступить на поляков не мог — больно уж удачно все складывалось! И рейд гусар, и подставленный «переветник» Афоня… да и деревенских спасли! И тем не менее нажить такого врага, как воевода Буйнаков, — это было, пожалуй, слишком. И как только Иван — все ж не дурак! — об этом не подумал?.. Да, подумал, положа руку на сердце, чего уж там говорить. Просто больше азарту своему внял, нежели разуму. Был бы еще Упырь Федорович обычным боярином, а то ведь — царского двора! Раньше бы сказали «опричник». Опричнина — царские земли, а ныне просто — Двор. Мстительный и злопамятный Буйнаков силу имеет немалую и карьеры при дворе своевольному атаману не даст, тут и думать нечего. А что делать тогда? Кончится рано или поздно война — куда пойти, под чьи знамена податься?

— Есть у меня человеце один, — подойдя к окну, неожиданно промолвил Ермак. — Ясмак Терибеевич, в крещенье — Василий.

— В крещенье? — Отец Амвросий удивленно хлопнул ресницами. — Татарин, что ль?

— Татарин, да, — повернувшись, согласно кивнул старшой атаман. — Строгановых приказчик.

— Строгановых?! — вскинувшись, ахнул Иван. — Это тех самых, что ли? Ну, богатеев немереных, про которых ты говорил.

Старшой покривил губы:

— Они и есть. Семен Аникеевич, старший, и молодшие — Максим да Никита. Многими землями да городами владеют, на Чусовой реке да у Камня. Меня вот хотят нанять с казаками — супротив вогуличей, остяков, татар тех же. Нападают, уводят людей в полон. Сам я в Орле-городке осяду, еще называют — Нижний Чусовой острог. Вот и тебе, Иване, какой-никакой острог достался бы. Как боярин бы жил, не хуже!

— Ну, уж ты, Ермак Тимофеич, и скажешь! — недоверчиво прищурился раненый. — Как боярин! Строгановы ж — не цари!

Зачем-то оглянувшись, атаман вдруг понизил голос:

— В вотчинах своих Семен Аникеевич всем — и царь, и Бог! А человек ты, Иване, хоть и молодой, однако ж удачливый и толк в ратном деле знающий. Еще тридцати нет, а уже ватажка своя. Тянутся к тебе люди, Иване! Сколь всех есть-то?

Молодой человек задумчиво почесал шрам:

— Да, пожалуй, около сорока и осталось.

— Вот, видишь! Около сорока. А у Строгановых еще наберешь — ты атаман, твоя и ватага. — Ермак Тимофеевич притопнул обутой в сафьяновый сапог ногою. — С приказчиком, Ясмаком Василием, тебя сведу, а дальше уж сам…

Иван только и смог вымолвить:

— Благодарствую…

Да снова в забытье впал, что и неудивительно, крови-то потерял изрядно. Однако молодость да крепкость свое брали: на поправку шел быстро, тем более — молился часто, когда один, а когда и на пару с навещавшим его отцом Амвросием. Как-то заглянул в избу и татарин — строгановский приказчик, человек крайне любезный, начитанный и, по всему видать, умный. К тому ж и ликом приятный: светлые, почти до белизны, волосы, зеленоватые, слегка навыкате, глаза, небольшая бородка, одет в длинный темный кафтан с серебряными пуговицами, а поверх него — подбитый песцовым мехом опашень, очень недешевый. Говорил приказчик умно, грамотно: мол, о ратных подвигах уважаемого Ивана Егоровича весьма наслышан и о его дружине — тоже. И ежели появится такое желание — пойти на службу к уважаемым и авторитетным людям Строгановым, то это вполне можно будет обсудить.

— Служба, скажу честно, суровая, воровских людей кругом много, к тому ж еще и татары Кучумовы, из Кашлыка-Сибира, Чинги-Туры и прочих городов. От тебя и людей твоих нужно караульную службу наладить, людей да соляные варницы или что там еще — защищать. За то будешь иметь многое: и почет, и власть… и деньгами Строгановы не обидят. Они, кстати, много немцев наняли: война-то кончается, куда бедолагам податься? Кондотьеры.

— Кто-кто?

— Искатели удачи, — пояснил присутствующий при беседе Амвросий. — В Италии их еще солдатами называют, от слова «сольди» — «деньги», а еще — авантюристами, что означает…

— Так ты согласен или нет, уважаемый Иван Егорович?

Конечно, согласился Иван — а куда было деваться-то? При Дворе государевом — имея столь влиятельного недоброжелателя — служба-то явно б не задалась, так что строгановского приказчика предложение, говоря словами картежников-немцев, вполне в масть пришлося. В масть!

Вот таким вот образом и оказался молодой атаман Иван Еремеев на службе у богатейших купцов Строгановых, хозяев неисчислимых богатств и множества — до самых гор, до Камня — земель, богатых мягкой рухлядью, залежами железной руды, углем и солью.

Правда, что касаемо защиты этих самых земель, так Иван к ней приступить не успел, появилось у Строгановых и другое важное дело — больше, конечно, к старшому воеводе Ермаку Тимофеевичу, но и Еремеева оно касалось тоже. Правда, тому задание было дано наособицу…

Ближе к осени двинулись — в далекое царство Сибир, владыка которого, хан Кучум, уже давно не давал покоя Строгановым: нападал на вотчины, угонял в рабство людей, мутил замиренных было вогуличей и остяков, народца, в общем, не вредного, правда, вполне языческого, что вызывало у отца Амвросия неистовый зубовный скрежет. Как выразился по этому поводу сам святой отец, «рука сама собой ко кресту тянется… а еще — к сабле!»

Отряд Ермака Тимофеевича состоял из пятисот сорока казаков, частью, конечно же, воровских, в былые, не столь уж давние, времена промышлявших разбоем на широкой Волге-реке, что татары Итилем прозывали. Кроме того, от Строгановых еще было дано человек триста служилых — татар, немцев, литовцев даже, — всех тех, коих старший приказчик Ясмак Терибеевич (в крещеньи — Василий) скопом называл «кондотьерами». Ну, и еще — ватажка Ивана, но те — наособицу, со своим договором. Впрочем, пока вместе шли, во всех отношениях, и они должны были беспрекословно слушаться старшего атамана.

Шли на восьми десятках стругов — ермаковских, да у Еремеева было выстроено еще десяток своих — все суда небольшие, чтоб ходче было пробираться по узким рекам, однако по три-четыре пушки несли, не тонули.

Выйдя из Нижнего Чусового острога, поднялись по Чусовой вверх, свернули на Серебрянку-реку, приток, а уж там дальше — волоком. Хорошо, проводники вогуличи дорогу добре ведали — не заплутали, а все ж струги пришлось на руках тащить. Там же, добравшись до небольшой речки, и перезимовали, да по весне вновь пустились в путь, выплыв наконец на широкую Туру-реку, где уж рукой подать было до столичного ханского града, называемого Сибир, а еще — Ибир, Искер, Кашлык — как только не звали! Народов в подданстве татарском много, у каждого — свой язык, свои обычаи.

Негладко шли, частенько налетали татарские разъезды, метали стрелы, устраивали по излучинам засады. Такой вот засады опасался Иван и сейчас, его отряд шел впереди всех, в разведке — а шрам на правом виске ныл немилосердно, то ли к непогоди, то ли — к неминуемой кровавой схватке. Честно сказать — нехорошие были предчувствия у Ивана, а шраму своему он привык доверять: все ж сам Господь от стрелы спас, может, он и знак подает, от беды оберегает?

— Вот что, Афоня… — Подобрав валявшийся у костра прутик, Иван быстро нарисовал на присыпанной золою земле лик Богородицы — умел! — потом тут же его стер — застеснялся! — да пошевелил угли. — Иди-ко к нашим, в шатры.

Парнишка непонимающе вскинул голову:

— А сторожа как же?

— Не так просто иди, — понизил голос младшой атаман. — Поднимай всех, да только, смотри, осторожненько, без шума. Михейко пущай со своим ослопом в кусточках у рыбацкой тропинки притаится, остальные — в лес. Меня пусть ждут.

— Сполню, батюшка атаман!

Послушник бросился было к шатрам, да Еремеев хватко придержал его за локоть:

— Не спеши тако, Афоня. Сперва к реке, к стругам спустись, помочися… А до того — потянися, зевни… Вот та-ак, добре.

Потянувшись, как было указано, и смачно зевнув, юноша неспешно зашагал к реке, где, вытащенные носами на низкий песчаный берег, дремали струги, усмехнулся…

— Да кто тут так звонко ссыть-то?! — заворчали, заругались на ближнем суденышке. — Счас как метну камень!

— Не надо камень, спаси, Господи! — поспешно опроставшись, взмолился отрок. — То ж я, Афоня. А ты — дядько Чугрей, я по голосу слышу.

— И я слышу… Почто не спишь-то?

— Посейчас, пойду…

Послушник снова потянулся, зевнул, как наказывал батюшка-атаман, и, шагнув ближе к стругам, шепнул:

— Буди всех, дядько. Токмо тихо! Атамана приказ.

— Понял, — так же, шепотом, откликнулся Чугрей. — Разбужу посейчас, ничо.

И — словно бы ничего не произошло. Как застыли на черной воде казавшиеся пустыми струги, так и стояли, никто там не шевельнулся, лишь шепоток казацкий над рекой пролетел едва слышно — словно ветер шумнул в камышах.

Столь же осторожно Афоня Спаси Господи разбудил и тех, кто спал в шатрах. Там тоже сообразили быстро — чай, не красны девицы, — не откидывая пологов, выползли ужами в лес, там, у старого дуба, их уже атаман дожидался.

— Пищали заряжай, — негромко приказал Иван. — Афоня, Силантий — тащите к костру чучелы.

Сплетенные из гибкой ивы чучелы, обряженные в кафтаны, в шапках, Еремеев иногда выставлял заодно со сторожей — чтоб казалось больше людей, а сейчас вот решил по-иному использовать. Сам же и проконтролировал:

— Костерок-то, Афонь, притуши… К чучелам веревочки привяжи, как скажу — дернешь. Теперь ставь! Да не у огня самого — сгорят же! Чуть подале… та-ак… Дровишек подкинь-ко! Да немного, смотри — в меру.

Вспыхнул, запылал костер, запрыгали по деревьям тени. Афоня испуганно перекрестился: обряженные в кафтаны чучелы даже вблизи казались живыми.

— Что такое, Иване? — выскользнул из камышей отец Амвросий. — Сторожа заметила что?

Иван почесал шрам:

— Да нет. Просто нехорошо как-то… Что-то маятно… А почему? Сам пока не знаю, но чую: что-то не так.

— Угу.

Кивнув, священник какое-то время стоял молча, прислушиваясь к приглушенным ночным звукам и силясь что-то понять. Атаман тоже замолк, не мешая: отец Амвросий — человек умный, приметливый, знающий — вдруг и углядит что? Точнее, услышит.

— Коростель кричит, слышишь, Иване?

Иван кивнул:

— Ага. А вот — пеночка. Как-то тревожно поет. С чего бы?

— И раньше так пела?

— Может быть.

Пригладив ладонью бороду, отец Амвросий покачал головою и тихо, едва слышно, спросил:

— А с чего бы пеночке петь-то? Чай, не утро, хоть скоро и светать зачнет, вон, небо-то…

Молодой атаман поднял голову, глядя, как за черными вершинами елей уже начинали играть зарницы — и впрямь, скоро рассвет.

— В такой-то час, отче, сон самый крепкий.

— О! — Священник поднял вверх указательный палец. — Снова пичуга вскрикнула. На том берегу — слышал?

— Слышал… А вот — всплеск! Я думал — рыба… Да нет, весло!

— Добро, — покусав губы, кивнул отец Амвросий. — Там, вниз по теченью, кусточки — ивы, верба, смородина. И тропинка рыбацкая — я вчера видел.

— Ослопа туда поставил, — усмехнулся Иван. — С оружьем своим.

— Славно! Чую, атамане, не зря мы наготове стоим.

И тут же что-то тихо просвистело у самого костра… Нет, не птицы! Стрелы! Вылетели, вырвались из ночи, поразив «сторожей» насквозь!

— Вали! — пригнувшись, зашептал атаман. — Вали, Афоня! За веревки дергай.

Отрок и сам уж догадался, все же не глуп был, раз грамоту осилил, — дернул за веревки, повалились в траву пронзенные стрелами чучелы.

Иван усмехнулся, вытащив саблю: теперь следовало ожидать гостей. Скорее всего — по той самой рыбацкой тропке придут…

— Эх-ма-а-а!!!

Вместе с молодецким выкриком вдруг послушался глухой удар, словно кто-то сбросил с телеги сноп…

Кто-то вскрикнул… А вот еще раз — Эх-ма!!!

— У-у-уи-их-ха!!!!

Лес словно взорвался! Закричали, заулюлюкали какие-то неведомые люди в лисьих остроконечных шапках, выскочили к костру, побежали к шатрам… Тут их и встретили дружным залпом!

— Бабах!!!

Со стругов, словно в ответ, рявкнули тюфяки-пушки, в щепки разметав явившиеся из темноты суденышки. И снова залп…

Иван взмахнул рукой:

— А теперь, ребятушки, в сабли!

И выскочил из-за деревьев первым, единым махом срубив голову незадачливого вражины. С гнусной белозубой ухмылкою, подскакивая на кочках, словно оброненный капустный кочан, голова покатилась к реке, с брызгами упав в воду. Нападавшие, завизжав, бросились к лесу — послышался звон клинков и крики. Кое-кто, поумнее, драпанул к реке, с разбега бросившись в черные волны, а кто-то не успел, сраженный меткой казацкой стрелой.

Из-за излучины, со стороны главного лагеря, громыхнул пушечный выстрел — шла подмога. Светало.

— Молодец Ермак Тимофеевич, — глядя на выплывающий из-за лесистого мыса струг, улыбнулся Иван. — Быстро сообразил, свое дело знает.

Погибших погребли в тот же день, поутру. Схоронили в могилах, над своими поставили крест, над чужаками просто водрузили каменья — убитые-то, хоть, верно, и нехристи, а все ж люди, не звери дикие.

Сотворив молитву, отец Амвросий перекрестил всю ватагу и — отдельно — атамана:

— Ох, Иване свет Егорович, кабы не предчувствия твои…

— Ничего, — улыбнулся молодой вожак. — Думаю, и сторожа наша не лаптем щи хлебает. Заметили бы, пусть и позже, но заметили б.

Из числа нападавших удалось взять трех пленников: двух низкорослых вогуличей или остяков и одного татарина в стеганом панцире поверх кафтана. Татарин поначалу хорохорился, тряс узкой бороденкой и, впав в совершеннейшую наглость, совсем не желал ничего говорить. До тех пор, пока не увидел Ослопа.

Бугаинушка, держа на плече свою любимую дубинищу, с любопытством подошел ближе и шмыгнул носом:

— Ну и харя! А борода-то у него — козлиная. Такие вот и сестрицу мою когда-то в полон угнали.

Здоровяк вздохнул, украдкой глядя на атамана — не оборвет ли речь, не разгневается ли?

Иван не обрывал, спрятав подальше усмешку, слушал, улыбнулся даже:

— Давай, давай, Михейко. Что скажешь?

Гордый оказанным доверием — не у всякого сам атаман совета спрашивает! — бугай сбросил с плеч ослоп, оперся. Татарин, до того ругавшийся и брызжущий слюной, поглядывал на русского батыра как-то неуверенно нервно — что, конечно же, заметил внимательный глаз атамана… Правда, Иван не торопил события — ждал. И все остальные — ждали.

— А вот я и думаю, Иване Егорович, — совсем осмелел Михей. — Ежели я ослопом своим этого нехристя по башке двину — сразу в землю вобью? Али по частям?

Атаман со всей любезностью улыбнулся:

— Так ты попробуй, друже! А мы поглядим.

Поплевав на руки, Михейко поднял над головою огромную свою дубину, окованную железом и утыканную здоровенными ржавыми гвоздищами:

— Эх-ма-а-а!

— Стой! — побледнев, завизжал пленник. — Уберите шайтана этого! Я все расскажу, все…

— Как-как ты меня обозвал, морда нерусская? Счас посмотрим, кто из нас шайтан!

Младшой воевода поспешно махнул рукой:

— Постой, Михейко. Погодь. Так что, мурзич? Неужто поговорить с нами хочешь?

…Медленно и как-то угрожающе-вальяжно выплывал из пошедшего клочками тумана мыс, по берегам которого, за поваленными стволами, притаились воины сибирского правителя Кучума. Кое-где из засеки торчали и пушечные стволы — такие места Иван мысленно отмечал для себя особо. Почти сотня казацких стругов, опустив паруса и мачты, тихо шла на веслах. Дул небольшой ветер, гнал по серому небу низкие клочковатые облака, срывал с деревьев еще остававшиеся кое-где желтые и красные листья. Серая речная вода расступалась перед носами стругов, весла мерно поднимали холодные брызги, в руках пушкарей и пищальников маленькими красными звездочками горели запальные фитили…

Обернувшись, Иван посмотрел на специально оставленную мачту своего головного струга, на верхушке которой, в особой корзине, сидел востроглазый Афоня Спаси Господи. Не просто так сидел, высматривал.

— Ну, что там, друже? Чего видишь-то?

— Рати татарской числа несть! — глуховато откликнулся отрок. — Раз в десять поболе нас будет!

— То не страшно, — косясь на своих казаков, ухмыльнулся атаман. — Вооружены как?

— Сабли, копья… луки почти что у всех. Тюфяки! Тюфяки вижу! Большие. Токмо…

— Что — токмо?

— Токмо что-то людей около них не видать. И фитили не горят — не видно.

— Ага, — Иван довольно потер руки. — Видать, с порохом-то у татар — загвоздка! То славно… Десятник где? Силантий! Зеленый прапор — ввысь!

Взметнулся в небо зеленый, притороченный к копью флажок — что означало «Делай как я». Молодой атаман велел кормчему сворачивать влево, как было договорено с головным атаманом на вечернем совете. Отряд Ивана Еремеева прикрывал левый фланг Ермакова войска, и главной его задачей было обеспечить высадку наемной, немецкой и литовской, пехоты, располагавшейся на держащихся чуть позади главных стругов судах.

В этом смысле основная задача лежала сейчас на пищальниках и пушкарях: пока немцы высаживаются, никак нельзя было дать врагу подняться, отсюда — залпы, одни только залпы, уж никак не одиночный огонь. Потому-то и хитрая винтовая пищаль молодшего воеводы сейчас, пожалуй, и не пригодилась бы. Иван ее и не доставал, отдал пока оруженосцу — пущай все же под рукой будет, мало ли, авось и сгодится? — сам же обычную пищаль нынче выбрал, как все.

И командовать не забывал — от того многое сейчас зависело.

— Левый борт — табань! Теперь — правый… Как немцы?

— Не отстают, атамане. Во-он их струги, рядом.

— Славно. По моей команде — расступимся, пропустим. Афоня! Что у татар?

— Проходы в засеках открыли! Видать, вылазку хотят устроить.

— Ну хватит, слезай, — распорядился атаман. — Не то сейчас живо стрелой сшибут.

Афоня перекрестился и быстро спустился вниз, обхватив ногами мачту, в которую тут же воткнулись одна за другой три стрелы.

— Слава богу, упасся! — хватая пищаль, улыбнулся мальчишка.

— Готовьтесь… Огонь!!!

Грянул залп — пушечный и пищальный, — увы, не причинивший особого вреда укрывшимся за засекой врагам, лишь щепки кругом полетели, а над головами казаков вовсю засвистели злые татарские стрелы!

Били на излет, но каждый казак имел добрый доспех: плоские кольчатые байданы, колонтари с толстыми стальными пластинами, а многие предпочитали немецкие да польские латы — кирасы с набедренниками и наплечниками, точь-в-точь такие, какие были сейчас на молодом атамане: черненый шведский доспех с серебряными узорами. Редкая стрела такие брони возьмет, да и то — по большей части случайно.

— Пищали… Целься! Пли! Заряжай! Пушкари… Пли! Заряжай!

Зеленовато-серые клубы порохового дыма заволокли всю реку и мыс так, что почти не видно стало, что именно делается у засеки. Лишь слышно было, что у немецких пикинеров запела сигнальная труба — их суда уже ткнулись носами в берег, и солдаты бросились сквозь камыши, навстречу вылетевшим из засеки врагам.

— Вперед! — выхватив саблю, крикнул Иван. — Теперь уж и нам пора клинками поработать!

Опустив аркебуз, отец Амвросий — в колонтаре, в шишаке немецком — перекрестился и, вытащив из ножен плоский палаш, обернулся к Афоне:

— За мной держись, паря! Пистолеты не забыл зарядить?

— Не забыл, отче! — Отрок тоже перекрестился. — Ох, спаси, Господи!

— Ну, братие! — Ухватившись за высокий форштевень, молодой атаман взмахнул клинком. — Не посрамим земли русской! Господь с нами. Вперед!

Там, у засеки, заухали немецкие барабаны, а из проделанных между толстыми бревнами проходов рекой хлынули татары! Впрочем, не только они — впереди, с короткими копьями в руках, завывая, бежали низкорослые вогуличи и остяки.

— В каре! — быстро приказал младшой воевода. — Пищальники — вперед. Целься! Огонь!

Раздался залп, тут же многократно повторенный и другими казаками, и немцами, бедолаги вогуличи с остяками попадали, а некоторые в ужасе разбежались.

— Бегут!!! — размахивая ослопом, радостно заорал Михей. — Бегут, вражины.

Впрочем, побежали далеко не все: основная масса татар как раз только что хлынула из-за засеки к берегу, явно намереваясь сбросить казаков в реку.

— Первый-второй — расступись, — привычно командовал Еремеев. — Стрелки в каре — марш! Первая шеренга — заряжай, вторая — целься!

Пропустив пищальников-мушкетеров, казаки — и стоявшие невдалеке немцы — живенько, но без лишней суеты, сомкнули ряды, выставив вперед копья, на которые и наткнулись выскочившие татарские всадники… А Иван, ухмыльнувшись, тут же скомандовал:

— Пли!

Грянул залп, гулкий и мощный, тяжелые пули сбивали из седел всадников, калечили, опрокидывали лошадей…

Иван махнул саблей — дала залп расположившаяся внутри каре вторая шеренга, затем — третья… первая как раз успела зарядить пищали… Залп!

Огонь, грохот и смерть, стоны раненых, вопли, ржанье коней, едкий пороховой дым заволок всю засеку, лишь изредка относимый в сторону ветром…

Казаки Ермака побеждали, их стройные ряды неумолимо приближались к засеке, на стругах победно реяли флаги… И вдруг!

Вдруг из облака порохового дыма выскочили сверкающие доспехами всадники в зеленых епанчах, в островерхих стальных шлемах. Красивые сытые кони терзали копытами землю, всадники не скакали — летели, словно сказочные джинны, такие же могучие и непобедимые! Впереди, воодушевляя своим примером воинов, несся сам князь в узорчатой кирасе и золотом шлеме, с белым холодно-красивым лицом и аккуратно подстриженною бородкою, за спиной его развевался плащ алого шелка, и точно такие же плащи трепал ветер на других всадниках, следовавших за своим предводителем по пятам. Телохранители.

— Уланы! — скосив глаза, сквозь зубы пробормотал отец Амвросий. — Отборные татарские сотни. А впереди — Маметкул-царевич.

— Лихо идут. — Углядев Маметкула, младшой воевода покусал губу и жестом подозвал оруженосца — молодого молчаливого парня из разорившихся курских дворян, звали парня Якимом. — Давай-ка, Якиме, пищалицу мою хитрую.

Оруженосец живо сдернул с плеча атаманскую винтовую пищаль, размерами больше напоминавшую аркебуз, нежели мушкет, — легонькую.

Зарядив оружие, Иван завел пружинку… вскинул приклад к плечу, положил ствол на рогатинку… прицелился…

— Бабах!!!

Пуля угодила Маметкулу в кирасу, мигом вышибив незадачливого царевича из седла — он так и покатился кубарем, вверх ногами. Жив ли? Нет?

Татары замялись, закружили, завыли… Тут же грянул дружный мушкетный залп, за ним еще один… и еще… Снова заговорили пушки.

Спешившись, телохранители бросились к Маметкулу, потащили к реке — больше уже, пожалуй, и некуда было. Иван проворно вытащил из-за пояса подзорную трубу, глянул… Черт! Жив, царевич-то!

И, опустив трубу, набрал в грудь побольше воздуха, закричал, что есть сил по-татарски:

— Маметкул убит! Царевич Маметкул убит! Горе нам, горе!

Средь порохового дыма и грома выстрелов было не понять, кто кричит. Да и не расслышать особо — так, отдельные слова слышались.

И все же… ведь все видели, как царевич слетел с коня! На полном скаку… А теперь — еще и эти крики.

— Царевич убит! — подхватили татары. — Горе нам, горе!

Вражеское войско охватила паника, все уже не сражались — бежали, кто куда.

А казаки Ермака Тимофеевича — русские, немцы, литовцы, татары — спокойно делали свое дело:

— Заряжай. Целься! Пли!!!

Желто-голубое, шитое золотом знамя Ермака с изображением льва и единорога победно развевалось над опустевшей засекой.

Глава II
Осень 1582 г. Кашлык
Остяцкие сказки

Стены ханской столицы и впрямь оказались подгнившими, кое-где и вообще торчали дыры, правда, вал казался высоким, и если б в осыпавшихся местах с уменьем расположить пушки, то…

— Не, атамане, — покачал головой отец Амвросий, словно бы подслушавший мысли идущего рядом Ивана. — Вряд ли б тут и пушки помогли. Тем более пороха-то у Кучума и в самом деле не было — ты слыхал, чтоб татарские пушки палили?

— Нет.

— Вот и я не слыхал.

Богатый город Кашлык, столица сибирского ханства, после разгрома татарской рати и бегства правителя лежал у ног победителей, словно готовая на все гулящая девка. Часть жителей ушла вместе с остатками войска, но большинство осталось, надеясь, что «проклятые урусуты» все же окажутся не такими демонами, как их описывали биричи Кучума. Тем более — хан сбежал, войско сбежало, и что же — дом, имущество нажитое вот так вот запросто бросить? Хорошо тем, у кого злато да серебро имеется: сунул в мешок да на коня — в степи, богатому везде хорошо, как, впрочем, и нищим побирушкам — этим вообще все равно, где и под кем жить, какая разница? Да и защищать нечего. А вот тому, кто не такой уж бедняк, но и не богатей, не уважаемый всеми купчина — торговец мехами и людьми, не витязь благородный? Дом, семья, небольшой земельный надел, мастерская? Это все здесь оставить? А на новом месте что? Вот потому-то и не ушли люди, попрятались пока, выжидали — понимали: грабеж поначалу будет жуткий, как не быть?

Это и казаки понимали — за тем и пришли. Головной атаман Ермак Тимофеевич, по обычаю, отдал город на разграбление на три дня, однако предупредил, чтоб особо не увлекались и на ночь обязательно уходили в разбитый на берегу Тобола лагерь, к стругам, под защиту пушек и выставленной стражи. Еще бы, казаков-то (если считать с немцам, литовцами и татарами) меньше тысячи было, а в Кашлыке — раз в шесть, семь населенья больше осталось. Правда, сейчас местных терзал страх, да и воевать они не умели — все не воины, простые горожане, — и тем не менее, случись что из ряда вон — могли б и подняться, массой одной задавили бы. Это все атаманы Ермака хорошо понимали: Иван Кольцо, Матвей Мещеряк и прочие. Строго-настрого приказали: особых зверств не чинить! Иначе… иначе можно и головы лишиться.

А город оказался богатым — с просторной речной пристанью, полной мелких судов, с широкими, мощенными деревянными плахами улицами, с крепкими, сложенными из толстых бревен домами, с украшенными голубыми изразцами мечетями.

— Красивый город, — поглядев на ярко-голубой купол, промолвил Иван. — Богатый, большой. Теперь наш будет!

Священник согласно кивнул:

— Наш. Кашлык — это значит «городище», «город», иначе еще Искером зовут, что по-татарски значит «Старая Земля».

— А Сибиром его почему прозывают?

— От народа древнего, что когда-то здесь жил. Тот народ сибиром звался.

— Понятно, святой отец.

Наверное, лет пять уже Иван Еремеев был знаком с отцом Амвросием, и все пять лет искренне восхищался его познаниями буквально во всех областях! Несмотря на свое подвижничество, священник никогда не чурался знаний, всегда с любопытством расспрашивал торговцев и пленных, изучал языки, а как толковал Святое Писание! Любо-дорого было послушать.

Сейчас Иван с отцом Амвросием направлялись в восточный район города, что был отдан их отряду и немцам, как говорится, «на раздрай». С утра оба явились на совет к Ермаку Тимофеевичу, где присутствовали все атаманы с помощниками, там и подтвердили, что Кучум вместе с войском позорно бежал в степь, бросив на произвол судьбы свою столицу.

Что ж, туда ему и дорога, нехристю, а столицу нужно прибрать к рукам — город богатый. Там же, на Совете, решали: не остановиться ли здесь, в Сибире, на зимовку, ведь на дворе-то стояла глубокая осень, хоть, по здешним приметам, и теплая, да по утрам уже были заморозки, неделя-другая — и реки покроются льдом. Спорили до хрипоты. Иван Кольцо призывал идти дальше, покуда совсем реки не встанут, Матвей Мешеряк хотел уйти зимовать в Чинги-Туру, еще прозываемую Тюменью, а кое-кто даже намеревался уговорить головного атамана вернуться в острог, к Камню, и переждать зиму там, в спокойном обжитом месте. Ни к чьему мнению Ермак Тимофеевич пока не прислушался — думал.

…А город между тем грабили. Грабили весело, с шутками, смехом, и — как и наказывал атаман — без особого зверства. Девок, конечно, выволакивали за косы, пускали на круг, ну так это понятно: святое право победителей! Так же и добро: в брошенных домах — дворцах целых! — было чем поживиться, да и в не брошенных… Двое немцев в куцых камзолах и беретах с перьями, хохоча, выгнали с одного двора баранов, похоже взятых не просто так — палаши-то наемники не вытерли, и по ножнам стекала, капала кровь.

— О, герр Иоганн! — узнав Ивана, приветствовали немцы. — Не хотите ли к нам, на бережок? Сейчас баранов зажарим, притащим красивых дев. К тому же наш капитан Ганс отыскал местный шнапс!

— У татар есть шнапс? — удивился отец Амвросий. — Скорее, это просто арька из забродившего кобыльего молока.

— Может, и из молока, — ухмыльнулся в усы немец. — Но забирает не хуже шнапса!

— А что за капитан Ганс? — уже отойдя, оглянулся Еремеев. — Штраубе?

— Он самый, герр Иоганн! Какой еще есть у нас капитан?

Младшой атаман улыбнулся:

— Тогда придем, раз уж звали.

Казаки двинулись дальше, держа направление на дальнюю мечеть с высоким минаретом, к которой вела неширокая кривая улочка с огороженными мощными оградами дворами. Ворота, впрочем, почти везде были распахнуты настежь — грабили! На улицу с дворов летели куриный и гусиный пух, перья, доносилось блеяние баранов, ржание лошадей, веселые крики и нехороший, отчаянный вой, сердца победителей вовсе не трогавший: мало ли зла причинили татары русским людям? Вот пусть теперь и расплачиваются.

Из какого-то темного, заросшего чертополохом проулка вдруг выскочил мосластый на лицо казак в изорванном узком кафтане и с обнаженной саблей в руках. Шапки на казаке не было, злые глаза метали молнии, на левой щеке кровянилась рана.

— Вогулича не видали, робяты? — увидав своих, прокричал казак. — Низенький такой, гнусный. В кафтане из шкур.

— В малице, — педантично поправил отец Амвросий. — Нет, не видали. А что, должны были видать?

— Да вот погнался за ним, а он… нырнул тут куда-то…

Еремеев покачал головой:

— Не, не попадался вогулич. А что сотворил-то?

— Да, гаденыш, выскочил откуда-то, кинулся, бубен из общей кучи схватил — и наутек! Я уж было его и поймал, так он мне, собака худая, ножом чуть не в глаз — хорошо, увернулся. Не-е, братцы, такое прощать нельзя, наказать надо! Побегу, поищу…

— Давай, ищи, — пожал плечами Иван. — Удачи тебе, козаче.

— Бубен, — тихо, себе под нос, промолвил отец Амвросий. — У язычников-то бубен много чего значит. Может, не простой вогулич-то — волхв, по ихней речи — шаман.

— Знаю, что шаман. — Атаман рассеянно покивал и вдруг улыбнулся. — А помнишь, как на зимовье, в острожке-то, речь вогуличей да остяков учили? Ты ведь начал, да казаки некоторые… я вот теперь жалею, что мало втянулся, — могла б и пригодиться еще речь-то.

— Напрасных знаний нету, сын мой, — назидательно ответствовал отец Амвросий. — Вот и Афонасий язык тот учил…

Еремеев снова засмеялся, на этот раз громко, взахлеб:

— Ага, учил бы он, кабы не твоя палка!

— А в любом ученье, сын мой, без палки поначалу никак, — с кроткой улыбкой заметил священник. — Особливо ежели ученик годами мал да в разум еще не вошел. Тут токмо телесные наказанья помогут, иначе баловство одно будет, а не учение. Сказано — розга ум вострит, память возбуждает и волю злую в благо преломляет!

— И ведь верно сказано-то. — Атаман согласно кивнул и, остановившись, вскинул голову. — Правильно идем-то? Что-то я минарета не вижу.

— Да вон он, минарет. — Отец Амвросий тоже посмотрел в небо. — Вроде…

— То-то и оно, что вроде, — хмыкнул Иван, поправив сунутый за пояс немецкий пистоль, а прихватил заряженный с собой на всякий случай! — Заплутали мы с тобой, отче. Городок-то не маленький, пожалуй, не меньше Могилева будет.

— Могилев? — Священник расхохотался. — Да не меньше Смоленска, точно! Татарские города вообще все — большие. И очень хорошо устроенные… ну, чтоб удобнее было жить. Вода по трубам течет, нечистоты убираются…

— Да. — Шмыгнув носом, Еремеев внимательно осмотрелся вокруг. — Это хорошо, когда по трубам. Одначе сейчас-то нам — куда? Влево или, вон, вправо?

Молодой человек кивнул на развилку, и отец Амвросий озадаченно почесал затылок, сдвинув набекрень добротную бобровую шапку:

— А пожалуй, направо, сын мой!

— Отчего ты так думаешь, отче? — К чему-то прислушиваясь, Иван хитровато прищурился и почесал шрам. — Подожди, подожди, сейчас сам скажу. Справа ты шум слышишь — голоса, крики. Явно на площади шумят, а площадь где? У церкви татарской — у мечети.

— Верно, сыне.

— Ну, и что стоим-то? Идем!

На небольшой округлой площади у красивой, покрытой изумрудно-зелеными изразцами мечети собралось, наверное, человек с полсотни казаков и немцев. Все возбужденно гомонили, перекрикивались, смеялись, словно беспечная рыночная толпа в ожидании представления заезжих скоморохов.

— Что-то тут такое творится, — разрезая толпу плечом, заметил отец Амвросий. — А ну, дети мои, пройти дайте! Вот, вот, благодарствую… Дай, говорю, пройти, харя! Почто рот раскрыл? Сейчас как звездану… Да что тут делается-то?!

— Счас, счас ударит! — обернувшись, пояснил зазевавшийся казак — плечистый, глуповатого вида детинушка в распахнутом армяке из грубой ткани.

Да из чего другого армяк и не мог быть, ткань-то так и звалась: «армяга», «сермяга» — оттого и «армяк».

— Лютень ударит! — Казак азартно осклабился. — Вот гадаем: с первого раза хребет перешибет али нет? Я две деньги поставил за то, что перешибет, а дружок мой Митоня богатого татарского кафтана не пожалел. Так ить чего жалеть-то? Другой найдет, город-от не малый!

— Ага. — Иван уже начал кое-что понимать. — Значит, тут у вас потеха?

— Ой, потеха, братец! Беги вон к телеге, тоже чего-нибудь поставь, — посоветовал казачина. — Токмо на удар ставь: Кабаков Лютень в катах когда-то был — кнутом управляться умеет.

— А ну, расступись! — поспешно выкрикнул Иван. — Расступись, кому говорю, а!

Зрители стояли плотно, и друзьям с большим трудом удалось продраться к стоявшей у самой мечети телеге, точнее сказать — двухколесной татарской арбе… к которой был привязан тощенький, небольшого росточка вогулич, очень молодой, совсем еще мальчик. Неширокое скуластое лицо его исказилось болью, обнаженная спина бугрилась кровавыми полосами, однако большие темные, с зеленоватым отливом глаза смотрели вокруг с вызовом.

Стоявший рядом здоровенный казак, совершенно лысый, без шапки и в одной рубахе, подпоясанной красным кушаком, залихватски поигрывал кнутом. По всей видимости, сей козачина и был знаменитый Лютень Кабаков, на удар которого ставили, похоже, почти все собравшиеся.

— Ну, что, братцы? — ухмыльнулся, подняв кнут, Лютень. — Ударить в остатний раз?

— Ударь, ударь, Кабачина! — радостно загалдели зрители.

В первых рядах Иван заметил того самого мосластого казака, что встретился им с отцом Амвросием совсем недавно — и как только успел сюда явиться?

— Ага-а, — поглядывая на знакомца, протянул священник. — Так вот он какого вогулича-то ловил. Видать, поймал.

— Видать. — Иван покусал губы, левой рукою почесав вдруг нестерпимо занывший шрам. — Однако нехорошо сейчас выйдет. Ежели бугаинушка этот вогуличу хребтину перешибет… слухи-то по городку пойдут недобрые.

— Пойдут, — согласно кивнул отец Амвросий. — Надо бы прекратить это дело… да, мыслю, поздновато уже.

И впрямь, похоже, что было уже поздно хоть что-нибудь предпринять. До телеги Ивану оставалось еще шагов с десяток, а Лютень Кабаков уже примерился, закрутил кнутом… Толпа замерла, затихла… сейчас ударит, вот-вот… эх, бедолага вогулич!

Наступившую тишину в клочья разорвал выстрел! Пуля угодила в кнутовище, конечно, в большей степени случайно — из короткоствольного пистоля, пусть и с колесцово-кремневым замком, вообще куда-то прицельно попасть нереально. И тем не менее…

Лютень поспешно отпрыгнул в сторону, разочарованные зрители повыхватывали палаши и сабли, загомонили:

— Татарва, татарва, православные!

— Кучумовы лазутчики!

— Вон он, с пистолем, держи!

Откинув плечом рванувшихся к нему казаков, Иван вскочил на арбу, едва не наступив сапогом на окровавленную спину привязанного для лютой казни вогулича, и, сунув за пояс еще дымящийся пистолет, прищурившись, бросил в толпу:

— Я — Иван Еремеев, младшой атаман. Слышали про меня, козаче?

— Да уж признали, — выкрикнул кто-то.

— Ты почто забавы нас лишил, атаман? — тут же заблажил стоявший впереди казак, тот самый, что ловил вогулича. — Этот змееныш, — он с остервененьем кивнул на пленника, — меня чуть не убил. Казни достоин… верно, православные?

— А ну, православные, цыть! — не дав православным сказать и слова, вскочил на арбу отец Амвросий, встал рядом с Иваном плечом к плечу, поднял висевший на шее крест. — Охолонь, кому говорю! Или креста Господня не видите?

— Кабаков Лютень, — нехорошо ухмыльнулся Иван. — Одного знаю… второй… — Перст его уперся в грудь тому самому казаку. — Ты кто таков?

— Я-то? — Казачина ошеломленно моргнул: как-то непонятно все теперь оборачивалось, получалось, что вроде бы он — виноват!

— Карасев Дрозд он! — выкрикнул кто-то рядом, как показалось Ивану — с насмешкой.

— Вы почто, трясогузцы, атамана приказ нарушили?! — сплюнув наземь, остервенело вопросил Еремеев.

Серые, цвета грозовой тучи, глаза его метали молнии, губы остервенело дрожали:

— Я вас спрашиваю, отщепенцы! А?

Во всем облике атамана, в голосе его, в позе сквозило столь явное убеждение в собственной правоте и неправоте всех собравшихся сейчас на площади перед мечетью, что казаки невольно попятились и замолкли.

Лишь незадачливый Дрозд Карасев попытался было пробормотать что-то в свое оправдание:

— Он же бубен… И меня чуть было…

— Не о бубне сейчас речь! — с презрением оборвал Еремеев. — И не о тебе, Дрозд, не о Лютене и не о вогуличе этом. Верю, за дело вы его… Однако Ермак Тимофеевич что наказал? Без зверств! А вы что удумали, оглоеды? За старый бубен хребтину ломать? А что потом местные скажут, подумали? Какие слухи пойдут по всей землице сибирской? А я вам скажу, казачине! Скажут, русские казаки всем сдавшимся спины ломают, никого не щадят, вырезают всех, от мала до велика. Именно так и скажут, не сомневайтесь. И кто мы будем? Звери лютейшие, коим сдаваться — да Боже упаси! Все равно убьют, казнят лютой смертию. О том вы подумали, а? Вижу, что нет. А вот Ермак Тимофеевич за вас подумал!

— Не гневайся, батюшка! — пал на колени Дрозд Карасев. — Не со зла мы… То есть как раз со зла…

— Ничего, парни, — не перегибая палку, Иван быстро сменил гнев на милость. — Зверств особых не чините, однако же — город-то ваш по праву! И все, что в нем есть, на три дня — ваше. Так берите же! Берите богатства все, берите красных дев — все ваше.

— Возьмем, атамане, возьмем! — Карасев воспрянул духом. — Видал я тут поблизости один богатый дом — усадьба целая! А ну, побегли, робята! Ужо, богатства там — сундуками несчетными.

Собравшийся для потехи люд, включая Лютеня Кабакова, услыхав сей призыв, тотчас же последовал за Карасевым, так что площадь враз опустела, и остались на ней только три человека: младшой атаман Иван Егоров сын Еремеев, его старый, еще с Ливонской войны, приятель отец Амвросий да привязанный к арбе вогулич… оказавшийся вообще-то остяком. Так и сказал, пока развязывали:

— Народ мой не вогуличи — ас-ях! Остяки, так русские зовут, да-а. А вогуличи — наши братья.

— Ишь ты, — удивился Иван. — Ты и русский знаешь.

— Знаю, да-а. Пленники у Исраила-купца жили, русские. А я у купца в проводниках был, да-а.

Юный остяк покивал, растирая затекшие от веревок руки. И тут же скривился, побледнел.

— Поди, болит, спина-то? — доброжелательно осведомился священник… однако продолжил фразу уже не столь участливо: — Правильно болит. Ты казака нашего почто чуть не угробил, змеина?

— Я не хотел казака. Хотел только бубен вернуть. Дедушкин бубен, да-а.

— Так дед-то твой, выходит, волхв? — Отец Амвросий нехорошо прищурился — языческих жрецов он, мягко говоря, не жаловал.

— Не волхв, а шаман, да-а!

— Невелика разница. Одно и то же! Ох, зря мы тебя отвязали…

— Не зря! — сверкнул глазами, темно-зелеными, как еловые лапы, спасенный неожиданно перекрестился. — Вам Господь за то воздаст сторицей.

Увидев такое дело, священник ошарашенно заморгал:

— Так ты что, крещеный?

— Нет.

— А что тогда крестишься?

— Просто уважаю ваших богов. — Парень повел плечом и снова скривил от боли тонкие губы.

Густые русые волосы его упали на глаза мягкой нечесаной челкой.

— И что нам теперь с ним делать? — почесал затылок отец Амвросий. — С собой вести? Так сбежит… разве опять связать только.

Иван вдруг смачно зевнул, поспешно перекрестив рот, и потянулся, с хрустом расправив плечи:

— Да пусть бежит — зачем он нам нужен-то? Тем более с такой-то спиной… эй, паря, тебя хоть как звать-то?

— Маюни, — узкое лицо пленника вдруг озарилось совсем детской улыбкой, застенчивой и белозубой, — Маюни из рода старого Ыттыргына, да-а. Мы в лесах жили, по берегам Ас-реки, русские ее Обью называют, а край тот — обдорским. Хорошая река, большая, широкая, да-а… мы там хорошо жили… пока колдовские люди не пришли… Убили всех, в полон многих угнали — богам своим жестоким в жертву.

— Господи, Господи! — поиграл желваками священник. — Жаль, нам в те края не надо, а то б… Показали б им — жертвы! Тебе лет-то сколь?

— Тринадцатую весну видал.

— Понятно, — усмехнулся Иван. — По-вашему — совсем уже взрослый. Жениться пора.

— Пора. — Парнишка улыбнулся с неожиданной грустью. — Девушку только хорошую найти надо, да-а. Только вот… сирота я, из рода моего никого не осталось… посватать некому! Да и не нужен я никому… безродный.

Маюни вздохнул, опустив густые ресницы, и снова скривил губы, взглянув на казаков исподлобья:

— Так я пойду, можно?

— А что, есть куда идти? — усмехнулся Иван. — Да и сможешь ли?

— В лес пойду, да-а, там барсучий жир — целебный.

— Не замерзнешь? Все ж зима скоро.

— Так я ж лесной житель! Вылечусь, мухоморов заварю — петь-плясать, веселиться буду!

— О как! — Приятели с хохотом переглянулись. — Мухоморов он накушается, ага! Так есть еще в лесу мухоморы?

— У меня сушеные припасены, да-а.

— Да-а, — со смехом передразнил атаман. — Без мухоморов, конечно, веселье никак, знамо дело.

Маюни тоже засмеялся, но грустно:

— Одному без мухоморов невесело, да-а.

— Думаю, одному и с мухоморами-то не очень… — Иван махнул рукой. — Ну, прощай, паря. А хочешь, так к нам приходи — проводником. Раз, говоришь, леса здешние знаешь.

— Я подумаю, да-а, — совсем по-взрослому отозвался отрок.

Да он и был взрослым, лишь только по годам — мальчонкой, но не по сути. Юный охотник, лесной житель, привыкший полагаться лишь на себя самого… да еще на богов и лесных духов.

— Странный он какой-то, — свернув за мечеть, покачал головой атаман. — Остяк, а волосы светлые… и глаза.

— Глаза у многих лесных народнее такие, — не преминул пояснить отец Амвросий. — А вот волосы светлые — только у остяков. Да и у тех встречаются редко.

— Сказал — тринадцатую весну встретил, — усмехнулся Иван. — А по виду — уж юн больно.

Священник поправил висевший на груди крест:

— Сам знаешь, друже, остяки да вогуличи все такие. Маленькие, щуплые, однако выносливые — ого-го! Вот и этот, язычник малый, такой. Ничо! Заживет на нем все как на собаке — живенько заживет.

Они уже обошли мечеть, как вдруг… прямо наперерез им выскочил Маюни — уже в оленьей рубахе с узорочьем.

— О! — улыбнулся атаман. — Решил все же в проводники податься?

Отрок покачал головой:

— Ничего еще не решил, да-а. Просто сказать хотел. Вы — хорошие люди…

Конец ознакомительного фрагмента