Джесси и Джонатан Келлерман - Голем в Голливуде (Детектив Джейкоб Лев - 1)
ДЖОНАТАН КЕЛЛЕРМАН, ДЖЕССИ КЕЛЛЕРМАН
ГОЛЕМ В ГОЛЛИВУДЕ
Глава первая
Прага, Чехия
Весна, 2011 год
Черед ее долго пас.
Слежка — важный и чрезвычайно приятный этап. Остаешься в тени, но умные мозги бурлят, зрение, слух и все прочее до предела обострено.
Его недооценивали. Всегда. Итон: две ночи в запертом чулане. Оксфорд: бесконечные насмешки девиц-кобылиц и жеманных парней. А еще разлюбезный папаша, глава семейства, хранитель домашней казны. Ха-ха, сынок — отменно образованный курьер.
Однако недооценить — все равно что не заметить.
Он это использовал.
Теперь — выбирай любую.
Осмотри стадо.
Отбракуй.
Яркоглазая брюнетка в Брюсселе.
Ее почти что копия в Барселоне.
Первые шаги, восхитительные сельские пейзажи, оттачивание мастерства.
Безошибочный трепет накатывал, как припадок. Спору нет, ему нравился определенный тип: темные волосы, точеные черты. Из простых, не шибко умная, не дурнушка, но вовсе не красавица.
Не дылда, но чтоб грудастая. Податливая упругость неизменно возбуждала.
Эта — что надо.
Черед заприметил ее на Карловом мосту. Уже две недели рыскал по городу, осматривал достопримечательности и ждал своего часа. Прага ему нравилась. Здесь он уже бывал и никогда не разочаровывался.
На фоне трескучих стай американских туристов в джинсе, уличных музыкантов с пропитыми голосами и не особо одаренных художников-портретистов она выделялась благопристойностью. Широкая юбка, гладко зачесанные волосы, сосредоточенный взгляд, угрюмое скуластое лицо в бликах утренней Влтавы.
Идеально.
Черед пошел за ней, но она растворилась в толпе. Назавтра он, собранный и полный надежд, опять стоял на мосту. Открыл путеводитель, перечитал раздел «Знаете ли вы?». Для крепости мостовых опор в раствор подмешивали яйца. Добрый король Карл IV повелел собрать в королевстве все яйца, и тупые слюнтяи-подданные безропотно сложили их к ногам его величества.
Знал ли это Черед?
Конечно. Он знал все, что нужно, и еще много сверх того.
Даже путеводитель его недооценивал.
Она появилась в то же время. И на другой день тоже, как часы. Три дня кряду Черед наблюдал. Аккуратистка. Отлично.
Сперва приходила в кафе у моста. Надев красный фартук, за гроши убирала посуду со столов. В сумерки перебиралась из Старого города в Новый и, сменив красный фартук на черный, в пивной, облюбованной, судя по запаху, местными, таскала подносы с кружками. В витрине красовались фото колбасок, облитых мутным соусом, который здесь добавляли во все.
Из укрытия трамвайной остановки Черед смотрел, как она туда-сюда шастает. Дважды к нему обратились на чешском, что лишний раз подтвердило его неприметность. Он ответил по-французски — мол, не понимаю.
В полночь девушка закончила уборку. Выключила свет в пивной, а через пару минут двумя этажами выше вспыхнуло желтым окно и блеклая рука задернула штору.
Значит, съемная каморка. Печальная беспросветная жизнь.
Восхитительно.
Какие варианты? Уделать в ее собственной спальне.
Заманчиво. Но Черед презирал бессмысленный риск. Перед глазами пример папаши, прожигавшего тысячи на футболе, крикете и прочих игрищах недоумков с мячиком. Состояние, копившееся веками, сгинуло в букмекерских утробах. Не очень-то он разборчив, папаша. Без конца твердил, что просадит все до последнего пенни. Дескать, сын пошел не в него и ни черта не заслуживает.
Когда-нибудь Черед все ему выскажет.
Однако к делу — незачем менять шаблон, который себя оправдал. Он уделает ее на улице, как прочих.
Какой-нибудь привилегированный гражданин свободного мира найдет под забором или за мусорным баком оболочку с остекленевшим взором.
Справа от пивной Черед осмотрел неприметную дверь с шестью безымянными звонками. Имя не играло роли. Он присваивал им номера. Так легче составить каталог. Да, в нем есть библиотекарская жилка. Эта станет номером девять.
На седьмую ночь, в четверг, Девятка, как обычно, поднялась к себе, но вскоре вышла на улицу — в руках перьевая метелка и белый матерчатый сверток.
Чуть отпустив ее, следом за ней он пересек Староместскую площадь, где было слишком людно. В Йозефове, бывшем еврейском квартале, нырнул в те́ни Майзеловой улицы.
На днях он здесь побывал, вспоминая город. В старые еврейские кварталы стоило наведаться. Он упорно протискивался сквозь гадкое скопище ротозеев, которые, внимая болтовне гидов о славянской толерантности, безостановочно щелкали камерами. На евреев в целом ему было плевать — они не вызывали безудержной ненависти. Он их презирал, как и прочие меньшинства, к которым относилось все человечество, за исключением его самого и нескольких избранных. Знакомые евреи-одноклассники были самодовольными тупицами и изо всех сил пытались перехристианить христиан.
Девушка свернула направо к ветхому желтому зданию. Староновая синагога. Чудное название вкупе с чудной архитектурой. К готике подмешали ренессанс, получилась невкусная каша из зубчатого пиньона и подслеповатых окон. Старья гораздо больше, чем новизны. Хотя в Праге старья немерено. Как шлюх. Этого добра с него довольно.
Вдоль южной стены синагоги проулок вел мимо десяти широких ступеней; дальше — закрытые ставнями магазины Парижской улицы. Может, Девятку ждала уборка в каком-нибудь бутике?
Но у подножия лестницы она свернула налево и скрылась за синагогой. В туфлях на каучуковой подошве Черец бесшумно миновал проулок и выглянул из-за угла.
Девушка взошла на небольшую мощеную террасу на задах синагоги и остановилась перед арочным входом — железной, грубо клепанной дверью. Трио мусорных баков составляло дворовый декор. Девушка встряхнула сверток и повязала ткань вокруг пояса — еще один фартук. Черец усмехнулся, представив ее гардероб, в котором только фартуки всех цветов. У нее столько скрытых обликов, и каждый новый горестнее прежнего.
Девушка подняла отставленную метелку. Встряхнула. И помотала головой, словно отгоняя сонливость.
Юная уборщица, трудяга. Две полные смены, а теперь еще это.
Кто сказал, что рабочая этика сгинула?
Можно было уделать ее прямо там, но с Парижской донесся смех хмельной парочки, и Черец медленно взошел по лестнице, краем глаза следя за девушкой.
Она достала из кармана джинсов ключ и через железную дверь вошла в синагогу. Лязгнул запор.
Под фонарем Черед занял позицию напротив темного силуэта синагоги. Пожарная лестница в кирпичной стене вела к другому арочному входу: жалкая деревянная копия железной двери бессмысленно маячила в тридцати пяти футах над землей.
Чердак. Знаете ли вы? Там всемирно известный (уж таки всемирно?) рабби Лёв сотворил голема — сказочного глиняного исполина, защитника обитателей гетто. Сам ребе удостоился памятника на широкой площади. Следя за девушкой, Черед притворился, будто фотографирует статую.
Вообще-то ужасная гадость. Глина — почти что дерьмо.
Однако легенда способствовала беззастенчивой наживе: брюхатое чудище красовалось на вывесках, меню, кружках и флажках. В одной особо гнусной забегаловке неподалеку от гостиницы Череда подавали голембургер в коричневом соусе и големвейн, способный разрушить печень.
Люди готовы платить за что угодно.
Люди — дрянь.
Теплый ветерок унес смех парочки.
Черед решил дождаться следующей ночи. Долгая прелюдия усиливает оргазм.
В пятницу вечером в Староновой было не протолкнуться. На входе стоял блондин с рацией, кое-кто из верующих перебрасывался с ним словечком. Море улыбок, свободный доступ. Ну и на кой охрана?
Однако Черед подготовился: костюм (единственный приличный, ибо папаша перекрыл кран), почти свежая белая рубашка, старый школьный галстук и очки с простыми линзами. На подходе к дверям он ссутулился, чтобы казаться ниже, и расстегнул пиджак, чтобы внутренний карман не топорщился.
Светловолосый охранник, совсем мальчишка-сосунок, заступил ему дорогу:
— Что вам угодно?
Гортанный голос, режущий ухо акцент.
— Помолиться, — ответил Черед.
— Вот как? — спросил охранник, словно это была весьма странная причина для посещения синагоги.
— Ну, воздать хвалы. Возблагодарить Господа. — Черед усмехнулся. — Вдруг поможет.
— Чему?
— В мире царит кавардак и все такое.
Охранник разглядывал Череда:
— Хотите войти в шул? [Синагога (идиш).]
Вот же упертый говнюк.
— Точно.
— Помолиться за мир?
Черед чуть сбавил обороты:
— Да, старина, и за себя тоже.
— Еврей вы?
— Иначе не пришел бы, верно?
Охранник усмехнулся:
— Пожалуйста, назвать последний праздник.
— Что?
— Недавний еврейский праздник.
Черед бешено рылся в памяти. Прошибло испариной. Он сдержался, чтобы не отереть лоб. Пауза слишком затягивалась, и Черед разродился:
— Ну, это… Пасха, да?
— Пасха, — повторил охранник.
— Выходит, так.
— Вы англичанин, — сказал охранник.
Надо же, какой догадливый. Черед кивнул.
— Пожалуйста, показать ваш паспорт.
— Не пришло в голову взять его на молитву. Охранник демонстративно достал ключ и запер входную дверь. Затем снисходительно потрепал Череда по плечу:
— Ждать здесь, пожалуйста.
Он неспешно зашагал по улице, бормоча в рацию. Кровь бросилась Черецу в голову Наглец коснулся его. Черец напружинил грудь и ощутил ношу в кармане. Костяная рукоятка. Шестидюймовый клинок. Впору тебе помолиться, приятель.
В двадцати ярдах охранник остановился перед дверью, из-за которой возник еще один страж. Они заговорили, откровенно разглядывая Череца. Пот лил градом. Иногда потливость была проблемой. Черец сморгнул каплю, щипавшую глаз. Насильно мил не будешь. Терпения ему не занимать. Не дожидаясь окончания совета охранников, он развернулся и ушел.
Однако всякому терпению есть предел. За шесть дней так и не улучив верного шанса, он был на грани безумия и решил, что все произойдет сегодня. Будь что будет, но он словит кайф.
Три часа ночи. Она была в синагоге уже больше двух часов. Черец притулился в тени лестницы и, вслушиваясь в далекие невнятные шумы вдали от еврейского квартала, вертел в руках нож. Может, она там вздремнула? Весь день в трудах, валится с ног.
Взвизгнула железная дверь.
Девятка вышла с большим пластиковым ведром и, не оглядываясь, направилась к мусорным бакам. Шумно опорожнила ведро — звякнули жестяные банки, зашуршала бумага. Черец выкинул лезвие (смазанная пружина сработала бесшумно и охотно, точно легкие наполнились свежим воздухом) и двинулся к жертве.
На полпути тихий шорох поверг его в панику.
Черец оглянулся.
Никого.
Девушка шума не слышала и сосредоточенно выгребала остатки мусора из ведра.
Поставила ведро на землю.
Потом распустила волосы, чтобы заново перевязать. Ее вскинутые руки напомнили крутобокую лиру. Прелестная, чудная форма. Вновь взыграла кровь, и Черец ринулся вперед. Но слишком рьяно — наподдал камушек, звучно заскакавший перед ним. Девушка замерла, потом резко обернулась. Рот распахнут, уже готов исторгнуть крик.
Но не успел — его накрыла ладонь Череда, который развернул девушку к себе спиной и отвердевшим членом вжался ей в ягодицы. Натруженные руки с коротко обрезанными ногтями безуспешно старались его оцарапать, но потом вмешался древний инстинкт жертвы и девушка попыталась лягнуть его в ступню.
К этому Черед был готов. Урок преподала Четверка в Эдинбурге. Ее острый каблучок порвал связку и загубил пару отличных мокасин. Теперь он широко расставил ноги. Черед ухватил девушку за волосы и запрокинул ей голову, открыв изящную выпуклость горла.
Вскинул нож.
Но девица оказалась не промах и, видимо, ногти остригала не до мяса. Она по-змеиному зашипела, и что-то ткнуло его в глаз, будто шилом пронзив глазное яблоко до самого зрительного нерва. Вспыхнули цветные искры. От боли Черед аж подавился и выпустил ее волосы, схватившись за лицо. В нем тоже сработал инстинкт жертвы.
Искаженный силуэт девушки рванул к лестнице.
Черед застонал и попытался его схватить.
Снова шипенье и снова бешеный тычок, уже в другой глаз. Ослепший от слез Черед врезался в мусорные баки и выронил нож. Он ничего не понимал. Она пальнула, что ли? Кинула чем-то? Черед еле проморгался и сквозь пелену увидел, как девушка взлетела по лестнице и скрылась за углом на Парижской. И тогда осознал надвигавшуюся катастрофу.
Она видела его лицо.
Собравшись в погоню, он с трудом встал на ноги, но сзади раздалось шипенье, и Череда пронзило дикой болью, словно кто-то огрел гвоздодером по черепушке. Он ничком рухнул на жесткую землю, и вот тогда оглушенный, но сметливый мозг подсказал: тут что-то не так, девица-то давно убежала.
Распростертый среди мусора, Черед открыл слезившиеся глаза и в полушаге от себя увидел пятно размером с монету, что черно посверкивало на булыжной мостовой.
Жук с твердым панцирем пошевелил усиками, из башки его вылез длинный черный шип.
И нацелился точно в середину Черецова лба.
Черед заорал и, отбив кошмарное острие, попытался встать, но зловещая тварь не унималась, оглушительно стрекоча крыльями. Шип колол в голову, спину, под колени и, точно электрокнут, гнал прочь от лестницы. Черед уперся спиной в стену синагоги и, свернувшись калачиком, прикрыл руками голову.
Внезапно атака оборвалась. Только тихий стрекот нарушал ночную тишину. Череда трясло. Исколотый лоб сочился кровью, она струилась по щеке и затекала в рот.
Черед выглянул из-под руки.
Жук разглядывал его, раскорячившись на мостовой.
В бешенстве Черед вскочил.
Занес ногу, чтобы раздавить тварь.
Со всей силы топнул.
Промазал.
Жук отскочил чуть в сторону и спокойно ждал.
Черед вновь топнул, потом еще и еще, и так они на пару исполнили странный злобный танец: Черед подскакивал и притоптывал, гнусная тварь издевательски кружила.
Наконец Черед очухался. Он тут гоняется за букашкой, а девка, видевшая его лицо, уже бог знает где и бог знает что рассказывает бог знает кому.
Надо сваливать. Немедля. Плевать на вещи. Поймать такси, рвануть в аэропорт и убраться восвояси. Чтоб никогда сюда не возвращаться.
Черед кинулся к лестнице и врезался в стену.
Прежде ее не было.
Глиняная стена.
Широченная, выше синагоги, она свихнувшейся раковой опухолью разрасталась вширь и ввысь, источая вонь стоялой воды, тухлой рыбы, плесени и липких водорослей.
Черед бросился назад и снова врезался в стену.
Шина, глиняные стены были повсюду, он словно очутился в глиняном городе, мегаполисе, огромном, глухом, безликом. Он взглянул вверх и увидел равнодушное беззвездное небо из глины. Всхлипнув, опустил взгляд и увидел черную, как запекшаяся кровь, землю, в которую медленно погружались его ступни. Черед закричал. Хотел выдернуть ноги, но те будто приросли к земле, хотел сбросить ботинки, но земля, поглотив лодыжки, уже добралась до голеней и взбиралась выше. Злобная горячая пустота, тесная и бесцветная, однако источавшая едкую вонь, пожирала его живьем.
Он истошно вопил, но крик булькал и умирал взаперти.
Чернота поднялась к коленям и, хрустнув чашечками, тесными чулками охватила бедра. Сам собой опростался кишечник, член с мошонкой как бы нехотя втянулись в живот, который будто сдавила подпруга, лопнули ребра и гортань, вся требуха скопилась у горла, не давая вдохнуть. Он уже не кричал.
Перед глазами в глиняной стене разверзлись две темно-красные дыры.
Они изучали его. Как некогда он — свою жертву.
Черед не мог говорить, но губы еще слушались.
«Нет», — проартикулировал он.
Ответом был тяжелый вздох.
Глиняные пальцы сомкнулись на его горле.
Когда голова его под треск шейных позвонков отделилась от туловища и миллионы нейронов дали свой прощальный залп, Черед пережил несколько чувств разом.
Конечно, боль, а вместе с ней и муку страшного озарения. Он не умер в счастливом неведении — он понял, что ничего не понимал, что все грехи ему зачтутся и по ту сторону его ждет нечто невыразимое.
Голова с раззявленным ртом взмыла в воздух, и сознание, клокоча и угасая, еще успело запечатлеть ускользавшие образы: ночное небо в барашках облаков; шафрановый свет фонарей вдоль реки; открытую дверь синагогального чердака, что покачивалась на ветру
Глава вторая
Лос-Анджелес
Весна, 2012 год
Шатенка. Джейкоб озадачился.
Во-первых, в памяти — мало что, впрочем, сохранившей о минувшем вечере — значилась блондинка. Однако девушка в его кухоньке, залитой утренним светом, была неоспоримо темноволосой.
Во-вторых, помнилась сумбурная возня в тесной виниловой будке, но домой-то он отправился один. Но если не один и даже такие подробности стерлись, то это серьезный знак — пора завязывать.
В-третьих, гостья была умопомрачительно хороша. Его же контингент — середнячок. Ну, чуть выше среднего. Неустроенные и ранимые одаривали теплом, и близость с ними возвышалась над заурядной случкой. Просто двое сговорились сделать мир добрее.
Но такая ему не по чину. Хотя, пожалуй, можно сделать исключение.
В-четвертых, она куталась в его талес.
В-пятых, на ней больше ничего не было.
Джейкоб учуял запах кофе.
— Извините, я не помню, как вас зовут, — сказал он.
— Обидно. — Она театрально схватилась за сердце.
— Вы уж простите. Я вообще мало чего помню.
— Помнить-то особо нечего. Вы были абсолютно в норме, а потом вдруг уронили голову и вырубились.
— Похоже.
Джейкоб проскользнул к полке, взял две кружки ручной работы и закрытую банку.
— Кружки миленькие, — похвалила шатенка.
— Благодарю. Вам молоко, сахар?
— Спасибо, ничего не надо. А вы не стесняйтесь.
Джейкоб поставил на место банку и одну чашку, себе налил полкружки черного кофе.
— Ну, давайте по новой. — Он сделал глоток. — Меня зовут Джейкоб.
— Я знаю. — Чуть сползший с плеча шерстяной талес явил гладкое плечо, хрупкую ключицу и краешек груди, но девушка шаль не поправила. — Зовите меня Мая. Без «и» краткого.
— С добрым утречком, Мая.
— Взаимно, Джейкоб Лев.
Джейкоб покосился на молитвенную шаль. Сто лет не доставал ее из ящика, не говоря уж о том, чтобы надеть. Талес на голое тело — некогда счел бы кощунством. А сейчас — пончо как пончо.
И все-таки весьма странный выбор наряда. В нижнем ящике комода талес хранился вместе с забытыми тфилин [Тфилин (филактерии) — черные кожаные коробочки, где хранятся пергаменты с отрывками из Торы; атрибуты иудейского молитвенного облачения, укрепляются на левой руке против сердца и на лбу.] и кипой ненадеванных джемперов, купленных в Бостоне и получивших отставку в Лос-Анджелесе. Раз гостье приспичило нарядиться в одежду хозяина, ей пришлось сперва покопаться в комоде, где было полно вариантов получше.
— Не напомните, как мы сюда добрались? — спросил Джейкоб.
— В вашей машине. — Девушка кивнула на бумажник и ключи на столешнице. — Вела я.
— Разумно. — Джейкоб допил кофе и снова налил полкружки. — Вы коп?
— Я? Нет. С чего вдруг?
— В «187» два сорта посетителей. Копы и мочалки копов.
— Невежливо. — Карие с прозеленью глаза полыхнули. — Я просто милая девушка, спорхнула поразвлечься.
— Откуда спорхнула?
— Сверху. Откуда обычно спархивают.
Джейкоб сел напротив, однако не слишком близко. А то кто его знает.
— Как же вы затащили меня в машину? — спросил он.
— Вы, что интересно, передвигались самостоятельно и слушались моих указаний. Удивительно. Будто у меня завелся личный робот или автомат. Вы всегда такой?
— Какой?
— Послушный.
— Я бы не сказал.
— Так я и думала. Но мне глянулось командовать. В кои-то веки. Вообще-то, у меня был свой интерес. Я лопухнулась. Подруга — вот она-то коповская мочалка — свалила с каким-то придурком. В своей машине. Три часа я вас убалтывала, а теперь подвезти меня некому, заведение закрывается, и приключения мне ни к чему. На такси жалко денег. — Она лучезарно улыбнулась. — Абракадабра, и вот я здесь.
Она его убалтывала?
— И вот мы здесь.
Длинные пальцы ее тихонько оглаживали мягкий белый талес.
— Вы извините, я ночью озябла, — сказала она.
— Так надели бы что-нибудь, — ответил он и тотчас подумал: «Дубина! Не дай бог оденется».
Она потерлась щекой о плетеную бахрому:
— Похоже, очень старый.
— Дедушкин. А ему достался от его деда, если верить семейным преданиям.
— Я верю. Конечно. Что у нас есть, кроме преданий?
Она встала и скинула талес, явив божественное гибкое тело, сияющее, точно атлас.
Джейкоб машинально отвел взгляд. Черт, вспомнить бы, что было. Хоть фрагмент. Вот уж пища для фантазий на месяцы вперед. В детской непринужденности, с какой девушка оголилась, не было ни капли обольщения. Она ничуть не стыдилась своей наготы. А чего он-то засмущался? Любуйся, коль выпал случай.
Девушка аккуратно втрое сложила талес и, перекинув его через спинку стула, поцеловала кончики пальцев — привычка еврейской школьницы.
— Вы еврейка, — сказал Джейкоб.
Глаза ее позеленели.
— Всего лишь шикса [Незамужняя нееврейка (идиш).].
— Шиксы так себя не называют, — возразил он.
Девушка насмешливо разглядывала бугор, выросший под его трусами.
— Вы зубы почистили?
— Первым делом, как проснусь.
— А вторым?
— Помочиться.
— А третьим?
— Наверное, это зависит от вас, — сказал он.
— Вы мылись?
— Лицо.
— А руки?
Вопрос ошарашил.
— Вымою, если хотите.
Она лениво потянулась всем роскошным телом. Безудержное совершенство.
— Вы симпатичный, Джейкоб Лев. Примите душ.
Не дожидаясь горячей воды, он встал под струи и яростно тер гусиную кожу. Вышел розовый, в боевой готовности.
В спальне ее не было.
В кухне тоже.
Двухкомнатная квартира — поисковый отряд не требуется.
И талес исчез.
Клептоманка с пунктиком на религиозных атрибутах?
Мог бы сообразить. Такая девушка — значит, где-то убудет. Законы вселенской справедливости требуют баланса.
Стучало в висках. Джейкоб плеснул себе кофе, уже потянулся в шкаф за бурбоном, но решил: все, завязываю, допился. Опорожнил бутылку в раковину и пошел в спальню проверить комод.
Талес уютно примостился между синим вязаным свитером и потертым бархатным мешком с тфилин. Знак любезности либо укоризны.
Поразмыслив, Джейкоб выбрал второе. Она ведь проголосовала ногами.
Милости просим в наш клуб.
Глава третья
Голый и растерянный, на корточках он сидел перед комодом, и тут звякнул дверной звонок.
Передумала?
Кто бы возражал.
Джейкоб кинулся к двери, на ходу сочиняя остроумную реплику, и потому был совсем не готов увидеть двух бугаев в просторных темных костюмах.
Один — светлый шатен с щеточкой ухоженных черных усов.
Другой — румяный крепыш, печальные коровьи глаза в обрамлении длинных девичьих ресниц.
Точно отставные полузащитники. Их пиджаки сошли бы за автомобильные чехлы.
Оба ухмылялись.
Здоровяки расплылись в дружелюбных улыбках, глядя на съежившийся Джейкобов член.
— Хорошо висит, детектив Лев, — сказал шатен.
— Секунду, — ответил Джейкоб.
Захлопнул дверь. Обмотался полотенцем. Вернулся.
Оба не шевельнулись. Еще бы. При таких габаритах любое движение требует уймы сил. Нужен веский повод. Никак иначе. Стоп машина. Суши весла.
— Пол Шотт, — представился шатен.
— Мел Субач, — сказал румяный. — Особый отдел.
— Не слыхал, — ответил Джейкоб.
— Показать удостоверение? — спросил Субач.
Джейкоб кивнул.
— Придется расстегнуть пиджак, — вздохнул Субач. — И вы увидите наши пушки. Переживете?
— По очереди, — сказал Джейкоб.
Субач, а за ним Шотт показали золотистые бляхи, прицепленные к внутренним карманам. В кобурах были обычные «глок 17».
— Порядок? — спросил Субач.
Вроде бы. Копы? Да. Бляхи настоящие.
И все же порядок ли? Вспомнился ответ Сэмюэла Беккета на реплику приятеля, мол, в такой славный денек хочется жить:слишком сильно сказано.
— Чем могу служить? — спросил Джейкоб.
— Не откажите в любезности проехать с нами, — сказал Шотт.
— У меня выходной.
— Дело важное.
— Нельзя ли конкретнее?
— К сожалению, нет, — сказал Субач. — Вы позавтракали? Может, закинете пару плюшек?
— Я не голоден.
— Наша машина за углом, — сказал Шотт.
— Черная «краун-вика», — уведомил Субач. — Садитесь в свою машину и езжайте за нами.
— Только наденьте штаны, — добавил Шотт.
«Краун-вика» держала умеренную скорость и аккуратно включала поворотники, дабы «хонда» Джейкоба не отстала. Джейкоб решил, что их путь лежит в голливудский отдел, где он работал до недавнего времени. Однако поворот с Вайн-стрит на север опроверг гипотезу. Они ехали к Лос-Фелису, и Джейкоб нервно ерзал.
Через семь лет службы Джейкоб был еще зелен для убойного отдела, но ему дважды повезло: во-первых, вышла директива благоволить к выпускникам колледжей, а во-вторых, ветеран, который тридцать лет высаживал по три пачки в день, как раз дал дуба, освободив теплое местечко.
С работой Джейкоб справлялся блестяще — раскрываемость у него была чуть ли не выше всех в отделе, — но два вышеозначенных обстоятельства не давали покоя капитану Тедди Мендосе. По непонятным причинам он имел на Джейкоба преогромный зуб. Несколько месяцев назад капитан вызвал его в свой кабинет и помахал манильской папкой:
— Я ознакомился с вашим отчетом, Лев. «Хлипкий» — это что еще за хрень?
— То есть хрупкий, сэр.
— Значение слова мне известно. У меня степень магистра. Вы-то этим не можете похвастать.
— Так точно, сэр.
— А каких наук магистр? На стенку не смотреть!
— Коммуникаций, сэр.
— Очень хорошо. Знаете, чему обучают на факультете коммуникаций?
— Коммуницировать, сэр.
— Совершенно, в жопу, верно! Пишите «хрупкий», если хотите сказать «хрупкий».
— Есть, сэр.
— В Гарварде этому не учили?
— Видимо, я пропустил занятие, сэр.
— Наверное, это проходят только на втором курсе.
— Не могу знать, сэр.
— Освежите мою память, умник: почему вы не закончили Гарвард?
— Не хватило силы воли, сэр.
— Хитрожопый ответ, чтоб не лезли с вопросами. Вы этого хотите? Чтоб я заткнулся?
— Никак нет, сэр.
— Да нет, хотите. Я говорил, что мой кузен прошел в Гарвард?
— Как-то обмолвились, сэр.
— Разве?
— Разок-другой.
— Значит, я сказал, что он не стал учиться.
— Так точно, сэр.
— А сказал — почему?
— Непосильная плата, сэр.
— Гарвард — дорогое удовольствие.
— Так точно, сэр.
— Вы, кажется, получали стипендию.
— Так точно, сэр.
— Глянем… Спортивная стипендия. Наверное, победили в пинг-понге.
— Нет, сэр.
— Университетский конкурс мудозвонов? Нет? За что же вам дали стипендию, детектив?
— За успехи в учебе, сэр.
— Эва!
— Так точно, сэр.
— Успехи… Хм. Видимо, кузен не достиг ваших высот.
— Не мне судить, сэр.
— Но почему вы получили, а он нет?
— Лучше спросить стипендиальный комитет, сэр.
— Успехи в учебе… Знаете, это еще паршивей, чем не получить стипендию. По мне, так хуже нет, если тебе что-то дали, а ты профукал. Это непростительно. Даже отсутствие силы воли — не оправдание.
Джейкоб смолчал.
— Доучились бы заочно. Типа общеобразовательной подготовки. В Гарварде дают такие сертификаты? Вы разузнайте.
— Разузнаю. Спасибо за подсказку.
— А пока что у нас с вами одинаковые дипломы. Университет штата Калифорния в Нортридже.
— Верно, сэр.
— Нет, не верно. В моем сказано: магистр. — Мендоса откинулся в кресле. — Ну что, переутомились, да?
Джейкоб напрягся:
— Не понимаю, с чего вы взяли, сэр?
— Потому что именно это я слышал.
— Можно узнать, от кого?
— Нельзя. Еще говорят, вы подумываете об отпуске.
Джейкоб не ответил.
— Даю шанс излить душу, — сказал Мендоса.
— Я воздержусь, сэр.
— Вымотались, что ли?
Джейкоб пожал плечами:
— Работа нервная.
— Спору нет, детектив. У меня целая свора притомившихся копов. Однако никто не помышляет об отпуске. А вы у нас как будто особенный.
— Я так не думаю, сэр.
— Черта с два, думаете.
— Как вам угодно, сэр.
— Ну вот, извольте. Вот об этой вашей манере я и говорю.
— Боюсь, я не понимаю, сэр.
— Вот опять. «Боюсь, я ля-ля-ля-ля-ля». Сколько вам лет, детектив?
— Тридцать один, сэр.
— Знаете, на кого вы похожи? На моего сына. Ему шестнадцать. А что такое шестнадцатилетний пацан? По сути, засранец. Высокомерный, упертый, сопливый засранец.
— Тонко подмечено, сэр.
— Вы хотели отпуск — вы его получили. — Мендоса потянулся к телефону. — Вас переводят.
— Куда?
— Я еще не решил. Куда-нибудь с офисными кабинками. Станете возражать?
Джейкоб не возразил. Кабинки — просто замечательно.
Вообще-то слово «переутомление» не годилось. Вернее было сказать — глубокая депрессия. Он исхудал. В изнеможении слонялся по квартире, ибо не мог уснуть, и все время путанно бормотал что-то слащавое и невразумительное.
Он хорошо знал внешние признаки недуга и умел их скрыть, прячась за штору отчужденности. Ни с кем не разговаривал, опасаясь, что в любую секунду его замкнет. Позволил зачахнуть немногим приятельствам. И постепенно стал вполне соответствовать характеристике Мендосы — выглядел снобом.
Труднее было скрыть незримую глухую тоску, что будила затемно, подсаживалась за обедом, превращая рамэн [Японское блюдо с пшеничной лапшой. Очень популярно в Корее и Японии, особенно среди молодых людей, то есть фактически, рамэн — это фастфуд.] в несъедобное и мерзкое червивое месиво, а вечером поправляла одеяло, усмешливо желая спокойной ночи. Она обнажала жестокую несправедливость жизни и нелепость его работы. Где уж ему справиться с мировым дисбалансом, если он в разладе с собственной душой? Своей тоской он был гадок себе и окружающим. Она была точно наследный орден Хвори с засаленной черной лентой, который надлежало раз в несколько лет доставать из шкатулки, отрясать от пыли и втайне носить, приколов на голое тело.
Сквозь заднее стекло «краун-вики» маячили два контура.
Гориллы. Тяжелая артиллерия для тяжелых случаев.
Джейкоб сдерживался, чтобы не повернуть домой. Особый отдел — изящное обозначение того, с чем лучше не связываться.
Вот что бывает, если мнишь себя особенным.
Толком-то их не проверил.
Может, послать кому-нибудь эсэмэску? Чтоб знали, куда он делся. На всякий пожарный.
Кому?
Рене?
Стейси?
Заполошное послание непременно скрасит день бывших жен.
Мистер Лучик.
Этим титулом, пропитанным ядерной насмешкой, его наградила Рене. А Стейси подхватила, когда он по дурости рассказал жене номер два о занудстве жены номер один и та прониклась сочувствием к предшественнице, «угодившей в такое дерьмо».
В конечном счете все исходит на дерьмо.
Значит, едем по адресу. Ничего нового.
Решив вопреки всему насладиться поездкой, Джейкоб откинулся на сиденье и представил Маю. Одетую. Потом не торопясь ее раздел, открывая сногсшибательно соразмерные формы. Джейкоб уже готовился сорвать талес, когда «краун-вика» резко свернула, и он повторил маневр, подскочив на ухабе.
Табличка «Одиссей-авеню» на захолустной недоулочке в два квартала выглядела претенциозно. Оптовая торговля игрушками, импорт-экспорт китайских товаров, закрытая «Студия танца», порог которой, похоже, давно не переступала ни нога, ни ножка.
«Краун-вика» подъехала к стальным подъемным дверям. Рядом на стеклянной двери значился номер 3636. На тротуаре человек в форме старшего чина лос-анджелесской полиции из-под руки разглядывал гостей. Выглядел он внушительно, под стать Субачу и Шотту, — рослый, жилистый, мертвенно-бледный; пушистые седые пучки над ушами смахивали на крылышки. Пепельно-серые брюки, ослепительно белая рубашка, в облегченной сетчатой кобуре табельный пистолет. Открывая дверцу «хонды», человек слегка нагнулся, и золотистая бляха с голубой эмалью «КОММАНДЕР», висевшая у него на шее, звякнула о стекло.
— Здравствуйте, — сказал он. — Я Майк Маллик.
Джейкоб вылез из машины и пожал протянутую руку, чувствуя себя недомерком. Росту в нем было шесть футов, но в Маллике — шесть футов и шесть дюймов самое малое.
Может, Особый отдел — это вроде паноптикума?
Что ж, тогда он им сгодится.
Бибикнув, «краун-вика» уехала.
— Уйдем с солнцепека, — позвал Маллик и проскользнул в дверь с номером 3636.
Глава четвертая
— Как по-вашему, хорошие настали времена или плохие? — спросил Маллик.
— Это, сэр, зависит…
— От чего?
— От личного опыта.
— Да ладно, вам ли не знать. Для таких, как мы, времена всегда плохие.
— Согласен, сэр.
— Как вам живется в транспортном отделе?
— Грех жаловаться.
— Вовсе нет. Это главное человеческое право.
Зябкое, как пещера, безоконное помещение. Бывший гараж. Бетонные стены изъела плесень, источавшая нестерпимо едкий запах. Никакой обстановки, имеется стеклянная дверь. Из потолочной тьмы выныривает провод, с которого криво свисает галогенная лампа.
— Над чем трудитесь? — спросил Маллик.
— Сравнительный анализ городских ДТП с участием автомобилей и пешеходов за пятьдесят лет.
— Поди, увлекательно.
— Не то слово, сэр. Прямо алмазный рудник.
— Как я понимаю, вы решили отдохнуть от убийств.
Опять за рыбу деньги?
— Я уже докладывал капитану Мендосе, что это было сказано сгоряча. Сэр.
— Чего он на вас взъелся? За обедом отняли у него кусок, что ли?
— Я бы охарактеризовал его отношение ко мне как отеческую строгость, сэр.
Маллик усмехнулся:
— Речь истинного дипломата. Во всяком случае, передо мной оправдываться не нужно. Я все понимаю. Это естественно.
«Может, меня отобрали для психолухов, в какую-нибудь экспериментальную программу? — подумал Джейкоб. — Нужна кукла для прессы, чтобы подправить репутацию лос-анджелесской полиции, заслуженно прослывшей ордой мужланов с пушками. Ой, знаете, мы подарили ему котят в мешке!»
— Да, сэр.
— Надеюсь, вы не мечтаете о карьере в транспортном отделе? — спросил Маллик.
— Могло быть хуже.
— Не могло. Не будем валять дурака, ладно? Я говорил с вашим начальством. Знаю, кто вы такой.
— И кто я, сэр?
Маллик вздохнул:
— Кончайте, а? Я вам желаю добра. Вас временно переводят.
— Куда?
— Вопрос неверный. Не куда, а к кому. Вы подчиняетесь непосредственно мне.
— Я польщен, сэр.
— Напрасно. Ваши умения тут ни при чем. Меня интересует ваша биография.
— А что именно, сэр? Я очень сложный человек.
— Скажем, национальность.
— Значит, меня переводят, потому что я еврей.
— Негласно. Официально Департамент лос-анджелесской полиции всей душой ратует за многообразие. Действует строгое правило: поручая дело, мы слепы к расе, полу, национальности и вероисповеданию.
— И реальности, — добавил Джейкоб.
Маллик улыбнулся, протянув ему бумажный клочок.
Адрес с почтовым индексом Голливуда.
— Что там? — спросил Джейкоб.
— Убийство. Повторяю, вы в моем подчинении. Дело щекотливое.
— С еврейским уклоном.
— Можно сказать и так.
— Кто жертва?
— Лучше вам составить собственное впечатление.
— Можно узнать, что такого особого в Особом отделе?
— Всяк особ, — сказал Маллик. — Иль не слыхали?
— Слыхал. Но вот про вас не слышал.
— Нашему подразделению негоже погрязать в текучке. Зато мы резвы, когда в нас подлинная нужда.
— Что мне сказать в транспортном отделе?
— Я все улажу. — Маллик открыл стеклянную дверь. На солнце его белая рубашка засверкала, точно зеркало. — Насладитесь видом.
Отыскав Касл-корт, 446, на северной окраине Голливуда (севернее водохранилища и западнее Знака), навигатор сообщил время в пути: пятнадцать минут.
Говорун соврал. Через полчаса «хонда», надсадно воя перегретым мотором, все еще карабкалась в гору, минуя дома-коробки пятидесятых годов, одни обновленные, другие в облупившейся краске. Проулки чередовались по темам: Астру, Андромеду и Иона сменяли Орлиное Гнездо, Соколиный Утес, потом Заоблачный Край, Небесная Высь и Поднебесный Пик. Свидетельства уймы застройщиков либо одного-единственного, но с синдромом дефицита внимания.
Дорога петляла и раздваивалась, цивилизация иссякала вместе с кислородом; наконец асфальт кончился и навигатор возвестил о прибытии на место.
Опять вранье. Никакого места преступления. Только бесконечная лента каменистой земли.
Джейкоб поехал дальше.
«Прокладываю новый маршрут», — сообщил навигатор.
— Да заткнись ты.
«Хонда» неуклюже переваливалась по бездорожью, чиркая пузом о камни. Дерганье и толчки отдавались в печенке, будто Джейкоба лягал неутомимый двухлетний хулиган. Боясь пропороть колеса, Джейкоб тащился со скоростью пять миль в час. На изрытой оврагами пустоши в сорняках и кустарнике не имелось ни единого ровного пятачка, пригодного для человеческого жилья. Казалось, здесь нет жизни вообще, но потом Джейкоб углядел сластолюбивую беличью пару, бесстыдно совокуплявшуюся в колючих зарослях.
Вскоре появился еще один зритель — в небе описывала круги огромная птица. Похоже, хищник. Амурной парочке грозило стать поздним завтраком.
Кто это, Орел из Гнезда? Сокол с Утеса?
Птица спикировала. Джейкоб выгнул шею, наблюдая за развитием драмы, и на секунду отвлекся от дороги. Машина подпрыгнула, перевалив через гребень, за которым открылась неглубокая впадина — пара акров иссеченной ветрами каменистой земли, с юга и востока укрытой холмами.
Серый куб восседал над городом безликой горгульей на скалистом выступе.
Приехали.
Время в пути: пятьдесят одна минута.
«Прокладываю новый маршрут», — известил навигатор.
— Достал уже. — Джейкоб отключил вруна.
Не было никакой мельтешни, сопутствующей прибытию спецов на место убийства. Ни патрульных машин, ни служебных, ни следовательского фургона, ни бригады экспертов. Лишь галстуком на ветру трепетала желтая лента на дверной ручке, а на крохотной забетонированной стоянке наискось припарковалась серебристая «тойота». На приборной панели — карточка офиса коронера. К капоту привалилась женщина.
Лет тридцати пяти или чуть больше, стройная, изящная и миленькая вопреки (а может, благодаря) носу, похожему на туканий клюв. Широко расставленные искристые угольно-черные глаза, пышная шевелюра того же оттенка, кожа цвета свежемолотого мускатного ореха. Джинсы, кроссовки и белая куртка поверх огненно-оранжевого свитера.
Джейкоб вылез из машины — женщина выпрямилась. Окликнула его, когда он приблизился:
— Детектив Джейкоб Лев?
— Собственной персоной.
Рука ее была теплой и сухой.
Беджик на нагрудном кармане извещал: «Дивия В. Дас, доктор медицины, доктор философии».
— Рад встрече, — сказал Джейкоб.
Дивия скептически качнула головой:
— Может, еще пожалеете.
У нее был индийский акцент, мелодичный и неуловимый.
— Что, скверно?
— А бывает иначе? — Она помолчала. — Правда, такого вы еще не видели.
Подобно гаражу на Одиссей-авеню, дом выглядел давно заброшенным: потеки на стенах, мышиный помет, затхлая вонь.
Но очень светлый — в этом ему не откажешь. Архитектор расстарался, и сквозь огромные окна, нынче молившие о помывке, с трех сторон открывалась панорама неба и холмов.
Внизу насмешливо подмигивал город, укрытый вуалью смога.
Джейкоб думал, что всякий квадратный дюйм Лос-Анджелеса уже давно взят с боем. Ан нет.
Идеальное место для убийства.
Идеальное место для трупа.
Или, как сейчас, для головы.
Она покоилась точно посредине гостиной, щекой на потемневшем дубовом полу.
Ровно в двух футах от нее (рядом лежала рулетка) высилась зеленовато-бежевая горка, смахивавшая на слоновью порцию прогорклой овсянки.
Джейкоб взглянул на спутницу. Дивия кивнула — дескать, можно, — и он медленно приблизился к жуткому объекту, превозмогая шум в ушах. Кое-кто из его коллег, стоя над трупом, отпускал шуточки и грыз чипсы. Джейкоб повидал немало мертвецов, расчлененных в том числе, но в первый момент его всегда шибало. Под мышками стало липко, дыхание сбилось, он сглотнул тошноту. Подавил и мысль о том, что у милого еврейского мальчика, получившего образование в Лиге плюща (ну, почти получившего), кишка тонка для работы в убойном отделе. Так, все по порядку: формы, цвета, впечатления, вопросы.
Мужчина, от тридцати до сорока пяти, национальность неясна; темные волосы, нависшие брови, вздернутый нос, на подбородке дюймовый шрам.
Обезглавливание проведено по линии, где шея переходит в плечи. Если не считать рвотную массу, пол чист. Ни крови, ни мозгового вещества, ни фрагментов кровеносных сосудов, сухожилий и мышц. Обогнув голову, Джейкоб присел на корточки и разглядел, в чем дело: шейная рана запечатана. Никаких рваных краев — кожа туго стянута, будто шнурком. Под давлением жидкости и трупных газов вздувшиеся ткани разгладились и теперь напоминали пластик. Кладезь мыслей превратился в мешок с гнилью.
Крысы его не тронули.
Джейкоб перевел взгляд на зловонную кучку в двадцати четырех дюймах слева. Она сюрреалистически поблескивала, словно прикольная имитация, выловленная в корзине с товарами за девяносто девять центов.
— Зелень говорит о желчи, характеризующей очень сильную рвоту, фонтанирующую. Я взяла образцы на анализ, а когда вы закончите, соберу всё. Хотелось, чтобы вы увидели первозданную картину.
— Фонтанирующая рвота изверглась в одну аккуратную кучку, — сказал Джейкоб.
Дивия кивнула:
— Никаких брызг, луж и сгустков.
Джейкоб встал и попятился к двери. Отдышался. Вновь посмотрел в окно.
На многие мили — небо и холмы.
— А где его остальное?
— Хороший вопрос.
— Это всё?
— Вам не угодишь, — сказала Дивия. — Спасибо, что не ступня.
— Как же он блевал, если у него желудка нет?
— Тоже прекрасный вопрос. Учитывая отсутствие брызг, можно предположить, что рвало его в другом месте, а потом рвотную массу вместе с головой доставили сюда.
— Для красоты, — сказал Джейкоб.
— Лично я предпочла бы ковер. Но о вкусах не спорят.
— Как заделали рану?
— Три из трех, детектив Лев.
— Значит, я не проглядел мелкие стежки.
— Я тоже не заметила. Конечно, надо рассмотреть подробнее.
— Кровь?
— Всё на виду.
— Я не вижу крови.
Дивия покачала головой.
— Никаких капель от двери.
— Никаких.
— И снаружи ничего.
Дивия вновь покачала головой.
— Все произошло в другом месте, — сказал он.
— Пожалуй, разумное заключение.
Джейкоб кивнул. Взглянул на голову. Открытые глаза, раззявленный рот. Век бы не видеть.
— Давно она здесь?
— Меньше суток. Я приехала в час пятьдесят ночи. Патрульный сбыл ее с рук и укатил.
— Имя его спросили?
— Крис… что-то на «х»… Хэмметт.
— Он сказал, кто его вызвал?
Дивия помотала головой:
— Мне не докладывают.
— А кто еще сюда наведывался?
— Никто.
Джейкоб не был ярым фанатом следственной процедуры, однако ситуация быстро превращалась из странной в тревожную.
Он глянул на часы: без малого десять. Дивия Дас была свежа и вовсе не походила на женщину, которая одна-одинешенька восемь часов трудилась на месте преступления.
И тоже рослая, отметил Джейкоб.
— Сейчас угадаю, — сказал он. — Особый отдел, да?
— Я исполняю любые приказы коммандера.
— Мило, — сказал Джейкоб.
— Стараюсь.
— И очень желательно, чтобы дело не получило огласку, так?
— Да, Джейкоб. Очень желательно.
— Маллик сказал, меня взяли из-за моей биографии. Что тут такого еврейского?
— Идемте, — позвала Дивия.
От заброшенной кухни без всякой утвари веяло пятидесятыми: посудные шкафчики и столешницы из дешевой древесины, покоробившейся и по краям расщепившейся. Видимо, под воздействием влаги, хотя плесенью не пахло. Наоборот, воздух казался очень сухим.
В центре самой длинной столешницы был выжжен знак.
Черные обуглившиеся буквы.
ע٦ק
— Вам что-нибудь говорит, — сказала Дивия Дас.
Утверждая, не спрашивая.
— Цедек, — ответил Джейкоб.
— В смысле.
— В смысле «справедливость».
Глава пятая
Джейкобу, который планировал иначе провести выходной, пришлось фотографировать место происшествия на мобильник.
— Перед вашим приездом я тут все запечатлела, — сказала Дивия Дас. — Буду рада поделиться, если у вас не выйдет.
— Премного благодарен.
Джейкоб сфотографировал голову, блевотину и знак на кухне. Из-за своей уединенности дом снаружи казался больше. Кроме кухни и гостиной в нем еще были средних размеров спальня, смежная с ванной и биотуалетом, и небольшая студия: стеллаж, грубая деревянная столешница, выступавшая из стены, и панорамное окно с видом на восточный склон.
— Еще что-нибудь? — спросила Дивия.
— Нет, забирайте.
Дивия сходила к машине и вернулась с двумя большими виниловыми сумками, отчаянно розовой и ядовито-зеленой, будто позаимствованными из реквизита мультяшного «Никелодеона». Надев перчатки, она аккуратно положила голову в пластиковый пакет и, подвернув горловину, поместила сверток в розовую сумку. Затем пластиковой лопаточкой собрала рвотную массу в контейнер с крышкой. На глянцевом полу осталось бесформенное пятно, проеденное желудочным соком. Другой заостренной лопаточкой Дивия соскребла засохшие хлопья и весь улов сложила в зеленую сумку.
— Напомните, чтоб я не ел ваши оладьи, — сказал Джейкоб.
— Много потеряете, — ответила Дивия.
Тампоном, смоченным бесцветной жидкостью, она протерла пятно. Позеленевший тампон убрала в прозрачный пакет.
Потом использовала еще парочку тампонов, на которых следов не осталось. Все тампоны отправились в зеленую сумку.
— Вам как будто и нипочем, — сказал Джейкоб.
— Ловко скрываю, — сказала Дивия. Затем усмехнулась: — Ладно, скажу правду. Это меня вырвало.
Джейкоб рассмеялся.
— Идем дальше, — сказала Дивия.
В кухне она осторожно промокнула тампоном выжженный знак.
— Вроде бы все.
— Больше ничего во всем доме?
— Гостиная, студия, спальня и ванная. Мебели и вещей нет. Я все тщательно осмотрела.
— А в туалете?
Дивия покачала головой.
— Точно?
— Абсолютно. Правда, свои посещения в рапорт не включу.
Подхватив жуткий багаж, Дивия направилась к выходу.
— Мне в некотором роде понравилось наше совместное утро, детектив Лев. Может, как-нибудь повторим?
Джейкоб осмотрел подходы к дому.
Никаких следов, отпечатков шин и прочих знаков человеческого вторжения. Бесплодная земля, блеклые камни и низкорослые растения, не избалованные влагой.
Джейкоб боком обходил дом, пока не помешал крутой обрыв. На глазок, каньон глубиной футов четыреста-пятьсот. В верхней трети лишь голая земля, не за что уцепиться. Не дай бог оттуда сверзиться — кубарем полетишь в дубки и кусты чапареля, напоминавшие густую лобковую поросль. Тут даже самая ловкая служебная собака переломает все лапы. Чтобы избавиться от трупа, лучше места не придумаешь: скинул мертвяка — и почивай себе.
На карте глянуть иные подходы к дому, пометил себе Джейкоб. Скажем, с западной стороны Гриффит-парка. М-да, если кого-то сбросить с холма, он превратится в обглоданный скелет задолго до того, как на него наткнется незадачливый турист.
Справедливость.
Джейкоб побрел обратно к дому. С похмелья, сдобренного солнцепеком, раскалывалась голова, и странность ситуации виделась во всей ее красе. С чего вдруг такая суета из-за убийства, пусть даже нетипичного? Полиция Лос-Анджелеса, как всякая муниципальная контора, страдала от нехватки людей, недостатка финансирования, избытка работы. Кто-то — патрульный Крис Хэмметт, Дивия Дас или некто следующий в цепочке — распознал иврит в выжженных буквах, и этого хватило для кутерьмы.
Жертва — еврей?
Мусульманин?
Еврей — преступник?
Джейкоб представил, как полицейское начальство, напуганное призраком этнической войны в городе, созывает срочное совещание. Раздумывает, чем прикрыть задницу.
Нужен сыскарь-еврей.
Есть у нас такой?
Здрасьте, Яков Меир, сын раввина Шмуэля Залмана.
До свиданьица, протокол.
Теперь ясно, что такое Особый отдел: молчи в тряпочку и выполняй приказы.
А если он раскроет дело, на пресс-конференцию велят прийти в кипе?
И закутаться в талес?
Если. Главное слово в английском языке.
В кухне Джейкоб рассмотрел знак, выжженный на столешнице.
Прибор для выжигания на батарейках? Хобби убийцы? Скаутский значок за обезглавливание?
И той же штуковиной запечатали рану? Надо будет спросить у Дивии Дас.
Джейкоб подумал о Дивии. Акцент милый.
Затем подумал о Мае.
Затем подумал: очнись.
Он вышел на улицу и набрал свой номер в транспортном отделе. Марша, вольнонаемный администратор, ответила лишь через десять гудков. Обычно приветливая, сейчас она говорила сдержанно:
— Только что закончила паковать твое барахло.
Майк Маллик даром времени не терял.
— Куда перешлешь? — спросил Джейкоб.
— Чен велел оставить в его кабинете. На досуге заберешь. Чего звонишь-то?
— Хотел с ним перемолвиться.
— Не советую. Он шибко не в духе. Считает, у тебя такая манера.
— Какая?
— Линять.
— Решили за меня.
— Мне-то что. Жаль, конечно. Ты скрашивал мою жизнь.
— Такого мне еще не говорили.
Марша засмеялась:
— Куда тебя запрягли?
— Подсунули дельце.
— Какое?
— Убийство.
— Вона. Ты ж вроде как с этим завязал.
— Ты знаешь, как оно бывает.
— Не знаю. Энтони полтора года пытался перевестись в убойный отдел Ван-Найса, чтоб не мотаться туда-сюда как оглашенный. Ни фига. Глухо. Поведай, как тебе удалось свинтить, и я твоя вечная должница.
«Твой муж обрезанный?» — чуть не спросил Джейкоб, но сообразил, что для человека с фамилией Сан-Джованни это маловероятно.
— Решили за меня, — повторил он.
— Наверное, мы тебя утомили своей дорожной мелочевкой?
— Я уже по ней истосковался.
— Тогда поскорее там заканчивай и давай обратно к нам.
— Твои слова да богу в уши, — сказал Джейкоб.
Не спеша он вновь осмотрел местность и ничего не нашел.
Какое-то движение на фоне полуденного солнца привлекло его внимание.
Та же птица медленно снижалась, описывая круги к югу.
Ну давай. Покажи, чего ты углядела.
Будто услышав, птица спикировала. Потом выровнялась и перешла в глиссаду.
Она неслась прямо на Джейкоба.
Футах в сорока от земли взмыла и вновь стала наматывать круги. Крупная, блестящая, черная — не хищник. Ворон? Джейкоб сощурился: черт, шустрая, да еще солнце слепит. Нет, все же не ворон — слишком короткие крылья и странно сплющенная тушка.
С минуту птица ярким контуром кружила высоко в небе. Может, все-таки сядет? Но она рванула к восточным каньонам. Джейкоб пытался за ней проследить. В безоблачном небе спрятаться негде. Однако птица исчезла.
Глава шестая
Перед его домом стояла «краун-вика», на передних сиденьях Субач и Шотт. Джейкоб им кивнул и заехал под навес. Детективы встретили его у дверей квартиры — у каждого в руках картонная коробка.
— Веселого Рождества, — сказал Шотт. — Можно войти?
Ни словом не обмолвившись о своих намерениях, здоровяки занесли коробки в гостиную и, не спрашивая разрешения, начали переставлять мебель.
— Будьте как дома, — сказал Джейкоб. — Не церемоньтесь, чего там.
— Я абсолютно бесцеремонен, — ответил Шотт. — Внутренняя свобода — характерное свойство человечества.
— Вкупе с даром речи. — Субач одной лапищей подхватил журнальный столик. — Иначе мы бы не отличались от стада животных.
Отключив телевизор и цифровой видеомагнитофон, они свалили технику на кушетку, задвинутую в угол. Остался только низенький стеллаж; на полках инструменты — деревянные рукоятки отполированы ладонями дотемна: проволочные щетки, скребки, резцы, ножи, стек-петли.
По две штуки за раз Джейкоб переложил их в письменный стол.
— Мило. — Шотт склонился к инструментам. — Столярничаете?
— Матушкины.
— Она столяр?
— Скульптор. Была.
— Талантливая семья, — сказал Шотт.
Субач подхватил оголившийся стеллаж:
— Куда лучше поставить?
— Туда, где стоял, — ответил Джейкоб.
— А как вариант?
Джейкоб неопределенно махнул в сторону чулана.
Пока Шотт ходил к машине еще за одной коробкой, Субач вскрыл упаковку с разобранным столом из древесно-слоистого пластика. В гостиной, усевшись по-турецки, он разложил вокруг детали, так и сяк поворачивая инструкцию по сборке и тряся головой:
— Вот же долбаные шведы.
Джейкоб пошел в кухню сварить кофе.
Через час детективы закончили.
Вращающееся кресло. Новехонький компьютер, рядом синий скоросшиватель — кожзам, три кольца. Компактная цифровая камера и смартфон. На полу возле плинтуса компактный многофункциональный принтер. Беспроводной роутер и тихо гудящий блок питания.
— Добро пожаловать в новый офис, — сказал Шотт.
— Центр управления, — подхватил Субач. — Отдел Дж. Лева. Надеюсь, вам подойдет.
— Вообще-то я хотел сменить облик, — сказал Джейкоб.
— Вы уж извините за телевизор, — усмехнулся Субач.
— Оно и лучше, — встрял Шотт. — Ничто не отвлекает.
Субач показал на роутер:
— Надежная спутниковая связь. То же самое с телефоном.
— Старый мобильник вам больше не понадобится, — добавил Шотт.
— А как быть с личными звонками? — спросил Джейкоб.
— Мы переведем их на новый телефон.
— В нем уже забиты все номера, какие вам понадобятся, — сказал Субач.
— Включая заказ пиццы? — уточнил Джейкоб.
Шотт вручил ему незапечатанный конверт. Джейкоб вынул кредитную карту «Дискавер» — чистый белый пластик, оранжевый логотип, его оттиснутое имя.
— На оперативные расходы, — пояснил Субач.
— Включая пиццу?
Детективы не ответили.
— Слушайте, за каким хреном все это?
— Коммандер Маллик решил, что дома вам будет лучше работаться.
— Какая чуткость.
Субач сделал обиженное лицо:
— Позвольте напомнить, что вы впустили нас к себе добровольно.
Джейкоб осмотрел спутниковый телефон. О такой модели он даже не слышал.
— Видимо, надо предположить прослушку?
— Мы не скажем, что надо предполагать, — ответил Шотт.
Субач выдвинул клавиатуру и стукнул по клавише. Засветился монитор, грянул аккорд и возник рабочий стол, густо усеянный иконками — от Национального центра картографической информации до полицейских управлений крупных городов, лиц в розыске и базы данных баллистических экспертиз.
— Быстро, внятно, широкий доступ без паролей и допусков, — сказал Шотт.
— Вам понравится, — уверил Субач. — Сплошное удовольствие.
— Кто бы спорил. — Джейкоб взглянул на скоросшиватель.
— Для материалов дела, — сказал Субач.
— Кое-что надежнее по старинке, — добавил Шотт.
— Есть вопросы? — спросил Субач.
— Да. — Джейкоб взял кредитную карту. — Какой лимит?
— Вам не исчерпать.
— Кто знает. Я съедаю много пиццы.
— Еще вопросы? — спросил Шотт.
— Да навалом, — сказал Джейкоб.
— Вот и славно, — усмехнулся Субач. — Вопросы — это хорошо.
Детективы ушли. На секунду Джейкоб задумался. В новой реальности выпивка станет врагом или помощником?
Почти всю сознательную жизнь он был высокофункциональным алкоголиком. Иногда в основном функционировал, иногда пребывал под высоким градусом. После перевода в транспортный отдел бухал не так чтобы очень (как-то обходился), и потому вчерашняя отключка его обеспокоила.
Теперь он опять в ищейках и, значит, вправе накатить.
Срочно развязываем, что завязали.
Джейкоб сварил свежий кофе и сдобрил его нездоровой дозой бурбона из запасной бутылки, хранившейся под раковиной.
С каждым глотком головная боль слегка притуплялась, вспомнилась Мая.
Прямо дурдом.
Прикончив дозу и ее двойника, Джейкоб уселся за новый стол.
Открыл браузер, отстучал запрос. Компьютер и впрямь оказался отзывчив.
У коммандера Майкла Маллика имелись жена-красотка и две дочки-красавицы.
Окончил университет Пеппердайн, выпуск семьдесят второго года.
Судя по результатам последних любительских турниров по гольфу, ему, наверное, лучше переключиться на теннис.
Подборка фото: Маллик извещает репортеров о захвате местной террористической ячейки, умышлявшей взорвать офис конгрессмена штата.
Возможно, Джейкоба и вправду пустили по следу еврейского террориста.
Мысль обескуражила. Соплеменники. Коллективная ответственность.
Сколько времени надо быть самим собой, чтобы лишиться племени?
И потом, откуда Маллику знать, кто злодей?
А если он все-таки знает, почему не сказал?
Вопросы — это хорошо.
Но для копа лучше ответы. Может, Маллик хочет, чтобы Джейкоб забуксовал? Неприятная мысль.
Щекотливое дело.
Кого-то выгораживает?
А может, вся затея — месть Мендосы? Чтобы выставить Джейкоба тупицей, снизить его раскрываемость и поработить.
Джейкоб потряс головой. Похоже, начинается паранойя.
В полицейском справочнике он нашел патрульного Криса Хэмметта. На мобильнике набрал его номер. Звонок не прошел. Но городской телефон работал прекрасно, и Джейкоб оставил сообщение. Маленький бунт пригасил раздражение. И потом, никто не запрещал пользоваться городским телефоном, который наверняка прослушивается.
Джейкоб поискал доктора Дивию В. Дас.
Родилась в Мумбае, окончила медицинский колледж в Мадрасе. Страница в «Фейсбуке» открыта только для друзей. Докторскую степень получила в Колумбийском университете.
«В» значит «Ванхишикха».
Можно весь день шнырять по интернету и читать про всяких людей, однако разгадку этим не приблизишь. Убийство раскрывают не технологии. Убийства раскрывает человек, настойчивость и кофеин в дозах, которые срубят йети.
В памяти спутникового телефона значились Майкл Маллик, Дивия Дас, Субач и Шотт.
В нем уже забиты все номера, какие вам понадобятся.
То есть консультации не допускаются. Головная боль вернулась.
Фотокамера выглядела вполне обычно.
Джейкоб открыл скоросшиватель из кожзама. Чистые страницы, которые надо заполнить.
Впрочем, скоросшиватель был не совсем пуст. Из кармана задней обложки выглядывал листок.
Чек на имя Джейкоба, спецсчет полицейского управления, подпись М. Маллика.
Девяносто семь тысяч девяносто два доллара.
Годовое жалованье без вычета налогов.
Глава седьмая
Джейкоб решил продышаться и, рассовав по карманам кредитку и спутниковый телефон, отшагал четыре квартала до магазина «7-Одиннадцать» на углу Робертсон-бульвара и Аэродром-стрит.
Не считая года в Израиле и еще одного в Кембридже, а также короткой и безуспешной попытки Стейси пересадить его в Западный Голливуд, Джейкоб всегда жил в одном районе в милю радиусом. Пико-Робертсон был центром ортодоксальной еврейской общины. Сейчас Джейкоб проживал на втором этаже черт-те чего в трех кварталах от такого же недоразумения, в котором обитал после колледжа.
Иногда он себя чувствовал собакой на цепи. Нельзя сказать, что он рвался на свободу, ибо для этого требовалась энергия, которой не было.
В каком-то смысле Джейкоб созрел для секретной работы под прикрытием. Он и жил-то под прикрытием, чужаком вышагивая по исхоженным улицам. Бывало, какой-нибудь друг детства хватал его за пуговицу, желая поболтать. Джейкоб улыбчиво что-то мямлил и шел дальше, зная, что за субботним обедом ему перемоют кости.
В жизни не догадаетесь, кого я встретил.
Чем он занимается?
На ком женат?
Развелся?
Дважды?
Ого.
Надо бы его пригласить.
Надо кого-нибудь ему сосватать.
Друзья детства неуклонно достигали ожидаемых высот. Врачи, юристы, дантисты, работники сомнительной «финансовой» сферы. Переженились между собой. Понабирали ипотек. Обзавелись здоровыми прелестными детишками.
Вот потому-то его не волновало, что он превратился в шаблон — сильно пьющего копа-бирюка. А чего волноваться — это же не его шаблон.
Он избегал общину, но был рад ее благоденствию.
Кто-то веровал, избавляя его от бремени.
Но главное, надо думать об отце. Сэм Лев никогда бы не переехал, и, следовательно, Джейкоб тоже.
Причина, она же оправдание бездействия.
Несмотря на соседство с фешенебельными минидворцами Южного Беверли-Хиллз и Беверливуда, их уголок всегда считался непрезентабельным. Одноклассники сходили с ума, гоняясь за последним писком — кроссовками «Эйр Джордан» и «Рибок Памп». А Джейкоб получал немодные школярские кроссовки на липучках — раз в год, ко Дню поминовения. У Левов не было телевизора, и лишь с началом войны в Заливе Сэм купил плохонький черно-белый ящик — вести учет «Скадов», выпущенных по Израилю. По окончании боевых действий телик с табличкой «продается» выставили на лужайке. Покупателей не нашлось. Джейкоб отволок его на помойку.
Уже то, что он был единственным ребенком, превращало его в отщепенца. Его родители, свободолюбивые и глубоко набожные, познакомились и поженились довольно поздно и взрастили Джейкоба в этаком интеллектуальном и социальном пузыре, где не было многочисленной родни, какая пеленала его сверстников, — бабушек, дедушек, тетушек, дядюшек и кузенов, которые ни на секунду не оставляют дитятко в одиночестве.
Джейкоб часто бывал один.
В дверях магазина он вспомнил об отключенном телевизоре, переселившемся на кушетку. Отец был бы в восторге.
Продавец приветствовал его по имени. Джейкоб покупал здесь почти все.
Меню холостяка.
Меню копа-холостяка. Пора улучшать жизнь.
Он взял два хот-дога и четыре бутылки «Джима Бима».
Глянув на спиртное, продавец Генри покачал головой:
— Дружеский совет: отоваривайтесь в «Костко» [Costco (с 1983) — клубная сеть розничных складов самообслуживания.].
— Заметано. — Джейкоб уже достал из бумажника двадцатку, но передумал и подал продавцу кредитку «Дискавер».
Ожидая оплаты, глянул на банкомат. Чек тоже лежал в бумажнике — не хотелось оставлять его дома. Джейкоб усмехнулся, представив, как аппарат изрыгнет дым и взорвется, тужась разом выдать сотню тысяч.
— Не проходит, — сказал Генри.
Неисчерпаемый лимит, твою мать. Ничего удивительного. Лос-анджелесская полиция. Всегда выберут компанию вроде «Дискавера». Джейкоб расплатился наличными, взял покупки и ушел.
В неделю раз пять, а то и больше он ходил этим маршрутом, и все было так рассчитано, что вторая сосиска доедалась точнехонько на пороге дома. В двух кварталах от дома в кармане загудело. Джейкоб затолкал в рот последнюю четверть второй сосиски и выудил телефон, надеясь, что звонит патрульный Крис Хэмметт.
Отец.
Джейкоб поспешно дожевал слишком большой кусок и, поперхнувшись, ответил:
— Алло?
— Джейкоб? У тебя все хорошо?
Давясь, он проглотил сосиску.
— Все замечательно.
— Я не вовремя?
Джейкоб стукнул себя по груди:
— …нет, ничего…
— Давай я перезвоню.
— Все нормально, абба. Что случилось?
— Хотел пригласить тебя на субботний ужин.
— На этой неделе?
— Ты сможешь?
— Не знаю. Могу быть занят.
— Работа?
Несоблюдение обряда огорчало отца, для которого было немыслимо работать в субботу. К его чести, он никогда не выказывал неодобрения. Наоборот, застенчиво, но болезненно интересовался кошмарным занятием сына.
— Угу, — сказал Джейкоб.
— Дело-то интересное?
— Пока ничего сказать не могу, абба. Как только выясню, дам знать.
— О деле?
— Об ужине.
— А. Будь любезен. Надо прикинуть, сколько закупать еды.
— Ты же не собираешься готовить.
— Иначе будет не гостеприимно.
Джейкоб улыбнулся.
— Попрошу Найджела взять на вынос, — сказал Сэм.
Это лучше, чем если бы отец спалил дом, однако ненамного. Сэм жил на строгом бюджете.
— Очень тебя прошу — не надрывайся.
— Не буду, но скажи, что придешь.
— Хорошо. Если получится, я позвоню, ладно?
— Ладно. Береги себя. Я тебя люблю.
Сэм был нежен, но чувств особо не проявлял. От такого признания Джейкоб опешил.
— И ты береги себя, абба.
— Позвони.
— Хорошо.
Джейкоб свернул в свой квартал. В пакете звякали бутылки, искушая прямо сейчас смыть застрявшую в пищеводе сосиску.
Место «краун-вики» занял помятый белый фургон.
...
ШТОРЫ И НЕ ТОЛЬКО — СКИДКА НА МЫТЬЕ ОКОН
На лестнице Джейкоб вдруг сменил курс. Не заходя в квартиру, сел в «хонду» и, пристроив бутылки под пассажирское сиденье, поехал на место происшествия.
Жертвоприношение
— Ты моя, ибо я старше, — говорит старший брат.
— Ты должна любить меня, ибо явилась за мной по пятам, — говорит брат-близнец.
— Ты неблагодарная и должна смирить гордыню, — говорит старшая сестра.
— Ты своенравна и должна покориться, — говорит сестра-близнец.
— Ты мне кое-кого напоминаешь. Одну беглянку, — говорит отец.
Мать хмурится и молчит.
Она же говорит:
— Я сама по себе и сделаю как пожелаю.
Минул год, как сестры ее стали женами. Поспел новый урожай (благодаря Каинову деревянному мулу очень богатый), и отец извещает, что скоро наступит время подношений.
— А потом ты должна выбрать.
— Я никого не выбираю, — говорит Ашам.
Ева вздыхает.
— Нельзя быть одной, — говорит Адам. — Всякая тварь ищет себе пару.
— Тварь? Я, что ли, животное?
Нава, согнувшаяся над ткацкой рамой, прыскает.
— Если сама не решишь, — говорит Адам, — пусть за тебя решит Господь.
— Я думала, вы с Ним в размолвке, — отвечает Ашам.
Яффа подбрасывает хворост в очаг и прицокивает языком:
— Не дерзи.
— Твое тщеславие есть грех, — говорит Адам.
— У тебя всё — грех.
— Невозможно, чтобы все оставалось по-прежнему, — говорит Адам.
— Они взрослые мужчины, — отвечает Ашам, а затем обращается к сестрам: — Велите мужьям перестать ребячиться. — Берет флягу из тыквы и идет к выходу.
— Стой и слушай, — говорит Адам.
— Я еще вернусь, — отвечает Ашам.
Всякий раз, как отец заговаривает о саде, голос его полон печали. Ашам не знает о былом, и потому в ней живет не печаль, а интерес: разве жизнь бывает иной? Больше всего она любит гулять одна и собирать цветы, чувствуя, как трава щекочет коленки. Земля улыбается ей. Родители сердились, когда в детстве она приходила домой вся изгвазданная, а в пригоршне ее копошились жуки, червяки и змейки, к которым ей запрещено было даже приближаться. Но ведь они ее друзья, потерянные и позабытые подземные жители.
Нынче долина поет о весне, и Ашам, вышагивая по лугам, тихонько ей подпевает, а фляга раскачивается в такт. Ашам пьет воздух, сладкий от пыльцы, и наслаждается одиночеством.
Отчего же ей не тщеславиться? Пусть не шибко, однако нечего притворяться, будто она не замечает, какими глазами смотрят на нее братья. Чего уж врать-то — их соперничество ей льстит. Нехорошо, конечно, но еще хуже, если б она им отказывала только поэтому. Она их знает как облупленных. Стоит выбрать одного — и рухнет хрупкое перемирие, что зиждется на решительном отказе обоим.
Ничего себе творец. Создал такой неуравновешенный мир.
Ашам не разделяет сомнений Каина в Божественном совершенстве, но и не довольствуется простым послушанием, которое исповедуют Авель и отец.
Семья разбита на пары.
Отец и Мать, Каин и Нава, Авель и Яффа.
И еще Ашам.
Нечетная, лишняя, злая шутка божества.
Сердитая кроха, в потоке крови она явилась последней вслед за Яффой. Мать так вспоминает о родах, будто заново претерпевает боль.
В тот миг я постигла свою кару.
О других детях она так не говорит, только об Ашам. Возникает вопрос, что тут кара — боль или дочь-последыш?
Смеркается. Обхватив колени, Ашам сидит под пологом рожкового дерева. Небо золотисто-пурпурно, но черная сажа ночи уже замазывает холм.
Авель гонит отару домой.
Его величественный силуэт все ближе. Красивый златокудрый брат-близнец чем-то похож на своих подопечных. Он никогда не повышает голос, но вовсе не слаб. Однажды нес сразу четырех ягнят, отбившихся от стада. Двух взял под мышки, двух других ухватил за шкирки, невзирая на возмущенное блеянье.
Авель щелкает языком и пристукивает посохом, через луг направляя отару к дому.
Впереди рыщет пес.
Ашам тихонько свистит, и он настораживает уши. Потом кидается к ней и, прорвавшись сквозь лиственный полог, облизывает ей лицо. Она прижимает палец к губам.
— Я знаю, что вы там.
Ашам улыбается.
— Оба, — говорит брат. — Я же слышу.
— Ничего ты не слышишь, — отзывается она.
Авель раскатисто смеется.
Ашам отпускает пса, тот пулей летит к хозяину и лижет ему руку. Она выбирается из-под веток.
— Как ты узнал, что это я?
— Я тебя знаю.
— Ты припозднился.
— А сама-то?
— Не хотелось идти домой. — Ашам вешает на плечо тяжелую флягу на лямке из кудели — изобретение Каина.
— Дай сюда. — В руках Авеля фляга кажется пустой.
Свет ушел, подкрадывается ночь, хищники и добыча ищут укрытие. Светляки вспыхивают и гаснут. Отара сама сбивается кучнее, пес облаивает всякую рохлю. Ашам делится дневными впечатлениями, показывает величину радужного жука, которого поймала утром.
— Не загибай, — говорит Авель.
— Ничего я не загибаю. — Ашам пихает брата.
— Воду мою разольешь.
— Ничего себе — твою?
— Ну вот, вся нога мокрая, — бурчит Авель.
— По-моему, это я набрала воду.
— А я несу.
— Никто тебя не просил.
Авель щелкает языком, точно приструнивая овцу.
— Отец сказал, скоро жертвоприношение, — говорит Ашам.
— Надобно возблагодарить Господню щедрость.
Братнина набожность прельщает ее либо раздражает — по настроению. Сейчас хочется дать ему хорошего тумака. Ведь знает, что отец назначил ей крайний срок.
Оба смолкают. Уже не впервые Ашам хочет, чтобы брат сам начал разговор. С ним беседовать — как по озерной глади скользить.
А с Каином — как головой в омут.
— Еще одна овца вот-вот оягнится, — говорит Авель.
— Подсобить?
— Если хочешь.
Сестры не понимают ее тяги к вспоможению в овечьих родах. Нава, питающая отвращение к физическому труду, ехидно ее подначивает.
Мужик в женском обличье. Это про тебя.
Но кутерьма в крови и слизи ее завораживает, и, пока братья меж собой не разобрались, иного материнства ей не светит — только с ягнятами обниматься.
— Хорошо бы ты сделала выбор, — говорит Авель.
— А если я выберу его?
— Тогда я попрошу передумать.
— Не жадничай, — говорит Ашам.
— Любовь — не жадность.
— Жадность, — возражает Ашам. — Еще какая. Самая жадная жадность.
Жертвенник устроен на вершине горы Раздумья, что в одном дне пути от долины.
Путешествие дается тяжко: с каждым шагом, с каждой вехой все ярче память о прошлых неудачах. Каин часто говорит, что они только зря переводят пищу. Мол, пора признать, что они молятся пустоте и выживут, лишь рассчитывая на собственные силы.
Кощунство ужасает всех, включая Наву. Одна Ашам видит в нем толику здравого смысла.
Она знает, каково это — полагаться на себя.
Из того же духа противоречия Каин, наперекор отцовым увещеваньям, соорудил деревянного мула. Собрав тучный урожай, свалил снопы к ногам Адама и возликовал:
Ты проклят. Не Господом — нехваткой воображения.
Ашам заметила, что вопреки суровым порицаньям Адам не преминул отведать от сыновнего урожая.
С восходом солнца тронулись в путь; ослабевшие от поста, к полудню еле передвигают ноги. Авель тащит подношение на плечах, свободной рукой поддерживает Яффу. Каин и Нава опираются на посохи. Задыхаясь от волнения, Ашам плетется последней, ветер треплет ее волосы. Для беспокойства есть веский повод. Поскольку братья все еще собачатся, отец объявил, что отдаст ее тому, чья жертва будет принята.
Поди знай, насколько серьезна его угроза. Он и прежде что-то подобное говорил. Однако Адам взбирается на гору рьяно (Ева следует тенью) — похоже, на сей раз все будет иначе.
Рядом пристраивается Каин.
— Гляди веселей, — шепчет он. — Что выйдет, на худой-то конец? Я. Считай, повезло. Я бы не шибко переживал. — Каин тычет ее под ребра и нахально подмигивает.
Ах, ей бы такое самонадеянное неверие.
Считается непреложной истиной, что Авель красив, а Каин умен. Однако все не так просто. Мнение, будто всякий наделен каким-нибудь талантом, будто неизбежно побеждает справедливость, грубо противоречит ее опыту. Да, на Авеля приятно посмотреть. Но можно и отвернуться, ибо всегда можно посмотреть снова, и он останется прежним.
Красота в несовершенстве.
В его развитии.
Со стороны, братья вроде как не соответствуют своим поприщам. Наверное, Авелю больше подошло бы землепашество, а Каину — маркие хлопоты с живностью. Ан нет, думает Ашам. Почти во всем овцы самодостаточны. Родят себе подобных. Готовеньких. И хозяин опекает их, не особо утруждаясь.
Землепашество — иное дело. Это рукопашный бой, бесконечные толки с несговорчивым партнером. Сражение с сорняками, битва с лопухами и чертополохом. Возня с непокорными саженцами, которые нужно выстроить шеренгами и заставить с каждым годом плодоносить обильнее. И Каин весьма преуспевает на этой грани улещенья и принуждения, мечты и замысла.
— Возьми. — Каин отдает ей посох. — Кажись, тебе не помешает.
Он догоняет Наву и, обернувшись, снова подмигивает. Пожалуй, он все-таки хорош собой. Бледно-зеленые глаза искрятся, как росистая трава. Смуглое чело подобно грозовой туче, что всех страшит, но одаривает влагой. Плохо ли, хорошо ли это, но он волнует.
Обессилевшее семейство падает на колени. Жара и стужа отменно потрудились: от прошлогодних подношений не осталось и следа. Адам воздевает руки, умоляя принять дары. Слова его тонут в вое ветра.
Молитва окончена, все встают.
Первый дар от Каина — ошметки кудели. Адам велел принести пшеницу, но сын взъерепенился — мол, сам знает, как распорядиться своим урожаем. Вырасти свое и делай с ним, что хочешь.
Он кладет мягкую волокнистую кучу на жертвенный камень. Нава поливает ее вонючей водой, в которой замачивали кудель, и пара отступает, ожидая милостивого знака.
Небеса безмолвствуют.
Каин криво улыбается. Жену он не получит, зато молчание доказывает его правоту.
Авель принес лучшего новорожденного ягненка. Трех дней от роду, барашек еще не ходит, и Авель, связав ему ноги, нес его на плечах. Малыш озирается, жалобно блеет, призывая мать, которой нигде не видно.
Яффа утыкается лицом в плечо Антам.
Авель кладет ягненка на камень, успокаивает, поглаживая ему пузо.
— Давай поскорее, — бурчит Каин.
В дрожащей руке Авель сжимает смертоубийственный булыжник. Оглядывается на Ашам, словно ища поддержки. Она отворачивается, ожидая крика.
Тишина. Антам смотрит на жертвенник. Ягненок егозит. Авель застыл.
— Сын, — говорит Адам.
Авель качает головой:
— Не могу.
Ева тихонько стонет.
— Тогда уходим, — говорит Нава.
— Неужто бросим бедняжку здесь, — сокрушается Яффа.
— Нельзя его забрать, — говорит Адам. — Он — дар.
Эта невразумительная логика бесит Каина. Он возмущенно фыркает, подходит к брату и выхватывает у него камень.
— Держи этого, — говорит он.
Авель бледен и никчемен.
Каин одного за другим оглядывает родичей и наконец обращается к Ашам:
— Подсоби.
Сердце ее колотится.
— Долго будем валандаться? — понукает Каин.
Словно подчиняясь чужой воле, Ашам подходит к жертвеннику. Обнимает ягненка. Какой горячий.
Барашек кричит и брыкается.
— Держи крепче, — говорит Каин. — Не хватало мне пораниться.
Ашам берет ягненка за ноги. Тот бешено лягается. Ужас удвоил его силы, сейчас он вырвется. Каин его цапает.
— Слушай, тут дела на минуту. — Голос его мягок. — Чем крепче держишь, тем оно проще и легче. Всем. Держи. Крепче. Хорошо. Молодец.
Ашам зажмуривается.
Рукам мокро.
Ягненок раз-другой дергается и затихает.
Она сглатывает тошноту.
— Всё.
Ашам открывает глаза. С камня в руке Каина капает кровь, брат сердито глядит в безмолвное небо. В ужасе Авель смотрит на мертвого ягненка.
Сама чуть живая, Ашам берет Авеля за руку и уводит прочь.
Едва семейство пускается в обратный путь, гора взрывается.
Ашам, оглушенную грохотом и ослепленную вспышкой, швыряет наземь. Когда очухивается, видит: Яффа кричит, Адам держит на руках бесчувственную Еву, Авель скорчился, Нава мычит от боли.
Звенит в ушах.
А где Каин?
С вершины катятся клубы пыли. Мать очнулась — стонет, кашляет, бессвязно бормочет. Где Каин? Сквозь пыльные тучи Ашам карабкается к вершине, окликая брата. Лавиной накрывает облегчение, когда в султане жирного дыма, что поднимается от искореженных камней, она различает невысокую, крепко сбитую фигуру.
Каин смотрит на жертвенник.
Невыносимый запах паленой шерсти и горелого мяса.
Начинается дождь. Ашам запрокидывает голову, капли холодят лицо.
— Смилуйся, — говорит Ева.
На четвереньках подобравшись к Наве, Яффа зажимает кровавую рану на сестриной руке. Адам пал на колени и молится.
Дождь усиливается, по склону, уволакивая камушки в долину, бегут мутные ручьи.
Все ошеломлены, но всех больше Авель. Он смаргивает капли, рот его распахнут, золотистые кудри превратились в мокрое мочало.
— Смилуйся, — повторяет Ева. — Пощади.
Каин слышит ее. Глядит на мать, высмаркивает воду.
— Ну и что это значит?
Он вновь смотрит на жертвенник. Не поймешь, рад он или испуган, победитель или проигравший.
Проходит день-другой, гора еще пыхает дымом, что черной струйкой вьется в небеса. Сеется дождик, кругом лужи, загадка не разгадана.
Авель пришел в себя и нагло заявляет: раз подношение от него, то и милость явлена ему. Каин насмешливо фыркает. Непогодь, говорит он, всего лишь совпадение. Кроме того, милость, безусловно, явлена тому, кто не ослаб в коленках.
Бранные слова рвутся наперегонки.
Многообразие трактовок наводит Ашам на мысль, что знака не было вовсе.
Устав от братниных препирательств, Ашам напоминает, что выбор за ней.
Крикуны ее даже не слышат.
Поглощенный работой, Каин не замечает сестру. Ашам добирается до границы поля с фруктовым садом; кряхтя, Каин вылезает из-за деревянного мула — темная поросль на груди слиплась от пота.
— Чего подкрадываешься?
— И не думала.
— Я не слышал твоих шагов. Значит, подкралась.
— Я не виновата, что ты глухой.
Каин смеется и сплевывает.
— Чего надо-то?
Ашам разглядывает деревянного мула. Какой он ладный и соразмерный, рукоятки отполированы ладонями. Каин взрыхляет землю вдесятеро быстрее отца. Настоящий мул, запряженный в устройство, ритмично помахивает хвостом, сгоняя оводов с крупа.
Иногда Ашам воображает, как родителям жилось до появления Каина. Наверняка спокойнее, однако удручающе монотонно.
Она бы еще больше восхищалась братом, если б он этого не требовал.
— Весь в трудах, — говорит Ашам.
— Некогда прохлаждаться. Новая страда.
Ашам кивает. После затяжного дождя пашня поблескивает лужицами. Ветерок, посетивший сад, напитан ароматом фиг и лимона, сильным и терпким.
— Я хотела спросить.
— Валяй.
— Там, на горе, в помощницы ты выбрал меня.
Каин кивает.
— Почему?
Он медлит с ответом.
— Я знал, что ты справишься.
— Откуда ты знал?
— Мы с тобой схожи.
Ашам теряется. Наверное, можно сказать: нет, у нас с тобой ничего общего. И что единоутробный брат ее — Авель. Она вспоминает кровавые брызги, предсмертные судороги ягненка, и все внутри восстает против того, что Каин разглядел в ней и выманил наружу убийцу.
Но кто ж виноват, если так уж она устроена?
Каин подходит ближе, обдавая пьянящим подземным духом.
— Вместе мы бы сотворили целый мир, — говорит он.
— Мир уже сотворен.
— Новый мир.
— Для этого у тебя есть Нава.
Каин досадливо фыркает.
— Я хочу тебя.
Ашам пытается отстраниться, но он хватает ее за руку:
— Прошу. Умоляю.
— Не надо. Никогда не надо умолять.
Лицо его наливается кровью, губы жадно приникают к ее губам, колючая щетина обдирает ей подбородок, влажная грудь его — точно звериная шкура. Язык его врывается к ней в рот; сейчас Каин высосет из нее жизнь. Ей удается его отпихнуть, и он, оступившись, плюхается в грязь.
— Ты чего? — говорит она.
— Прости. — Он встает. — Прости, — повторяет он, и набрасывается, и валит ее на землю.
Мигом срывает с нее одежду; она кричит и отбивается, они барахтаются в чавкающей грязи. Камешки впиваются Ашам в голую спину. Она молотит его по плечам, ладонью упирается в его подбородок, словно пытаясь отломить ему голову, но получает обжигающую оплеуху и слышит его победительный рев. Он не потерпит отказа, он овладеет ею.
В пронзительно-ясном небе мечутся темные птицы.
В грязи рука ее нащупывает камень, и у Каина во лбу расцветает разверстая рана, кровь заливает ему глаза. Отпрянув, он хватается за лицо; вывернувшись, она пускается наутек.
Голая, грязная, она бежит медленно, словно в кошмаре, ноги вязнут в глинистой пашне. Вот одолела поле, проскочила рощицу, а там другое поле — паровое, слякотное, цепкое — и еще лесок, а за ним выпасы. Каин преследует ее. Она слышит, как под его ногами хлюпает влажная земля. Грудь ее горит огнем, она карабкается по косогору и, выбравшись на гребень, видит восхитительную, нежную белизну отары, темное пятнышко пса и Авеля, высокого и златокудрого.
— На помощь! — кричит она, и тут он ее настигает.
Оба падают и кубарем катятся по склону, измаранными телами собирая листья, сучки и траву. Они инстинктивно жмутся друг к другу, и она близко видит его налитые кровью глаза, его лоб в крови, челка слиплась от грязи и крови.
У подножия холма они, избитые, иссеченные, распадаются, отхаркивая набившуюся в рот землю. Пес с лаем несется по выпасу, длинная тень накрывает Ашам.
— Тебе воздастся за твое зло, — говорит Авель брату.
Каин отирает рот. На ладони остается кровавый след. Каин сплевывает.
— Ты ничего не понимаешь, — говорит он.
— Я понимаю, что вижу. — Авель бросает посох и берет на руки Ашам.
Он делает шагов пять, и на голову его обрушивается посох, от удара разлетаясь в щепки.
Здешнее пастбище истомилось по влаге, и Ашам жестко стукается головой. Пелена перед глазами, шум в ушах, язык — неповоротливый слизняк. Она способна лишь наблюдать за схваткой, скоротечность которой предопределена: Авель крупнее и сильнее. Вскоре под аккомпанемент лая и рычанья овечьего стража Каин на коленях молит о пощаде.
Что матери-то скажешь.
Наглая увертка. Так просто. Ашам бы не поверила. Но Авель поверит, ибо сам простак, и она, замерев, видит, как иссякает его гнев. Авель подает брату руку и помогает подняться с земли.
Конец ознакомительного фрагмента