Майкл Боккачино - Шарлотта Маркхэм и Дом-Сумеречье

МАЙКЛ БОККАЧИНО

ШАРЛОТТА МАРКХЭМ И ДОМ-СУМЕРЕЧЬЕ

Глава 1 >>>       Глава 2 >>>       Глава 3 >>>       Глава 4 >>>

Часть I

ПО ТУ СТОРОНУ

Глава 1

НЯНЯ ПРАМ НАИЗНАНКУ

Каждую ночь мне снились умершие. Тех, кто утрачен, возможно отыскать во сне: они скользят на осколках памяти сквозь темную завесу сна, чтобы запутаться в остатках дня, чтобы притвориться на миг длиною в жизнь, будто они все еще живы-здоровы, проснешься — а они тут как тут, ждут у изголовья постели. Никогда того не случалось; но как ни мечтать про себя, чтобы все, что я помню, оказалось ошибкой, понятым буквально кошмаром воображения! Однако неизменно наступало утро, а с ним — ошеломляющее осознание: мертвые остаются мертвыми, и я — одна.

В ту ночь черное, бездумное забытье сменилось смутно освещенной бальной залой без стен и потолка — залой, затерянной в стылой бездне времени. Над мраморным полом нависали хрустальные канделябры — они ни к чему не крепились и грозили обрушиться на гостей, разодетых в истлевшие наряды, что вышли из моды десятки лет назад. Танцы начались с медленного, напевного вальса на грани между сном и пробуждением: вальс захлестывал, подхватывал и раскачивал, подчиняя своему ритму; кто-то, стоящий позади, заключил меня в объятия. Мне не нужно было даже лица его видеть: я знала, кто это. Мой покойный муж Джонатан кружился со мной по бальной зале, все быстрее и быстрее, не встречая на своем пути ни стен, ни преград и не сталкиваясь с другими парами, пока мы не застыли на месте, уйдя в глубокий прогиб. Тут же стояли мои отец и мать, живые, моложе, чем на моей памяти. То был танец умерших.

Музыка смолкла. Муж выпустил меня, поклонился и отступил в темноту за пределами бальной залы. Залу постепенно заполняли люди, которых я не узнавала, — ухмыляющиеся незнакомцы в масках, готовых соскользнуть в любую минуту. Мои родители исчезли в толпе. Я попыталась отыскать их, но народу было слишком много, и вновь заиграла музыка, на сей раз — нездешняя, мучительно-жуткая, словно скрежет испорченной музыкальной шкатулки. Передо мной возник человек, с ног до головы в черном, черты его лица скрывала тень. Он завладел моей рукой. Я знала с уверенностью, которую дают только сны, что мы встречались прежде. Пальцы его были холодны; губы, пусть я их и не видела, улыбались. Другие танцоры стремительно кружили вокруг нас, пока очертания не утратили четкость и резкость, сливаясь воедино. Он привлек меня к груди, втягивая во тьму, что окружала его, и вот я уже падала, падала, канделябры гасли, исчезали, водоворот закружил меня в пустоте, и я пронзительно кричала, взывая к небытию.

Проснулась я с осознанием, что кричала не я. В ночи голосила какая-то женщина Сперва я не на шутку рассердилась; ибо всем, кого судьба благословила оказаться вдвоем, неплохо бы вспомнить о благопристойности и не афишировать свои ночные утехи. Но затем я задумалась о продолжительности и тоне этого крика. Что бы уж там ни происходило, об удовольствии, похоже, речи не шло, а если что-то приятное и предполагалось, то участники явно не преуспели. В крике звенела первобытная обреченность. Потом вопль оборвался — и уже не повторился снова. Звук донесся из-за моего окна, и на мгновение мне подумалось, что надо бы рассказать отцу, но тут я вспомнила, что отец умер, и сердце у меня сжалось — как если бы я потеряла его снова. Это чувство быстро прошло, я ведь давно к такому привыкла; то же самое повторялось в финале каждого сна.

Я тряхнула головой, отгоняя докучные мысли. Какая-то женщина попала в беду, а в усадьбе я мало к кому не испытывала дружеских чувств. Я сбросила одеяло, подбежала к гардеробу, вытащила теплый халат. Надвигалась зима, и в доме с каждым днем становилось все холоднее. Я перебросила волосы через плечо — мамин жест, подумав про себя, как мои кудри похожи на ее, мягкие, бледно-золотые в лунном свете, только без характерного аромата сирени и жасмина Я мельком глянула на себя в зеркало. Все фотографии матери погибли в пожаре много лет назад, и. нуждаясь в утешении или поддержке, я порою отыскивала ее черты в моем собственном лице. И хотя я была выше ростом, от нее мне достались короткий остренький нос и губы, всегда чуть приоткрытые, как будто мне есть что сказать (обычно и в самом деле так), а вот карие глаза мои — в точности как у отца. Набросив халат поверх белой хлопчатобумажной ночнушки — Джонатан так ее любил! — я вышла из комнаты.

Огромная загородная усадьба Эвертон некогда восхищала изысканной роскошью, но впала в уютное состояние запущенности задолго до моего появления здесь девять месяцев назад. Бордовые ковры в прихожей вытерлись и истрепались по краю; газовые лампы, притушенные до неяркого свечного отблеска, способного разве что отбрасывать на стены густые черные тени, изрядно потускнели; обои отошли от стен, цветочные гирлянды орнамента растрескались и увяли на стеблях. Но причиной упадка явилось отнюдь не небрежение. Экономка миссис Норман едва ли не всякий день нанимала новых горничных в тщетных попытках вернуть поместью былое величие — но все без толку. Дом продолжал разрушаться. Буквально неделей раньше повариха жаловалась, что по кухне тут и там снуют мыши. Другие слуги начали перешептываться: дескать, дух дома, если он когда-либо и существовал, умер вместе с хозяйкой год назад.

Что до меня, несовершенства дома мне даже нравились. Ощущалась в нем какая-то теплота, своего рода интимность, что приходит только с возрастом: вот так морщинки у губ появляются после того, как проулыбаешься много лет подряд; вот так истреплется любимое одеяло, давно находящееся в употреблении у близких тебе людей. Безусловно, усадьба куда больше располагала к себе, нежели холодные, строгие особняки в городах и селениях покрупнее. Эвертон обладал счастливым недостатком-другим, как любой по-настоящему дорогой человек. Настоящий был дом, с характером. Обдумывая эту мысль, я пробиралась сейчас по темному коридору.

Няня спала в комнате, примыкающей к детской; и все равно я, как гувернантка, сочла своим долгом проверить, все ли в порядке. Как ни печально, няня Прам, отправив детей спать, обыкновенно прикладывалась к бутылке. А напившись, вела себя крайне глупо: спотыкалась о ковры и разговаривала с птичьими клетками, точно с гостями на празднике, высоким, писклявым голосом, совершенно непохожим на ее обычный гулкий баритон. В силу этого своего пристрастия спала она как убитая, и случайный звук в ночи вряд ли бы ее потревожил, зато младшего из двух мальчиков вполне мог затянуть в тенета кошмаров, так что нам вдвоем весь остаток вечера пришлось бы их распутывать, обласкивая да утешая малыша.

Дверь открылась при моем приближении; из темноты высунулась растрепанная белокурая головенка с округленными зелеными глазами.

— Шарлотта?

— Ступай в постель, Джеймс. — Я ласково взяла мальчика за руку и отвела обратно в спальню. Тот негодующе выпятил нижнюю губу.

— Но я слышал шум, а няня не у себя, и мне страшно, — выпалил он одним духом.

Я усадила малыша на кровать, пригладив ему вихры. Его старший братишка Пол грозно похрапывал из-под горы одеял в противоположном конце комнаты — по-видимому, столь же утвердившись в своей решимости не допустить, чтобы ночные шумы потревожили его сон, сколь его пятилетний брат — в намерении непременно поучаствовать в происходящем. Дверь в комнату няни Прам Джеймс оставил приоткрытой.

— Ты уверен, что она не там? — спросила я чуть слышно.

Мальчуган, широко распахнув глаза, вдумчиво кивнул, готовый по мере сил посодействовать таинственным делам взрослых, которые происходят только тогда, когда дети спят в своих постельках. Я подхватила его на руки — он крепко обвил ногами мою талию — и вошла в комнату няни.

Кровать и впрямь была пуста. Я забеспокоилась. Няня Прам не из тех, кто способен бросить детей без присмотра, и, уж конечно, она не станет бродить по территории усадьбы ночью, даже во хмелю. А еще она была женщина в теле, и в деревне мало кто не устрашился бы ее габаритов.

Я уложила Джеймса обратно в постель и гладила его по голове до тех пор, пока он вновь не задремал. Пол так и не проснулся, а я сидела в нянином кресле-качалке, завернувшись в одеяло, точно старая дева — да я именно так себя и ощущала! — вся во власти материнских чувств к детям и тревоги из-за отсутствия моей подруги и наперсницы. А ведь лишь год назад я бы спокойно засыпала в постели рядом с мужем, полноправной хозяйкой собственного поместья! В какие странные места порой забрасывает нас жизнь! Лучше не оглядываться на прошлое, да только разве устоишь? Едва я успела забыться сном и фантомы прошлого только-только начали выплывать из моего подсознания — вот так чернильное пятно расползается по водной глади, — как в детскую заглянула одна из горничных.

— Миссис Маркхэм? — взволнованно прошептала она.

Я поднесла палец к губам и встретила ее в дверях, опасаясь разбудить детей. Горничная явно не помнила себя от страха. Я накрыла ее руку своей. Бедняжка вся дрожала.

— Что случилось, Эллен?

Горничная зажмурилась и судорожно стиснула мозолистыми пальцами серебряный нательный крестик. Эта дородная, крепко сбитая женщина словами обычно не разбрасывалась; такую попробуй запугай! Но сейчас все приличия были позабыты и, сжав мою руку, она порывисто поцеловала ее. Губы ее были такими же шероховатыми, как и загрубелые ладони.

— Ох, Шарлотта, слава Богу! Я пошла к вам в комнату, вижу — пусто; я уж подумала… — Горничная умолкла на полуслове и вздохнула — Вы нужны в кухне.

— В этот час?

— Случилось страшное. Слишком страшное, чтобы говорить об этом в присутствии детей, уж спят там они или бодрствуют. Я пригляжу за ними, пока вас нет.

Эллен потрепала меня по руке, не добавив больше ни слова. Я оставила мальчиков на ее попечении. В доме по-прежнему царила тьма, но сейчас в нем слышались шаги, в придачу к моим собственным, и голоса. В соседней комнате какая-то женщина — не няня Прам! — быстро рассказывала о чем-то срывающимся голосом. Я тихонько прокралась по коридору, вниз по парадной лестнице, через столовую — и вошла в кухню, где несколько человек склонились над бледной, распростертой на холодном каменном полу фигурой. Сюзанна Ларкен, моя подруга! Она состояла в обучении при деревенской швее и была замужем за местным барменом.

Сейчас голова ее покоилась на широких коленях поварихи миссис Малбус: та стояла на коленях и поглаживала бедняжку по щеке, что пламенела почти так же ярко, как и огненно-рыжие волосы. Экономка миссис Норман и Фредерик, дворецкий, встревоженно переминались рядом.

Наклонившись, я взяла молодую женщину за руку. Ее безумный взгляд обрел некоторую осмысленность, дыхание выровнялось.

— Ох, Шарлотта, это было ужасно! — Она сморгнула слезы и принялась тихонько всхлипывать.

Миссис Норман, суровая властная женщина с крючковатым носом и по-птичьи беспокойным нравом, продолжила, видя, что моя подруга не в силах вымолвить ни слова.

— Совершено убийство, — промолвила она с жадным, прямо-таки отвратительным воодушевлением.

У меня руки чесались отвесить экономке пощечину — как можно быть такой вопиюще бесчувственной! — но я сдержалась. Между тем Сюзанна приподнялась и продолжила рассказ.

— Я отводила мистера Уоллеса домой из паба. Он чуток перебрал, а миссис Уоллес за мужем зайти не соизволит. Вы ж эту язву знаете.

Я согласно покивала. Милдред Уоллес, первая деревенская сплетница, вечно совала нос в чужие дела — забывая о своих собственных. Вот уже многие годы ее супруг был главным завсегдатаем паба братьев Ларкен «Колченогий табурет», но миссис Уоллес упорно это отрицала и рассказывала всем, кто соглашался послушать, как ее дорогой Эдгар любит вечерком прогуляться по деревне.

Сюзанна презрительно изогнула губы.

— И пальцем не пошевелит, чтобы помочь хоть кому-нибудь, не говоря уж о собственном муже!.. Словом, отвела я его домой и пошла назад по тропке вдоль озера. И вдруг слышу: крик — прямо мороз по коже! — и вижу их у самой опушки леса за Эвертоном. На земле лежит женщина, а над ней — мужчина, весь в черном с головы до пят.

Мне живо вспомнился персонаж из сна. Во рту пересохло, по спине побежали мурашки. Я отогнала эту мысль — дескать, нелепое совпадение! — и попросила молодую женщину продолжать.

— Лайонел дал мне дубинку — так, на всякий случай. — Сюзанна повертела в руках деревянную биту, небольшую, но увесистую: в самый раз, чтобы образумить пьяного приставалу, но защититься от убийцы — это вряд ли. — Я подбежала помочь ей, но было поздно… — Голос ее прервался, бедняжка зажмурилась, словно страшась вновь увидеть жуткое зрелище.

Я сжала ее руку и поднесла к щеке.

— Сюзанна, кто это был?

Девушка вдохнула поглубже и открыла глаза.

— Няня Прам… от нее одни ошметки остались. Как будто она взорвалась изнутри.

Я подняла глаза, но никто из присутствующих так и не смог встретиться со мной взглядом — все были слишком потрясены. Даже нездоровое любопытство миссис Норман утратило пикантную остроту. А у меня просто в голове не укладывалось, что подобные ужасы возможны в мирной, тихой деревеньке вроде Блэкфилда или в огромной, величественной усадьбе вроде Эвертона. Я верила Сюзанне, верила каждому ее слову, но так же, как, просыпаясь от ночных кошмаров, я мечтала, чтобы сон сбылся и все, кого я любила, оказались живы-здоровы, я надеялась, что это какая-то ошибка, досадное недоразумение: может, это из-за игры теней и лунного света на земле все выглядело гротескнее, чем на самом деле?

— Констебль нужен… — еле слышно вымолвила я, и меня затошнило: ведь стоило сказать об этом вслух, стало понятно, что никакой ошибки быть не может. Сюзанна много лет проработала в швейной мастерской и в пабе, у нее глаз наметан на всякие мелочи. С няней Прам в лесу случилось нечто невыразимо ужасное. И кто расскажет детям?

Фредерик заговорил срывающимся, дрожащим голосом — по правде сказать, он у дворецкого всегда такой:

— За ним уже пошли мистер Дэрроу с Роландом.

— Роланд спас мне жизнь… — Глаза Сюзанны вновь остекленели: в них читались ужас и безумие. Она впилась ногтями в мою руку. — Я подбежала помочь, а человек в черном двинулся на меня. Разило от него мерзко, прямо как из самых бездн ада, от вони защипало в горле. Я чуть в обморок не упала, но тут подоспел Роланд, и этот человек кинулся в лес. Роланд спас мне жизнь. — Сюзанна снова всхлипнула, но сразу же овладела собой. — Надо сказать Лайонелу.

— Конечно. — Я оглянулась на Фредерика, и он отправился за мужем Сюзанны: тот, наверное, все еще закрывал паб. Пока мы ждали констебля, миссис Малбус заварила чай.

Констебль, впрочем, мало чем смог нам помочь.

— Похоже, это дикие звери, — первое, что сказал он, величаво вплывая в кухню вместе с Роландом, смотрителем усадьбы; этот дюжий парень отличался неожиданно мягким и учтивым нравом. Констебль Брикнер, осанистый, лысоватый, со слабовольным подбородком и чрезмерно пышными для такого лица усами, среди нас популярностью не пользовался. Он не столько расследовал преступление, сколько изрекал приговор, игнорируя факты и показания свидетелей в пользу своего собственного непогрешимого мнения. По счастью, мнение это с легкостью мог изменить каждый следующий собеседник; и чтобы твои доводы сыграли решающую роль, всего-то и нужно было, что поговорить с констеблем последним, прежде чем дело закроют.

Дверь за его спиной осталась открытой и темнота леса дробилась в лунном свете, пока мистер Дэрроу, хозяин усадьбы, не вошел внутрь вслед за констеблем. На фоне теней бледное лицо его словно сияло внутренним светом, русые спутанные волосы трепал ветер, щеки пошли пятнами от холода. Переступив порог кухни, мистер Дэрроу выразительно посмотрел на меня, и в его глазах я прочла: все действительно плохо, хуже некуда. Мы с няней Прам общались с ним ближе прочих и на краткий миг мы словно остались в кухне вдвоем, огражденные во времени зачином горя и почти шапочным знакомством со смертью.

— Там был человек, я своими глазами видела! — Сюзанне заметно полегчало. Теперь она сидела у кухонного стола и жевала печенья, что миссис Малбус едва ли не насильно запихивала ей в рот мясистыми пальцами.

Брикнер погладил усы и сощурился.

— Конечно же, человек на такое не способен.

Вдаваться в подробности констебль не стал, но его интонаций мне оказалось вполне достаточно, чтобы живо вообразить себе останки подруги. Няню Прам силой Господь не обидел, и что бы уж с ней ни случилось, здесь потребовалась недюжинная мощь в придачу к дьявольской жестокости.

— Может, он обнаружил тело раньше вас и убежал, испугавшись, что его примут за убийцу. — Констебль Брикнер подцепил сразу два печенья, потом еще два и умял их за один присест. Сюзанна пододвинула было к нему тарелку, но миссис Малбус, недовольно поморшившись, тут же убрала ее, пока гость не доел все до крошки.

— Он двинулся на меня, едва я попыталась подойти к телу. Хотел напасть. — Голос Сюзанны дрогнул, однако Брикнер с сокрушительной самоуверенностью покачал головой:

— Никто из жителей села на такое не способен. Это наверняка дикий зверь.

Сюзанна уже привстала с табуретки, но в этот самый момент вошли Лайонел с Фредериком, и вместо того, чтобы яростно накинуться на констебля, она рухнула в объятия мужа. Тот повел ее домой — нервы у бедняжки совершенно сдали, и Сюзанна безутешно рыдала, — а мистер Дэрроу, Роланд и Брикнер отправились позаботиться об останках няни Прам. После того как все разошлись, миссис Малбус прибралась в кухне, а мы с миссис Норман поднялись к себе.

— Кто-то должен сообщить детям, — промолвила экономка.

Я не вполне поняла, поручает ли она эту задачу мне или спрашивает, не сделать ли это самой, но на всякий случай устало кивнула. Завтрашний день не сулил мне ничего отрадного. За последнее время дети познакомились со смертью слишком близко: год назад скончалась их мать, покойная миссис Дэрроу, и утрата няни, еще одной очень значимой в их жизни женщины, причинит мальчикам неописуемую боль, а ведь сердца их и без того разбиты.

— Завтра, — тихо проговорила я.

Я сменила Эллен на ее посту в детской — по счастью, мальчики крепко спали, — затем вернулась к себе в комнату, сбросила зимний халат и забралась под одеяло. За время моего отсутствия постель успела остыть. Сон не шел. Мне не часто снился один и тот же кошмар, но в ту ночь я никак не могла избавиться от страха: если закрою глаза, то вновь окажусь в бесконечной и таинственной бальной зале и мои утраченные близкие, к которым теперь добавится грузная и внушительная фигура няни Прам, станут танцевать в толпе чужаков, а человек в черном уведет их во тьму — все дальше и дальше…

Я встала с постели и замешкалась на пороге, чуть касаясь ручки двери дрожащими кончиками пальцев и отлично сознавая, что произойдет: я выйду из спальни и стану блуждать по темным коридорам Эвертона до тех пор, пока не обрету приют в том самом месте, где укрывалась всякий раз, когда ночные кошмары становились невыносимы.

Я открыла дверь и вышла в холл. Тянуло сквозняком, но ковер под ногами был мягким и теплым. Я опасливо поднялась по лестнице восточного крыла к двустворчатым дверям, которые некогда обнаружила вот таким же вечером много месяцев назад, вскоре после моего приезда в Эвертон.

В тот вечер утрата Джонатана ощущалась особенно остро, но запереться в комнате и плакать в одиночестве я решительно отказывалась. Мне нужно было отстраниться от своего горя, убрать его куда-нибудь в надежное место и запереть — пусть меня дожидается; а я бы снова доставала его из тайника одинокими ночами и внимательно изучала в темноте за пределами полуночи.

Помещение за двустворчатыми дверями некогда, по-видимому, служило музыкальной комнатой. Сейчас все инструменты были зачехлены и сдвинуты к стенам, а из мебели остался только простенький диван. У окна стоял мистер Дэрроу, задумчиво вглядываясь в ночь. Я повернулась было уйти, но он уже заметил мое присутствие и поманил к себе.

— Это была ее любимая комната. Она много музицировала, знаете ли… Играла на арфе, пианино, скрипке… Говорили, была необыкновенно одаренным ребенком.

— А Джонатану нравился аккордеон. Ужасно глупо звучит, но он всегда смешил меня до колик, когда, играя, принимался еще и отплясывать. — Я улыбнулась воспоминанию, отметив, что мистер Дэрроу не сводит с меня странного взгляда, будто бы выискивает что-то в моих глазах.

Я отвернулась.

— Когда я бываю в городе или в селе, мне случается увидеть со спины одну женщину. Я знаю, это никак не может быть она, но у нее волосы уложены в точности так, как надо, а платье кажется таким знакомым, что отчаянно тянет заключить ее в объятия — прежде чем она обернется и иллюзия развеется. Я сумасшедший, да?

— Горе всех нас сводит с ума. Я часто воображаю про себя, будто могу в последний раз побеседовать с Джонатаном.

— И что вы говорите?

В горле у меня застыл комок, и все-таки я улыбалась — воплощение викторианского самообладания! — невзирая на водоворот тоски и боли, что вращался у меня в груди так стремительно, будто того и гляди изорвет изнутри мою плоть на лоскуты, всю, сколько есть, и все мои чувства потоком извергнутся из меня и захлестнут мир.

— Много всего. А что бы вы сказали жене?

— Рассказал бы про мальчиков, сколь можно подробнее. Она так их любила. Боюсь, я никогда не был к ним близок. Я бы попросил у нее прощения еще и за это.

— Она бы вас простила.

— Вы добрая душа, миссис Маркхэм.

— Если мы и добры, то разве что в глазах других людей. — Я едва не назвала мистера Дэрроу Джонатаном, но прикусила язык прежде, чем обращение сорвалось с уст. Тем не менее оно осталось со мной, унимая вихрь переживаний, нараставший внутри, и пусть имя это не нарушило безмолвия, что окутало нас, едва мы сели рядышком на диван, я знала: я уже нарекла его так. С тех пор мы изливали друг другу душу по ночам в святилище музыкальной комнаты всякий раз, как судьба и скорбь сводили нас вместе, и вслух вспоминали наших утраченных любимых, пока звездное небо за окном не преображала заря. Иногда наши посиделки завершались лишь с появлением краешка солнца из-за горизонта, а порою продолжались и дольше, пока заминка в разговоре не усугублялась долгим взглядом или случайным касанием рук и в пространство между нами вторгалось нечто невысказанное и непризнанное. Чем только мы не заполнили музыкальную комнату! — но, уходя, ничего не забирали с собой.

С великим облегчением и почти не удивившись, я обнаружила мистера Дэрроу на диване в ночь трагической гибели няни Прам. Вместе сидели мы в темноте, молча, без слов, возобновляя знакомство с третьим участником нашего узкого кружка: со смертью.

Глава 2

НЕУДОБНЫЙ ВЫХОДНОЙ

Отпевали покойную в церкви Святого Михаила, в крохотном игрушечном приходике на вершине холма с видом на затейливое деревенское кладбище, заросшее полевыми цветами и плющом. Священник, мистер Скотт, холостяк средних лет, чьи тонкие пушистые волосы реяли над головой словно нимб, прочел необычайно мрачную проповедь; в нее то и дело вклинивались пьяные возгласы мистера Уоллеса Бедолага пил не просыхая с тех пор, как узнал, что едва не случилось с Сюзанной после того, как та отвела его домой из паба неделю назад. Жена мистера Уоллеса, Милдред, чопорно стояла рядом, вцепившись в его руку, и, стараясь не кряхтеть, поддерживала, не давая ему упасть на протяжении всей службы. Оба раскачивались вперед-назад, так что у остальных скорбящих едва морская болезнь не началась. Полагаю, няня Прам такому спектаклю весьма бы порадовалась.

Я сидела вместе с семейством Дэрроу в первых рядах, прямо перед громадным гробом, купленным мистером Дэрроу. У няни Прам родственников не было, или по крайней мере она никогда о них не упоминала, и мистер Дэрроу на похоронные расходы не поскупился. При жизни няня была женщиной видной, и размер гроба лишний раз подчеркивал странность ее смерти. Еще более странно вели себя мальчики. Джеймс держал меня за руку и ерзал на скамейке, не в состоянии надолго заинтересоваться даже таким чрезвычайным событием, как убийство няни. Он не плакал; а вот его старший брат, Пол, рыдал так безутешно, что весь перед рубашки промок от слез. Я пыталась его утешить — взять за руку, поцеловать в лоб, как на моих глазах столько раз делала няня Прам, — но он отстранялся от прикосновений, предпочитая остаться наедине со своим горем.

Мистер Дэрроу с отрешенным видом сидел по другую сторону от детей; взгляд его ярких синих глаз был устремлен куда-то в далекое прошлое. Я поступила к нему в услужение только три месяца спустя после смерти его жены, но думаю, что ее похороны мало чем отличались от погребения няни Прам: те же самые люди, то же самое кладбище, даже пора одна и та же. Смерть походила на еще одно, дополнительное время года или, может быть, на неудобный выходной, от которого отмахиваешься как от докучной обязанности, но который, чуть о нем забудешь, наступает снова — напоминая, что время прошло, жизнь изменилась и ничто не осталось прежним.

На следующий день миссис Норман и я разбирали вещи няни Прам. Констебль Брикнер и его люди уже обшарили ее комнату в поисках улик, хотя сами же уверяли, будто нападение совершил какой-то дикий зверь. Обыск велся небрежно и бесцеремонно: выдвижные ящики вывалили на кровать, вещи разбросали по полу.

Одежды обнаружилось немного: всего-то пара строгих черных хлопчатобумажных платьев с высоким воротником и еще одно, мягкое и бархатное темно-бордовое, для особых случаев. Еще были книги: Библия короля Иакова, сборник сказок и какой-то мелодраматический роман в трех частях. Рядом с кроватью я нашла деревянный сундучок, битком набитый всяким бумажным хламом, украшениями и выцветшими фотографиями — видимо, памятными сувенирами. Я представила себе, как няня каждым вечером перед сном просматривает свои сокровища, вспоминая всех своих маленьких воспитанников, что давно выросли, оперились, обзавелись семьями и собственными воспоминаниями. И утешается тем, что они, наверное, думают о ней иногда, вспоминая детство, — и, вспомнив, улыбаются.

— А я ее предупреждала, что так будет. — Миссис Норман, заглядывая в полутьму гардероба, стягивала с вешалок платья и резкими, механическими движениями тощих, как птичья лапка, пальцев, аккуратно складывала вдвое и втрое. На меня она даже не обернулась. Но вот гардероб опустел, как и сама комната.

— Что вы ей сказали?

Экономка на миг замерла, вытянув шею, вгляделась в дверной проем, вслушалась в многообразие звуков, заполняющих дом: женские пересуды да хихиканье, тяжелые шаги, скрип половиц, отдаленный кашель, скрежет металла по дереву… Потом на цыпочках подкралась к двери и с тихим щелчком захлопнула ее. А затем миссис Норман взяла меня под руку, усадила рядом на кровать, придвинулась совсем близко, щека к щеке, и заговорила тихо и настойчиво:

— Сказала, что ей угрожает страшная опасность. — Волна ужаса захлестнула меня. Сразу же вспомнился человек в черном, что стоит над телом няни Прам и того и гляди накинется на Сюзанну. — Кто-то должен приглядеть за этой семьей, теперь, когда бедная миссис Дэрроу нас покинула, да упокоит Господь ее душу, и я стараюсь, как могу. Я убираю со стола после каждого вечернего чаепития, всякий раз убираю — как тут не прочесть роковых знаков в спитом чае! — Экономка поджала губы и в эту минуту показалась мне куда более усталой, нежели когда-либо на моей памяти. — Кто-то должен приглядеть за ними и, когда понадобится, предостеречь о грядущей опасности. Зло не дремлет. Я свой долг выполнила, я няню Прам предупреждала, да только она меня не послушалась.

За все девять месяцев моего пребывания в Эвертоне миссис Норман ни разу еще не вела со мной беседы столь долгой. И хотя слова ее резали слух, говорила она так убежденно, что просто отмахнуться от нее я не могла.

— Миссис Норман, что же вы ей сказали?

— В ее жизни был какой-то мужчина. Кто — не знаю. Но он замыслил против нее недоброе. И, судя по тому, что видела Сюзанна Ларкен, недоброе — это мягко сказано.

— Вы еще кому-нибудь об этом говорили?

— А толку-то? Люди нынче ни во что не верят. — Миссис Норман внезапно схватила меня за руку и заглянула в глаза. — Шарлотта, а вы — верите?

Мне вспомнилось мое детство в Индии: вспомнились святые и мистики и моя мать, задыхающаяся на смертном одре. Когда она умерла, рядом с ней была только я; отец кричал на врача за дверью. Я так и не рассказала ему про человека в черном, который внезапно появился у изголовья больной. В комнате царил полумрак, так что черт его лица я толком не разглядела. Но вот он шагнул ближе и коснулся моей матери, а я накинулась на него и принялась пинать и кусать что есть силы. Однако стоило мне до него дотронуться — и он исчез. Мгновение спустя в комнату вновь вошел отец в сопровождении врача — и горю его не было предела. Незнакомец никак не сумел бы скрыться незамеченным, так что я не стала о нем упоминать — думала, это все мне привиделось. Но спустя много лет история повторилась — когда мы с отцом сели обедать в оранжерее при нашей усадьбе.

Отец курил трубку и, оборотившись к азалиям, бурно жестикулировал — изливал свои чувства к некоей политической партии; дым ореолом клубился вокруг его головы. А в следующий миг он уже схватился за грудь — и начал сползать на плиточный пол. Я опустилась на колени рядом с ним, прижала его к себе и упрямо сдерживала слезы, пока не подоспел врач. Позвонили в дверь, лакей отца пошел открыть. Мы остались вдвоем. В это самое мгновение я отчетливо ощутила: на самом-то деле мы не одни. Действительно: рядом со мной стоял человек в черном, утирая каплю пота с отцовского лба. И я поняла: отец умер в моих объятиях.

«Кто ты?» — закричала я незнакомцу.

Он взял меня затянутой в перчатку рукой за подбородок и развернул лицом к себе. Даже на таком близком расстоянии его черты скрывала непроглядная завеса тьмы. Я в ужасе отпрянула и крепко прижалась к отцу, но этот человек шагнул в сторону — и исчез, а растения, оказавшиеся в непосредственной близости от него, побурели, пожухли и рассыпались в пыль.

Когда я вышла замуж, то рассказала Джонатану о том, что пережила в миг смерти матери и отца. Поначалу мне показалось, что он мне не поверил. Затем Джонатан обнял меня за талию и прошептал на ухо: «Сдается мне, мир куда сложнее, нежели мы способны понять. Может, тебе случилось увидеть тень чего-то такого, чего большинству людей видеть не полагается. Смерть приходит к нам всем, любимая».

Она и пришла. Пожар отнял у меня мужа всего-то спустя несколько месяцев; и когда Джонатан испустил последний вздох на обугленных руинах нашей усадьбы, я в третий раз повстречалась с человеком в черном. Я была слишком слаба, чтобы напасть на него или хотя бы накричать — когда он закрыл Джонатану глаза затянутой в перчатку рукой. Я лишь задала вопрос: «Ты — причина всего этого, или ты всего лишь стервятник, прилетающий обглодать кости моей жизни?»

Он склонил голову набок, но был ли это ответ — я так никогда и не узнала. Поутру меня нашли по-прежнему обнимающей тело мертвого мужа, а деревья и трава вокруг нас отчего-то пожухли и увяли, хотя огонь до леса не добрался.

С каждым минувшим годом я все больше убеждалась, что Джонатан был прав: смерть показывается мне, унося души тех, кого я люблю, по Ту Сторону. Однако об этом я экономке рассказывать не стала. Я встретила ее взгляд — и отозвалась:

— Сдается мне, мир куда сложнее, нежели мы способны понять.

— Значит, вы мне поверите, если я скажу, что вам угрожает опасность?

— Какая опасность?

— Та же, что няне Прам. Кто-то караулит вас. Караулит и ждет.

Лицо мое ярко вспыхнуло, но от ужаса или от гнева — как знать? Сюзанна тоже видела человека в черном. Если это тот же самый персонаж, что являлся и мне, значит ли, что смерть ходит за мной по пятам? А если так, кого смерть заберет следующим? Я с трудом сдерживала дрожь.

— Как же мне помешать ему?

— Не теряйте бдительности. Будьте осторожнее. — Миссис Норман сняла чемодан с кровати и выволокла из комнаты, бросив на меня многозначительный взгляд, но больше не сказала на эту тему ни слова. Все остальное мы сложили в коробки и мешки и оставили в прихожей. Роланд погрузит все нянины пожитки в телегу и отвезет в церковь. В начале зимы устроят благотворительный базар, жители Блэкфилда станут рыться в вещах няни Прам, и воспоминания о ней развеются, точно семена по ветру.

Вскоре после похорон я перебралась в комнату, примыкающую к детской, и поневоле мрачно гадала про себя — как это свойственно людям, пережившим не одну потерю, — а что станется с моими вещами, если я внезапно умру? Обручальное кольцо я убрала в выдвижной ящик прикроватного столика, не в силах больше его носить: слишком тяжким бременем стал для меня этот талисман. Прядь волос матери, перевязанная тонкой синей ленточкой, что еще хранила ее аромат, служила мне закладкой для книги и лежала на тумбочке. Отцовская трубка с треснувшей чашкой, иссохшая шелуха воскресных вечеров, проведенных в его кабинете, на его коленях, за чтением вслух стихов, теперь покоилась вместе с драгоценностями матери в особой шкатулке в гардеробе. Вот так я и хранила свои воспоминания сокрытыми в мелких памятных вещицах, что в глазах других людей не будут иметь никакой ценности. А какой люди запомнят меня? Что заставит их много лет спустя помедлить мгновение и воскресить в мыслях женщину по имени Шарлотта?

В память о няне Прам я сохранила резную брошь слоновой кости с изображением какой-то дамы: этот аксессуар няня носила на воротнике под горлом. Может, это портрет ее матери или бабушки? Я так и не спросила. А может, она купила украшение на каком-нибудь развале или хранила в память об утраченной подруге, как я? Строгая и элегантная, брошь напоминала мне о нашей первой встрече в день моего приезда в Эвертон.

В пожаре погиб не только Джонатан. Еще — шестеро слуг, семьи которых остались без средств к существованию. Вопреки пожеланиям нашего поверенного, мистера Кройдона, я употребила остатки моего состояния на то, чтобы поддержать их в нужде, — жалкая замена навсегда утраченным близким! Однако в противном случае я не смогла бы жить в ладу с собой, а мысль о том, чтобы создать новый дом для себя, одинокой вдовы и сироты, казалась невыносимой. Военной пенсии отца не хватало на привычный образ жизни, и мистер Кройдон неохотно согласился подыскать для меня место гувернантки, чтобы я могла войти в чью-то еще жизнь и семью, хотя бы на время.

Не прошло и нескольких недель, как я уже бродила по этажам и переходам Эвертона. Я восхищенно замерла перед картиной — суровым сумеречным пейзажем, отмеченным загадочной подписью «Л. Дэрроу», когда навстречу мне по коридору вперевалку поспешила дебелая женщина в жестко накрахмаленных черных юбках и с вышеупомянутой брошью.

— Миссис Маркхэм!

Ее голос отразился от стен громким раскатистым крещендо. Она надвигалась на меня, распахнув объятия, и ее крупный рот с тонкими губами растянулся в искренней улыбке, а щеки цвета спелых яблок округлились. Эта женщина могла показаться некрасивой, если бы не ее заразительная жизнерадостность. Незнакомка обхватила меня толстыми, мясистыми ручищами; и я, к своему удивлению, расхохоталась.

— Счастлива с вами познакомиться, дорогая моя! Я — няня Прам. — Она разомкнула объятия, и я облегченно перевела дух.

— Мне тоже очень приятно.

Женщина рассмеялась кудахтающим смехом, смачно хлопнув меня по спине похожей на бифштекс ручищей. А затем подхватила меня под локоть и увлекла за собой по коридору.

— Думается, мы с вами будем словно сестры или по крайней мере словно пара глупых тетушек для маленьких Джеймса с Полом! Такие хорошие мальчики, детишек милее в жизни не встречала. Заметьте, характеры совершенно разные, но оба на диво милы. Ангелочками я их, понятное дело, не назову, они — дети, однако сердечки у них золотые. Впрочем, вас, наверное, заботит скорее их ум, верно?

— В первую очередь меня заботит их благополучие.

Няня Прам одобрительно кивнула. Мы поднялись по парадной лестнице, стараясь не наступать на дыры в красной ткани, застилавшей ступени, и на трещины в древесине.

— Значит, вы уже познакомились с мистером Дэрроу?

— Да. Он показался мне образцом джентльмена.

— В самую точку! А какой представительный! Его покойная жена, мать мальчиков, тоже славилась редкостной красотой! Что за прекрасная была пара! Печально, что ей пришлось так рано покинуть этот мир. Ну да не нам здесь решать. Надо помочь детям забыть.

— Я не уверена, что «забыть» — это правильное слово.

Оглядываясь в прошлое, скажу, что это было наше первое и единственное разногласие, и, должна признаться, я в нем одержала верх. Я никогда не позволю детям забыть ни их покойную маму, ни их няню.

Мы завернули за угол рядом с картиной, изображавшей ночной пейзаж и замок вдалеке. Не останавливаясь, няня Прам указала на полотно.

— Миссис Дэрроу посвящала много времени изящным искусствам: живописи, пению, скульптуре. Хотя смею заметить, вкус у нее был мрачноватый. — Няня остановилась в конце коридора и толкнула дверь в детскую.

Дети нас уже ждали. Полу еще не исполнилось тринадцати; это был хрупкий, бледный мальчуган с волосами темными, как у матери, чей портрет висел в кабинете мистера Дэрроу, и яркими синими глазами. Его четырехлетний брат Джеймс, малыш с песочно-рыжеватыми кудряшками и круглой, с ямочками, шаловливой мордашкой, вежливо поклонился и протянул мне букетик полевых цветов. Старший брат стоял рядом, прислонившись к стене.

— Мы вам очень рады, — промолвил Джеймс.

— А уж я-то как рада с вами познакомиться! Я знала, что по крайней мере один джентльмен в Эвертоне есть, но думать не думала, что мне посчастливится познакомиться еще с двумя. А цветы какие чудесные! — Я восторженно всплеснула руками и заулыбалась — ведь именно этого от меня ждали! — хотя понятия не имела, что делать с букетом. Цветы меня нервируют, особенно как подарок. Их ведь надо сохранить живыми, дать поцвести еще немного, а если не получится, что, как вы думаете, это говорит о человеке? Из неудачи можно сделать такие глубокие выводы! «Да она даже о цветах позаботиться не в состоянии. Вот уморила! Боже мой, надеюсь, детишкам Дэрроу повезет больше!» — И пахнут так приятно: ничего слаще я не нюхала с тех самых пор, как маленькой девочкой жила в Индии.

— Ой, а вы жили в Индии? — разом встрепенулся Джеймс.

— Да, много лет. Мой отец служил там, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас.

— А вы кобру видели?

— В одном шаге от себя! По счастью, она танцевала под дудку заклинателя змей, так что это было не бог весть какое приключение. Но я много чего чудесного повидала. Если тебе интересно, мы, наверное, сможем уделить немного времени рассказам о Дальнем Востоке на наших с вами уроках.

— Ох, мэм, пожалуйста!

На протяжении всего разговора Пол нетерпеливо переминался с ноги на ногу, будто ему не терпелось поскорее уйти.

— Я должна извиниться, Пол. Порой я забываю, что мои истории интересны отнюдь не всем.

— Ох, мэм, нет, дело не в этом. Просто, понимаете, мы уже опаздываем.

— Опаздываете?

Няня Прам отпихнула меня в сторону и взяла мальчика за руку.

— Пол, милый, не сейчас. Мы как-нибудь в другой раз сходим.

Но я не отступалась:

— Напротив, мне бы не хотелось нарушать ваш распорядок дня, тем более если у мальчиков уже назначена какая-то встреча.

— Дело терпит.

— Честное слово, мне будет очень стыдно в первый же день помешать чьим-то планам!

Няня Прам вздохнула, пожала широкими плечами и выпустила мальчика.

— Если вы настаиваете. Я помогу детям одеться.

Я в свою очередь посодействовала чем могла няне Прам и вышла вслед за ними из дома на солнечный свет. Она и я шли рядышком, дети нас обогнали. Пол шагал, засунув руки в карманы, молчаливый и отрешенный; Джеймс бежал вприпрыжку, распевая во весь голос какую-то чепуху. Мы проследовали по тропинке к воротам и свернули на дорогу, которая вела вниз, к деревне Блэкфилд, удобно расположенной у основания холма, что придавал Эвертону солидности.

Деревня — скопление крытых соломой домиков, между которыми вились мощенные булыжником улочки, — была мирным, цветущим местечком, невзирая на наличие целых двух пабов. Почти все жители Блэкфилда считали это обстоятельство приметой прогресса и, возможно, свидетельством того, что деревня постепенно превращается в город, — в сущности, одна только Милдред Уоллес жаловалась всем, кто соглашался слушать, что один паб — это грех, а два — это полное упадничество. Спустя какое-то время единственной аудиторией для ее проклятий остался бедолага мистер Уоллес; все прочие селяне, лишь завидев приближение Милдред, поспешно сворачивали за угол или ныряли в дом. Надо ли говорить, что мистер Уоллес был частым гостем в обоих заведениях.

Мы пошли дальше по дороге, пока дома не сменились возделанными полями и пологими холмами. Небольшая сельская церквушка Святого Михаила с каменными стенами и старинным ухоженным домом священника притулилась на пригорке у самой окраины деревни. Между ними раскинулось кладбище. Едва завидев его, Пол ускорил шаг, нырнул в ворота и запетлял между могильных камней — только тогда я запоздало догадалась, зачем мы пришли. Джеймс догнал брата, и оба опустились на колени перед внушительным надгробием, на котором значилось имя их матери. Земля на могиле еще не осела. Няня Прам удержала меня поодаль, а мальчики возбужденно тараторили без умолку над участком земли, где покоилась их мать. Няня говорила со мной тихим шепотом, настолько отличным от ее обычного голоса, насколько это возможно, в то время как дети рассказывали матери обо всем, что приключилось со времени их последнего визита.

— Они, бедняжки, каждый день сюда приходят. Сдается мне, Джеймс вообще не понимает, что с ней произошло. Он и на похоронах не плакал. Но Пол… он пережил тяжкое потрясение.

Действительно, даже сейчас было видно, что разговаривает с матерью главным образом Пол, а Джеймс уже отвлекся на пару ярких бабочек. К ужасу няни Прам, малыш носился за ними, перепрыгивая с одной могилы на другую.

— Джеймс Майкл Дэрроу, а ну перестань сейчас же! — возопила няня.

Пол, не обращая внимания на брата, продолжал беседовать с матерью и очень удивился, когда я встала у надгробия с ним рядом.

— Пожалуйста, не прерывайся из-за меня, — попросила я его. Солнце тяжело повисло в небе.

Мальчик, сощурившись, взглянул на меня, затем перевел взгляд на няню, что гналась за его братом, подобрав юбки.

— Она считает это странностью.

— Людям, которые никогда не теряли близких, трудно понять, как оно бывает.

Пол вновь уставился на надгробие и провел пальцем по имени матери.

— Только меня одного не было с ней рядом, когда она умерла. — Он поднял глаза на меня, в лице его читался вопрос.

— Почему же? — спросила я.

— Мне было невыносимо видеть ее такой. Я пытался, честное слово, пытался. Я держал ее за руку, я целовал ее в щеку, но тогда она принималась стонать и кричать. Это уже была не она. Казалось, какое-то чужое существо заняло ее место, поселилось внутри — не человек, нет, что-то едва живое. Я не хотел, чтобы мама видела мои слезы, и держался подальше. Я — трус.

— Ничего подобного! — возразила я. нерешительно кладя руку ему на плечо. — Она все понимала, я уверена.

— Она мне почти каждую ночь снится, — вздохнул мальчик.

Я подумала о своих собственных снах. Я дорожила ими больше всего на свете, и даже когда они превращались в кошмары, то все равно обретала в них своего рода утешение, видя, как танцует мама, слыша, как смеется Джонатан. Они обретали реальность — воспоминания никогда не оживляли моих близких настолько ярко.

— Это, должно быть, чудесно.

— Иногда. Но когда я просыпаюсь, приходится вспомнить, что ее больше нет.

Где-то вдалеке завизжал Джеймс. Няня Прам подхватила его за пояс и держала под мышкой. Мальчуган вопил так пронзительно, что из дома вышел викарий — убедиться, не убивают ли кого, неровен час, на кладбище.

— У вас все в порядке? — Мистер Скотт был несколькими годами моложе моего отца — конечно, если бы тот дожил до нынешнего дня, — и волосы его вздымались волнами вокруг головы — того и гляди ветер унесет! — пока он лихорадочно оглядывался, ища, откуда доносится визг.

Няня Прам вперевалку добрела до него, просто-таки излучая безудержное благодушие.

— Да, викарий, в полном порядке! Малышу Джеймсу нужно приучиться чтить мертвых.

Мы с Полом ушли от могилы и присоединились к остальным у дома священника. Няня Прам опустила Джеймса на землю и оправила платье; впрочем, оно было так жестко накрахмалено, что ни складочки образоваться не могло. Затем она представила меня викарию. Тот спросил меня о родных и близких — и готов был сквозь землю провалиться от смущения, едва узнал, что никого-то у меня нет.

Мы так и ходили на кладбище всякий день, невзирая на опасения няни Прам, будто в этом есть что-то нездоровое, и каждый раз мистер Скотт не забывал нас поприветствовать, прежде чем мы уйдем. Даже после смерти няни мы с мальчиками свято придерживались заведенного обычая.

Няню Прам похоронили неподалеку от могилы миссис Дэрроу, и хотя с покойной няней мальчиков не так тянуло поговорить, как с покойной матерью, они и ее держали в курсе последних событий Эвертона. Пол даже начал делиться с ней сплетнями, подхваченными от Эллен и других слуг. Я отчитывала его, объясняя, что подслушивать дурно, но не запрещала приносить няне новости, которые повеселили бы ее при жизни.

Джеймс частенько уставал от этой игры еще до того, как наступало время уходить, и бродил по кладбищу из конца в конец, знакомясь с прочими его жителями. От привычки прыгать с плиты на плиту он излечился благодаря убедительному воздействию тяжелой широкой руки няни Прам на свое мягкое место.

По пути обратно в Эвертон Пол держался уже не так замкнуто и мрачно. Мы ходили через Блэквуд одним и тем же путем: сперва заглядывали в кузницу к мистеру Ингрэмзу: искры летели во все стороны, а мастер знай вытягивал и скручивал раскаленный металл словно ириску. Затем — к мистеру Уоллесу, местному часовщику (не все ж ему в пабах пьянствовать!). Все его часы показывали разное время, так что каждую минуту в его мастерской раздавались лязг и перезвон либо куковала кукушка, но мальчикам это даже нравилось. Джеймс обожал эти звуки, а Пол с неподдельным интересом, а порою так и с улыбкой глядел, как мистер Уоллес открывает крышки часов одну за другой и показывает ему соединения шестеренок и пружинок.

После часовой мастерской миновать пекарню миссис Тоттер было никак не возможно. Она всегда держала дверь открытой, даже в самые холодные дни года, и ароматы свежевыпеченных кексов, шоколадных рогаликов и сладких пирожков, перемешавшись между собою, струились по улицам Блэкфилда — словно хрустящий, золотисто-румяный зов сирены, обещающий теплую, уютную сытость. Я разрешала мальчикам покупать что-то одно только раз в неделю — обычно коржик размером с тарелку, — так что, навещая миссис Тоттер, мы по большей части упражнялись в воздержании.

Дальше наш путь пролегал мимо швейной мастерской миссис Уиллоби, где Сюзанна состояла в ученицах. Неделю спустя после похорон няни Прам мы застали ее одну: она занималась оформлением витрины и только что в сердцах опрокинула манекен. Завидев нас в дверях, молодая женщина подскочила от неожиданности и тут же жарко вспыхнула от смущения: все ее чувства отражались на лице, точно в открытой книге. Манекен продолжал лежать на полу.

— День добрый, — промолвила она удивленным, деланно спокойным голосом, откидывая с глаз рыжую прядь, и нагнулась подобрать манекен. — Как там в церкви?

Я нахмурилась было, воспользовавшись тем, что Сюзанна повернулась ко мне спиной, но тут же прогнала выражение недовольства. Именно в этих словах жители Блэкфилда ссылались на наши ежедневные посещения кладбища. Трудно говорить о таких вещах напрямую, без обиняков, только Сюзанна обычно не стеснялась называть вещи своими именами.

— Замечательно, — улыбнулась я, ничуть не осуждая ее за жестокое обращение со смиренным манекеном: может, он сам напросился — не лучшим образом проявил себя в служении изящному искусству пошива! — А вы как поживаете?

Мой вопрос немедленно дал выход эмоциям, что Сюзанна до сих пор успешно пыталась сдерживать. Она судорожно стиснула манекен в руках — я уж испугалась, что металлический каркас погнется, — и села, обреченно выдохнув:

— Ужасно, Шарлотта, просто ужасно!

Я присела рядом с ней среди рулонов ткани. Пол задумчиво их ощупывал, слушая и вместе с тем не особо вслушиваясь, затерянный в своих собственных мрачных мыслях, а Джеймс вытаскивал из подушечек иголки всех форм и размеров и втыкал их в кресла и столешницы с яростью, присущей маленьким мальчикам, которые твердо задались целью не заскучать, пока взрослые ведут свои занудные беседы.

— Брикнер зашел в мастерскую сообщить мне — мне! — что я, дескать, ошиблась и ничего такого не видела, дескать, все это — истерический бред перепуганной женщины. Представляете? — Сюзанна внезапно осознала, что возбужденно жестикулирует. — Да уж, наверное, представляете, и весьма отчетливо! Но никаких истерик у меня не было, тогда, во всяком случае. Уж никак не тем вечером! Я видела то, что видела. Дикий зверь, скажет же тоже! — Выдохшись, Сюзанна откинулась назад и впилась в меня испытующим взглядом в ожидании ответа.

— Безусловно, я вам верю, и половина деревни тоже, если на то пошло.

Сюзанна с неописуемым облегчением перевела дух: то, что отняла у нее ленивая убежденность констебля Брикнера, заменилось новообретенной уверенностью в себе — точно сломанная кость срослась.

— Тогда Брикнер-то почему не верит?

— Простые души предпочитают простые объяснения, — обронила я прежде, чем успела прикусить язык. Пол сдержанно хихикнул.

Сюзанна улыбнулась краем губ, затем посерьезнела и помрачнела.

— Вы ж понимаете, я не ради себя хочу, чтобы мне верили. Мне-то не нужно, чтобы правосудие свершилось, а вот ей — необходимо! — Сюзанна коротко кивнула и поглядела куда-то мимо мальчиков, всматриваясь в некие давние воспоминания о няне Прам: несколько месяцев назад она, надо думать, сидела на этом самом месте и вела очень похожие разговоры о чем-нибудь сравнительно менее сенсационном, чем убийство.

— Полагаю, мистер Дэрроу с вами согласился бы, — осторожно промолвила я, стараясь не слишком ее обнадеживать.

— А его можно убедить поговорить с констеблем Брикнером, да?

— Не знаю насчет «убедить», но навести его на эту мысль, несомненно, надо.

Сюзанна вскочила со стула и повисла у меня на шее.

— Ох, спасибо вам, Шарлотта!

— Благодарить меня рано. Вы подождите, пока я хоть что-то полезное сделаю! — Я обняла ее в ответ и тут же высвободилась: пора было уводить детей, пока на меня не обрушилась та же лавина эмоций, что и на бедолагу манекена, на боку у которого образовалась внушительная вмятина. Пол помог мне оттащить Джеймса от закройных ножниц, пока сорванец их ненароком не сломал. И мы трое зашагали своим путем через Блэкфилд, поднимаясь по тропе на крутой холм, где за строем припорошенных осенью деревьев прятался Эвертон.

Когда мы дошли до дома, я отправила мальчиков внутрь, а сама побродила еще немного по лесу в глубине усадьбы. Я отыскала примятый пятачок земли, где встретила свой конец няня Прам. Даже при том, что вокруг царила осень, невозможно было не заметить характерное кольцо пожухшей травы и ломких, иссохших стеблей вокруг того места, где она умерла. А в центре все еще темнели чешуйки засохшей крови, черные, словно тень, что маскирует улыбающиеся, незримые губы человека в черном.

Глава 3

ХОЗЯЙКА ЭВЕРТОНА

Мистер Дэрроу был не из тех трагических персонажей, что навеки затворятся в тиши кабинета, который сам по себе был одним из последних бастионов былой славы Эвертона, с вощеными дубовыми панелями по стенам, с опрятным, вычищенным от золы очагом и разными редкостями, собранными по всему миру хозяином дома и его покойной супругой. Летопись их приключений увековечивал мраморный глобус, поставленный в центре комнаты: их маршруты были выложены блестящими точками драгоценных камней. Никто и никогда не видел, чтобы мистер Дэрроу прибирался в этой комнате, но поскольку никому другому он этого не позволял, то все полагали, именно этим он и занимается, оставшись один, — вероятно, с угрюмой решимостью вытряхивал шторы да смотрел с тоской на портрет покойной жены, что висел над его рабочим столом.

Но в кабинете он бывал не всегда. Сколько раз я подходила к дверям, чтобы сообщить о потребности в дополнительных карманных деньгах на школьные принадлежности или испросить его разрешения на дневную прогулку к какому-нибудь замку или месту боевой славы, — и обнаруживала комнату пустой. Никто не знал, где он пропадает; никто не видел, как он уходит. Покидать Эвертон он не любил, так что мне представлялось, что он бродит призраком по полутемным коридорам, заглядывает в заброшенные комнаты, порою присаживается на давным-давно зачехленный стул или задерживается взглянуть на часы — а не остановились ли они со смертью его жены?

Обычно он с нами не ужинал, так что мы с детьми изрядно удивились, когда две недели спустя после похорон няни Прам он уселся во главе стола с видом довольно-таки мрачным. Но вот дворецкий Фредерик — который либо был вдребезги пьян, либо ему собственные руки отказали — не удержал супницу и опрокинул ее, выплеснув содержимое на перед своей униформы. Убедившись, что суп не такой уж и горячий и пострадавший не ошпарился, все дружно расхохотались, и даже сам мистер Дэрроу на одно краткое мгновение словно бы развеселился, но тут же устремил взгляд на противоположный конец стола, где сиживала покойная миссис Дэрроу, и вновь погрузился в уютную меланхолию. Не знаю, почему он вздумал к нам присоединиться тем вечером. Вероятно, смерть няни Прам наконец стала для него страшной явью, и ему понадобилось общество, либо ему напомнили о существовании детей, и он попытался успокоить их своим отстраненным, печальным присутствием.

Вскоре после десерта высокие напольные часы принялись отбивать время. Я увела мальчиков наверх, переодеваться ко сну, пожелав доброй ночи мистеру Дэрроу и оставив его за столом доканчивать бутылку вина. Меня тревожило его душевное состояние, но я не особо о нем задумывалась: я была слишком занята, приспосабливаясь к новому бремени ответственности.

После смерти няни Прам было по-быстрому решено, что разумнее всего переложить ее обязанности на меня. Я и без того проводила немало времени с мальчиками как их гувернантка. Если же я смогу контролировать их жизнь и за пределами классной комнаты, всем прочим от этого станет куда легче. Стыдно было бы отклонить такое предложение, тем более что жалованье няни добавилось к моему заработку. Я оценила предоставленную мне возможность и была готова оправдать несомненную щедрость мистера Дэрроу.

Переход вопреки ожиданиям дался без особого труда. Как гувернантка, я в любом случае должна была заботиться о самочувствии детей при болезни или несчастном случае и с легкостью переключилась с проблем вроде порезов от бумаги или кровоточащих носов на мокрые простыни и ночные кошмары.

В тот вечер, после неожиданного появления мистера Дэрроу за ужином, я уложила Джеймса в постель и прочла ему сказку, а Пол между тем листал какой-то сборник стихов, повернувшись ко мне спиной. Он очень походил на отца, особенно глазами — они были огромные, ярко-синие, вдумчивые. Я все гадала про себя, а какова была миссис Дэрроу — такая же сумасбродная любительница приключений, как Джеймс, или что-то совсем другое. Когда Джеймс уснул или по крайней мере притворился спящим, чтобы я ушла, то оставила детей одних. Я ведь все равно была совсем рядом.

В комнате няни два окна выходили на лес за домом, и если приусадебный парк куда лучше откликался на заботы Роланда, нежели сам дом — на радения миссис Норман, то лес казался глухим и диким, особенно по ночам, когда в чащу не проникал даже лунный свет.

Я переоделась в ночную сорочку и забралась в постель, пытаясь ни о чем не думать. Ни о няне Прам и о кольце пожухлой травы, что обозначило место ее гибели за домом, ни о бедном мистере Дэрроу, что, вероятно, сейчас ищет забвения в вине. Но сама попытка о чем-то не думать обречена на провал — ведь волей-неволей приходится вспомнить о вещах, о которых следовало бы забыть. На этой последней спутанной мысли мое внимание само собой переключилось на мистера Дэрроу.

Я отдавала себе отчет, что мое новое положение в доме, в сущности, сделало меня матерью двоих детей, ведь фактически я являлась их опекуншей: заботилась о том, чтобы мальчики были накормлены, умыты, обучены и под присмотром. После смерти миссис Дэрроу я, по сути дела, замещала хозяйку Эвертона. Не могу отрицать, что мне это нравилось или что, засыпая, я думала о наших с мистером Дэрроу бдениях в музыкальной комнате, когда руки наши едва не соприкасались, и о том, что было бы, если бы один из нас решил преодолеть это малое расстояние…

Я начала проваливаться в сон. Мне снилось мое детство в Индии, храмы, джунгли и разрушающиеся многорукие статуи, тигры, кобры и мартышки, наш дом в колониальном Лакхнау. Знакомая была сцена; ею заканчивались все сны о моей юности: комната матери, полумрак, она распростерта на кровати, тело ее медленно иссушает холера, от нее уже осталось всего ничего — маленькая, худенькая, не больше ребенка; отчаянно хватает ртом воздух, каждое мгновение — пытка, вплоть до самой смерти. Отца нигде нет; слуги предпочитают в спальню не заходить. Этот фрагмент сна всегда завершался одним и тем же: длился до тех пор, пока я не забиралась в постель к больной, через все одеяла, подушки и покрывала, пыталась отыскать ее и не могла и наконец оказывалась посреди кровати и понимала, что должна ощутить ее смерть, пропустить сквозь себя, прежде чем проснусь. Я чувствовала, что кто-то стоит над постелью и наблюдает, как я корчусь на влажных простынях, — человек, с ног до головы одетый в черное. Напрасно я тщилась рассмотреть лицо незнакомца — его скрывала тьма. Несмотря на то что это был сон, я, сколько бы ни пыталась, никак не могла заставить черты обозначиться зримо. Казалось, лицо это — не часть моего сознания, не часть сна об Индии. Я пыталась приподняться и сесть на постели, но вместо того все глубже проваливалась в матрас. Однако в отличие от всех предыдущих повторений этого сна на сей раз фигура в черном прошептала мне:

— Детям нужна мать.

Голос был женский. Фигура отошла в противоположный конец комнаты, пока я умирала на постели, задыхаясь в течение долгих, невыносимых пауз между каждым вдохом, пока не проснулась снова в Эвертоне, ловя воздух; по лицу и груди у меня струился пот. Я сбросила одеяла и уже собиралась сменить сорочку, как в дверь детской постучали.

— Шарлотта?

Не дожидаясь моего ответа, в комнату ворвался Джеймс. Он плакал — лицо его было влажным от слез, так же как мое — от испарины. Оба мальчика, похоже, сходным образом страдали от ночных кошмаров. Джеймс, как более смелый из братьев, часто переживал во сне диковинные приключения с участием упырей, мумий и женщин-пауков — это если назвать лишь нескольких из его густонаселенного зверинца чудовищ. То и дело способность его воображения изобретать новые ужасы опережала его возможности их выносить, и мальчик просыпался посреди ночи, абсолютно убежденный, что паук на подоконнике послан зловредной Королевой Пауков, дабы отомстить ему за покражу волшебной серебряной паутины.

Другое дело — Пол. Частенько, когда я приходила в детскую успокоить его брата, Пол, в свою очередь, проснувшись, злился, что его разбудили в разгар самого что ни на есть упоительного кошмара, — как, например, в эту ночь, когда я отвела Джеймса обратно в постель.

— Я был на балу, — сообщил Пол, едва Джеймс склонил голову мне на грудь. — И там была мама, молодая и красивая. Я попытался пересечь залу, чтобы поговорить с ней, но не смог пробраться сквозь толпу. Все, кто там был, танцевали с кем-то нездешним; мама взяла за руку существо, которое только притворялось человеком. Она помахала мне издалека, и я уже готов был броситься спасать ее, но тут Джеймс завопил про свою дурацкую Королеву Пауков. — Пол сердито зыркнул на брата.

— Никакая она не дурацкая! — Джеймс рванулся было из кровати. Его залитое слезами лицо исказилось от ярости, но поскольку я крепко обнимала его, а ему было только пять, мне удалось удержать его без особых усилий.

— Да хоть убейте друг друга, мне-то что, — проговорила я. — Сдается мне, заботиться об одном ребенке куда проще, чем о двоих. Но смею предположить, ваш отец не на шутку рассердится на того, который уцелеет. Если вы по отношению к членам семьи намерены прибегать к смертоубийству и насилию, страшно даже предположить, как вы станете обращаться со сверстниками. Придется, радея о благе деревни, на всякий случай запереть вас на чердаке. Не думаю, что такая жизнь придется вам по вкусу, но решение — за вами.

Мальчики так и не поняли, к кому из них я обращаюсь, а пока они раздумывали над моими словами, их гнев угас. Я подоткнула их одеяла так туго, что особо не поворочаешься, — обездвижив даже Пола, глубоко шокированного тем, что я имею нахальство обходиться с ним как с его младшим братом. Перестав сопротивляться, оба сдались и заснули-таки — час был поздний. Я посидела немного рядом, удостоверяясь, что новой вспышки не последует, и, убедившись, что дети в самом деле спят, вернулась к себе. Но к тому времени сна у меня не осталось ни в одном глазу, так что я переоделась в свежую ночную сорочку, причесалась, почитала немного и наконец надумала сделать себе чашку чая.

Я всегда предпочитала ночной Эвертон. Дом был не шумный, не из тех, что поскрипывают и постанывают, порождая симфонию безобидных звуков, которые, слившись воедино, могут исказить темноту, превратив ее в нечто осязаемое и опасное. В доме было просто темно и тихо, безо всяких претензий, и висел густой запах плесени, что приходит только с годами.

Мистер Дэрроу по-прежнему сидел в столовой. Он удивился, увидев меня, но пьян не был. Бутылка с вином исчезла; стол был накрыт к полднику, хотя на часах было начало третьего утра. Над вместительным чайником с черным чаем еще курился пар, рядом стояли традиционные молочник и сахарница, и тут же — сандвичи, булочки с топлеными сливками и шоколадный кекс к чаю на тарелке, что характерно, нетронутый. Хозяин пригласил меня присоединиться к трапезе, и хотя вокруг было полным-полно стульев, я, повинуясь безотчетному порыву, присела рядом с ним — и щеки у меня ярко вспыхнули. Мистер Дэрроу был очень хорош собой, а столовая — это вам не уединенное прибежище музыкальной комнаты.

— Добрый вечер, мистер Дэрроу!

— Что, не спится?

— Джеймсу привиделся кошмар.

Мистер Дэрроу озабоченно нахмурился и привстал с кресла, но я коснулась его плеча, и он уселся вновь, задержав взгляд там, где я до него дотронулась. Он недоуменно открыл было рот, но я его успокоила:

— Все в порядке. Мальчик уже уснул.

— Зато теперь не спите вы. — К мистеру Дэрроу вернулось его обычное самообладание.

— Профессиональный риск, ничего не поделаешь. Можно? — Я потянулась к чашке, но мистер Дэрроу выхватил ее у меня из-под руки и сам наполнил черным ароматным содержимым из чайника.

— «Дарджилинг».

— Чудесно.

— Булочку?

— Да, спасибо. Миссис Малбус превзошла саму себя, учитывая поздний час.

— Вы недооцениваете мое малодушие, миссис Маркхэм. В это время я бы никогда не дерзнул приблизиться к двери дражайшей миссис Малбус с требованием поесть-попить. Над Эвертоном словно бы витает призрак смерти, и мне не хотелось бы искушать его.

Во взгляде его читалась усталость, синие глаза глядели поверх края чашки в обрамлении прядей темно-русых волос — вновь неотрывно уставившись на противоположный конец стола, пустой и безмолвный, как и весь дом. А в следующий миг мистер Дэрроу улыбнулся и потянулся за булочкой.

— Кроме того, я не настолько беспомощен.

— Разумеется, нет!

— Я хочу сказать, зачем ждать полдника до пяти часов пополудни? В это время дня все обычно так заняты, что никакого удовольствия от чая нет.

— Совершенно с вами согласна.

— Но должен признать, приятно оказаться в вашем обществе за пределами музыкальной комнаты.

Я качнула чашкой в его сторону, словно поднимая тост: он повторил мой жест. Молча мы прихлебывали чай.

— А знаете, мистер Дэрроу… — я допила чай и поставила чашку на блюдце, тщательно подбирая слова, — если вам нужно общество в дневные часы, я, конечно же, могла бы сделать так, чтобы дети…

Он задумчиво покивал и налил мне еще чая.

— И в самом деле, что вы должны обо мне думать? Я вечно запираюсь в кабинете либо брожу по коридорам усадьбы. К некоему подобию прежней жизни я возвращаюсь только после того, как весь дом уснет. Прямо как вурдалак какой-то, честное слово! Жалкое, должно быть, зрелище.

— Я не это имела в виду.

— Но ведь так оно и есть. Лили мертва уже… Господи, неужели почти год как? А теперь вот няня Прам. А как вам удалось оправиться после смерти мужа?

— Я не думаю, что кому-то это вообще удается. Мне по-прежнему мучительно о нем думать. — Я расслабилась, наконец-то заговорив вслух о том, что всегда переживала про себя: о его отсутствии. При мысли о муже не сдержала широкой улыбки — и поспешно промокнула губы салфеткой. — Но боль эта — своего рода поддержка. Она напоминает мне, как сильно я его любила, и любовь моя ничем не уступает боли. Она защищает меня и тем больше набирает силу, чем больше я о нем думаю. Наверняка однажды вы сможете сказать то же самое о себе и миссис Дэрроу.

— Возможно, но тем не менее… — Он озабоченно свел брови и дожевал сандвич с огурцом. — Скоро поднимется миссис Норман, а я предпочитаю не встречаться с ней, насколько возможно. — Он слабо улыбнулся и встал из-за стола.

— Мистер Дэрроу, пока вы не ушли. Я по поводу няни Прам.

— Да?

— Так вот, Сюзанна Ларкен — одна из самых честных и заслуживающих доверия людей, кого я знаю. И она…

— Я ей верю.

— Правда?

— Верю каждому ее слову. Я как раз собирался переговорить с Брикнером насчет того, как он ведет расследование, или. точнее, не ведет, да только руки не дошли.

— Я была бы вам очень признательна.

— В таком случае я непременно нанесу ему визит завтра. Можете на меня положиться.

Он кивнул мне. Вместе мы отнесли тарелки и остатки еды обратно в кухню и оставили в раковине до прихода посудомойки Дженни. Покончив с этим делом, мы неловко распрощались, мистер Дэрроу отправился к себе, а я с трудом удержалась, чтобы не оглянуться ему вслед. Как я ненавидела себя за рабскую приверженность приличиям! Но с другой стороны, а что еще мне осталось-то?

Я вернулась в свою комнату рядом с детской. Облегченно вздохнула при мысли о том, что удастся унять тревогу Сюзанны, а может быть, и выяснить, кто или что повинен в гибели няни Прам. Сон наконец пришел, но прежде пришлось затратить немало усилий на то, чтобы утихомирить собственные мысли.

Мне приснился Хезердейл, наше фамильное поместье, где мы с Джонатаном прожили три восхитительных года. Этот сон тоже повторялся время от времени, но, как и все прочие, всякий раз — немного по-другому. Странно, что на сей раз я как бы не участвовала в происходящем, но наблюдала со стороны за самой собой: я спала в постели бок о бок с мужем, и его сильные руки обнимали меня за талию. Я казалась огромнее себя самой, мое тело было вовсе не телом, оно обволакивало остов дома, угрожающе расшатывая и смещая его кости. А еще от моей кожи исходил жгучий жар, он скручивал обои до черных угольков, пожирал деревянные балки, опору дома. Я стремительно увеличивалась в размерах, самозабвенно распространялась вдаль и вширь, затем расхохоталась, и из моего горла вырвался столп искр в облаке черного дыма.

Джонатан проснулся, хватая ртом воздух. Растолкал вторую Шарлотту, и вместе они кинулись бежать через весь дом. Но было поздно. Я была повсюду вокруг них, опаляла кожу и волосы, душила, снова погружала в сон. Джонатан заметил штору, которой я еще не коснулась, одну из немногих вещей, не тронутых пламенем. Он замотал в нее жену, подхватил на руки — жена отбивалась и кричала, требуя перестать, — и нырнул в огонь вместе с нею.

Я пыталась остановить его. Цеплялась за его кожу, пока она не пошла пузырями и не потрескалась, хватала за волосы, пока они не сгорели до корней, но он бежал и бежал через руины дома не останавливаясь и, лишь оказавшись снаружи, рухнул наземь безжизненной грудой. Жена его зарыдала над ним, умоляя очнуться. А человек в черном молча наблюдал за этой сценой, и в отсветах пламени тень его, удлинившись, легла на опаленные заросли.

Глава 4

УРОК СНОВИДЧЕСТВА

На следующее утро, позавтракав с детьми внизу — мистер Дэрроу сдержал слово и уже ушел переговорить с констеблем Брикнером, — я повела мальчиков наверх в классную комнату, где проходили наши ежедневные уроки.

За первые несколько недель после моего прибытия мы с миссис Норман обшарили все пустые комнаты усадьбы, сдергивая чехлы с предметов антикварной мебели в поисках практичных рабочих столов. Поднимая облачка пыли, мы прочесывали гостиные, спальни и помещения для слуг, которые простояли заброшенными в течение жизни не одного поколения. Наконец на верхнем этаже восточного крыла дома обнаружилась небольшая мансарда.

К ней вела самая настоящая лестница, не приставная; вещей внутри хранилось немного. Потолок был низкий, две наклонные стены комнаты сходились наверху в одной точке, точно церковный шпиль. Ни дать ни взять маленькая деревенская школа: широкое помещение с окнами в каждом конце. Я сразу поняла: это то, что надо.

Письменный стол нашелся в заброшенном кабинете (вероятно, принадлежавшем отцу или деду мистера Дэрроу). Я велела Фредерику с Роландом перетащить его в мансарду. Это оказалось непросто. Но, как я не преминула им напомнить, обучение детей тоже задача не из простых. Стол установили для меня в передней части комнаты, перед классной доской; прежде няня Прам держала ее в детской. Для мальчиков отыскали два невысоких стола и поставили их достаточно далеко друг от друга, во избежание стычек и потасовок. В глубину классной комнаты перенесли многое из того, что там обнаружилось. Я соорудила из приставных столиков, проржавевших газовых ламп и пустых рам от картин некое подобие художественной мастерской; там же хранились разнообразные принадлежности, принесенные мною самой. Развитие умственных способностей, безусловно, необходимо, но мне казалось, что и эстетическое воспитание ничуть не менее важно, особенно в свете богатых творческих талантов покойной миссис Дэрроу.

Каждый день уроки мы начинали с арифметики. Утро лучше всего подходит для интенсивных занятий — и подготавливает ум для литературных рассуждений далее в течение дня. Как только мне казалось, что мальчики утрачивают ко мне интерес или внимание их ослабевает, я тут же прекращала то, чем они занимались до сих пор, и предлагала им какое-нибудь творческое задание.

В тот день, в непростое время перед обедом, когда дети начинают думать желудком, а не головой, пусть даже до трапезы еще по меньшей мере час, я сосредоточилась на проблеме снов. Мальчики явно подустали, да и я сама не высыпалась толком после кошмаров последних нескольких ночей. Ну не глупо ли, что мы вынуждены так страдать из-за нанесенной самим себе травмы! Мне доводилось читать, будто сны — это следствие неосознанных эмоций и чувств и если описать их с помощью слов либо образов, они зачастую утрачивают силу. Чтобы контролировать свои страхи, необходимо понять их.

Пол зевнул, Джеймс последовал его примеру; пришлось отложить книгу стихов и отправить мальчиков в дальний конец классной комнаты.

— Довольно на этом. У меня для вас есть новое задание.

Джеймс снова зевнул.

— Так ведь уже обедать пора! — Он схватился за живот, словно того и гляди исчахнет от голода и превратится в тень.

Я пропустила его жалобу мимо ушей.

— Вы должны описать свои сны прошлой ночи либо в прозе, либо с помощью рисунков.

Оба моих подопечных тут же схватили со стола цветные карандаши, пропустив мимо ушей мои слова насчет прозы, а ведь я всегда предпочитала именно это средство выражения. Я нахмурилась, но ничего не сказала; в конце концов, разве не их покойная мать создала большинство полотен, украшающих ныне стены Эвертона?

Пол не раздумывая принялся лихорадочно водить карандашом по бумаге. Каждые несколько минут он посматривал в окно и вновь продолжал воспроизводить в мельчайших деталях подробнейший пейзаж Эвертона с высоты птичьего полета. А вот Джеймс никак не мог решить, что именно нарисовать. Каждую ночь ему снилось множество снов, так что выбрать самый захватывающий и самый страшный оказалось непростой задачей. Наконец он остановился на самом привычном и начал набрасывать громадную черную головогрудь Королевы Пауков.

Когда мальчики закончили, я отвела их обратно на места и попросила показать свои рисунки и объяснить, что на них изображено. Джеймс всегда хотел быть первым и грозил закатить грандиозную истерику, если не настоит на своем. Но я-то на подобную тактику не покупалась, несмотря на роскошные спектакли с впечатляющим расшвыриванием стульев, опрокидыванием столов и разлетающимися осколками ваз. Я аплодировала и подбадривала его одобрительными возгласами, как будто заплатила за возможность полюбоваться на этот всплеск эмоций, и со временем Джеймс, так и быть, согласился через раз уступать очередь брату. Но сегодня был его черед говорить первым. Он встал из-за стола и вышел к доске.

— Я нарисовал Королеву Пауков. — Посреди листа красовалась черная клякса с восемью веретенообразными отростками, но лицо чудища было скорее лицом молодой девушки, с правильными чертами и в обрамлении серебристых кудряшек. — Она живет в пещере у меня под кроватью и съедает гоблинов, которые хотят меня задушить. Иногда она приглашает меня к чаю. Вообще-то мы дружим, но порой она натравливает на меня своих детей, потому что я украл у нее разные сокровища. — Джеймс замолк и снова схватился за живот, дабы напомнить мне о том, как он хрупок и слаб и очень, очень голоден, но я не позволила ему вернуться на место.

— Так зачем же ты у нее что-то украл? Она ведь оказывает тебе услугу — гоблинов пожирает.

Джеймс посмотрел на меня с удивлением: как же это я таких простых вещей не понимаю?

— Чтобы выкупить душу моей мамы у Короля Гоблинов.

Сердце у меня упало; в первое мгновение я не нашлась с ответом. Да и что тут скажешь-то? Какая красивая и грустная история… Но я тут же взяла себя в руки.

— Откуда бы у Короля Гоблинов взяться душе твоей мамы? Твоя мама на небесах.

Мальчик обдумал мои слова и передернул плечами.

— Не знаю. Мне так приснилось.

Я кивнула ему: дескать, можешь сесть.

К доске вышел Пол. И поднял повыше свой рисунок Эвертона: что-то вроде карты спрятанных сокровищ.

— Прошлой ночью мне приснилось, что я отправился в дом моей мамы.

Я вдохнула поглубже и стиснула пальцы. Все пошло не так, как я ожидала. А с другой стороны, чего тут можно было ожидать? Мальчики потеряли мать. Конечно, она им снится. Я знала, что она им снится. Я лишилась матери почти пятнадцать лет назад — и она снится мне до сих пор. Такое никуда не исчезнет. Мы трое, видимо, навсегда будем связаны по рукам и ногам своим горем, так и не избавимся до конца от затянувшегося кошмара утраты. Но если это правда, то, значит, мы связаны еще и друг с другом: мы ищем в снах новых воспоминаний о наших утраченных матерях. Детям нужны их родители, любой ценой и в любом обличье. Я поежилась, вспомнив один из собственных своих снов прошлой ночи.

«Детям нужна мать».

А Пол между тем продолжат объяснять, что у него на рисунке:

— Она пришла за мной ночью и повела меня через лес. — Он указал на изображение глухой чащи за домом. — Потом лес сменился садом, и там стоял огромный дом. Мама сказала, что внутрь нам пока нельзя; войти можно только наяву. Она ждет нас.

От своеобычной конкретики его сна просто мороз шел по коже. Я положила руки на стол и внимательно вгляделась в подростка.

— Зачем бы ей это делать?

Он уставился в пол. Остановившийся взгляд огромных синих глаз был исполнен задумчивости. Не поднимая головы, мальчик произнес:

— Она по нас скучает.

От этих четырех слов я едва не расплакалась. Накопившееся за многие годы горе об утрате моей собственной матери властно заявило о себе: в груди стеснилось, в глазах защипало — того и гляди хлынут слезы.

— Пол… — Голос мой беспомощно прервался. — Твоя мама умерла.

Пол наконец вскинул глаза. И наморщил лоб — с таким довольным, понимающим видом, какого не ожидаешь от тринадцатилетнего юнца.

— Знаю. И все-таки, когда мы бываем в деревне, я порой вижу со спины какую-то даму с длинными черными волосами и всегда надеюсь, что это она, а все то, что я помню, — неправда. Что она вовсе не умирала. Что это какое-то недоразумение.

Почти то же самое, слово в слово, говорил мне отец мальчика в тот, первый вечер в музыкальной комнате. Мы молча глядели друг на друга — казалось, целую вечность, но тут Джеймсу надоело быть не в центре внимания, и он подал голос:

— А давайте пойдем!

— До обеда еще двадцать минут, — напомнила я.

— Да не есть, а в лес! — И мальчуган указал на нарисованную братом карту.

— Но зачем?

Малыш пожал плечами. За него ответил старший брат:

— Но ведь сны порой сбываются, разве нет?

Я-то надеялась, что дети утешатся мыслью о том, что их сны не имеют отношения к реальности, и совершенно не ждала, что выйдет с точностью наоборот. Если я свожу их в лес, они ничего там не найдут и будут вынуждены признать: их мама действительно умерла. А если я откажусь, они наверняка найдут способ воспользоваться картой втайне от меня, а мне меньше всего хотелось, чтобы мальчики бродили по чаще одни, особенно учитывая то, что убийцу няни Прам так и не нашли. У меня не оставалось другого выхода, кроме как и впрямь пойти с ними в лес, убедить их в реальности смерти и принять последствия, каковы бы они ни были.

— Наверное, мы и впрямь можем сегодня пообедать на свежем воздухе. Я так люблю пикники!

При упоминании о еде Джеймс снова схватился за живот с самым что ни на есть жалостным видом. Пол, нахмурившись, окинул взглядом свою рисованную карту, но ничего не сказал.

— Ну как, вам обоим такой план по вкусу?

Старший мальчик аккуратно сложил карту и спрятал ее в карман.

— Да, спасибо большое.

Он безмятежно улыбнулся. Я уже успела заметить, как умело Пол маскирует свои чувства: по лицу его совершенно ничего невозможно было прочесть. Необычное качество для ребенка его лет, что и говорить, и про себя отметила, что за Полом нужен глаз да глаз.

— Ну пойдем, пойдем же! — заныл Джеймс и, не дожидаясь ответа, схватил меня за руку и потащил в гостиную, где я велела мальчикам подождать, пока я договариваюсь с миссис Малбус насчет нашего пикника. По счастью, Дженни услали в деревню с каким-то поручением, так что вместо обычных криков и споров, какими сопровождались визиты в кухню, звучали жалобы миссис Малбус на медлительность и неисправимую леность судомойки. Я сочувственно внимала сетованиям поварихи, а она между тем, нимало не возражая, запаковала нам в корзинку сандвичи, ломти жареной курятины, хлеб, сыр, пирожки со свининой и фрукты для нашей послеполуденной авантюры. И в придачу даже выдала плотное одеяло.

Я забрала мальчиков, мы вместе вышли через заднее крыльцо и на опушке леса присмотрели себе поросшую травою лужайку, все еще залитую солнечным светом. Погода стояла не по сезону теплая, невзирая на неизбежное приближение зимы. Я расстелила на земле одеяло и выложила содержимое корзинки. Мы набивали животы, а тени ветвей размечали время трапезы, словно солнечные часы. Насытившись, я откинулась назад в высокую траву. А дети отплясывали вокруг меня, точно сказочные великаны среди увядающих полевых цветов, счастливые, наевшиеся, пока не рухнули наземь, раскрасневшиеся, запыхавшиеся — куча-мала из спутанных волос и зазелененных травой голеней.

— Мы все — плюх! — хохотал Джеймс, уткнувшись носом в подол моего платья. Пол дернул его за ногу с явным намерением открутить ее вовсе. Мальчуган ойкнул, я села и театрально вздохнула:

— Пол, чем тебе помешала братняя нога?

— Так я тяну, тяну, а она не отрывается!

— Боюсь, если ты дальше потащишь ногу Джеймса на себе, это несколько затруднит нашу прогулку.

— А он мне карту не отдает!

— Джеймс?

— Да я просто посмотреть хочу!

— Похоже, я вас так и не научила, что друг с другом надо делиться! Стало быть, время спеть нашу песенку!

Джеймс подобрался ближе и исполнил мне серенаду: от череды пронзительных воплей у меня заложило уши — и однако ж звуки эти свидетельствовали о доверительной, теплой привязанности, что быстро установилась между нами после утраты няни Прам. Пол заткнул уши и попытался повалить брата на землю.

— Беги-беги! Ты меня слышал! И заруби себе на носу: я нахожу, что угрозы и уловки в общении с вопиюще неосмысленными детьми весьма действенны!

Джеймс резко затормозил, обернулся ко мне, недоуменно сощурился:

— Что такое «неосмысленные»?

Я вскочила с земли и выхватила листок из рук малыша. Да так быстро, что мальчуган еще не понял, как так вышло, — а я уже вернула самодельную карту его брату.

— Пол, что значит «неосмысленный»?

— Значит, что нам предстоит еще многое узнать о мире.

— Ладно, ребята, хватит. — Я поцеловала Джеймса в макушку, подхватила его и усадила к себе на грудь. Малыш нахмурился, но все-таки обнял меня за шею.

— Ну, Пол, куда нам дальше?

Пол поднес карту к самым глазам. Ландшафт был воспроизведен с пугающей точностью. Мальчик посмотрел вперед, туда, где за полем стеной поднимался лес.

— Вон туда, в чащу.

— Тогда пошли!

Я спустила Джеймса с рук на землю рядом с братом, собрала остатки еды в корзинку. Мы зашагали через поле, а солнце между тем опустилось за сплетенные узловатые ветви, и земля взбугрилась полуоголившимися корнями и камнями — достаточно крупными, чтобы споткнуться, и достаточно мелкими, чтобы застрять в туфле.

— Пол, далеко еще? — спросила я. По мере того как удлинялись тени, я начинала слегка нервничать.

— Чуть впереди, если верить сну.

Я помолчала немного: пусть реальность говорит сама за себя, пусть отдернет занавес надежды и явит жестокую правду смерти, правду, что так и не смогла подчинить себе детей, хотя Джеймс по крайней мере оставался рядом с умирающей матерью до конца — вот вам наглядный пример того, как сердце берет верх над разумом.

Конец ознакомительного фрагмента