Дэниел Абрахам - Путь дракона (Кинжал и монета - 1)

ДЭНИЕЛ АБРАХАМ

ПУТЬ ДРАКОНА

Пролог
Отступник

Отступник вжался в тень скалы, молясь об одном: чтобы нелюди внизу не подняли глаз. Ладони горели, ноги и спину сводило от усталости. Тонкая ткань церемониальных одежд льнула к коже под стылым, пахнущим пылью ветром. Он набрался духу и глянул вниз, в расселину.

Пять мулов давно замерли на тропе, однако жрецы не торопились слезать. У каждого поверх теплых добротных одеяний поблескивал на спине древний меч, отбрасывающий в утренних лучах ядовито-зеленые блики. Выкованные некогда драконами, клинки несли смерть любому — достаточно лишь царапины на коже. Со временем яд убьет и самих меченосцев. Отступник усмехнулся: потому-то его бывшие братья и спешат его убить, лишь бы вернуться поскорее. Мечи — не для долгого ношения, их обнажают или в жестокой крайности, или в приступе смертельного гнева.

Что ж. По крайней мере его принимают всерьез.

Главный из жрецов поднялся на стременах, сощурил глаза от яркого солнца.

— Не прячься, сын мой! — Отступник узнал голос. — Выхода нет!

Сердце дрогнуло. Отступник чуть было не шагнул вперед, но вовремя сдержался.

«Вероятно, — напомнил он себе. — Выхода, вероятно, нет. А может, и есть».

Внизу, на тропе, фигуры в темных одеждах колыхнулись, о чем-то заговорили. Отступник не слышал слов. Занемевшее тело холодело все больше: ни дать ни взять труп, которому почему-то забыли даровать милостивую смерть. Разговор тянулся целую вечность, добрых полдня, — хотя солнце, висящее в безупречной синеве, и не думало сходить с места. Выдох, следующий вдох — и мулы тронулись в путь.

Отступник не смел двинуться, чтобы не зашелестел по обрыву случайный камешек. Жрецы, бывшие когда-то людьми, медленно повели мулов к краю долины, затем свернули к югу по широкому извиву дороги. Отступник, проводив их взглядом, изумленно выпрямился и упер руки в бока. Он жив! Его не нашли! Даже и не знали, где искать!

Значит, все учение, которому он до недавних пор так свято верил, — ложь. Дары паучьей богини не открывают истину. Да, они дают адептам иные способности, но не наделяют знанием правды. Отступнику все больше казалось, будто в некий миг вся его жизнь соскользнула с паутины умело сплетенного обмана, на которой держалась прежде, однако он не чувствовал ни растерянности, ни оторопи — лишь облегчение, будто вышел из склепа на вольный воздух. Он вдруг понял, что улыбается.

Последующий подъем на западный склон измотал его донельзя. Сандалии оскальзывались, пальцы едва находили опору. И все же, когда солнце добралось до зенита, он уже стоял на вершине. К западу одна за другой теснились горы, над ними гигантскими башнями вздымались облака, кое-где подернутые серой грозовой завесой. Чем дальше, тем ниже становились холмы: склоны переходили в равнины, из-за дальности казавшиеся серо-голубыми. Резкий вершинный ветер царапнул лицо, как когтями; на горизонте сверкнула молния. Словно в ответ, крикнул ястреб.

Теперь отступнику предстояли недели пути. В одиночку, пешком, без запаса пищи и, главное, воды. Последние пять ночей он спал в пещерах и в зарослях кустарника. Его бывшие друзья и братья — те, кого он знал и любил всю жизнь, — сейчас прочесывали окрестные тропы и обыскивали селения, чтобы его убить. В высокогорьях жаждали добычи горные львы и волки.

Отступник провел рукой по густым жестким волосам, вздохнул и шагнул вперед, вниз по склону. Вероятно, смерть настигнет его раньше, чем он дойдет до Кешета и отыщет город, в котором можно затеряться.

Вероятно. Всего лишь вероятно.

Под тускнеющими лучами закатного солнца он нашел скальный выступ, нависший над ручейком. Шнурок от правой сандалии пошел на грубый лук для розжига огня, и когда с неба повеяло холодом, отступник уже сидел у обложенного высокими камнями костерка. Сухой хворост не дымил и давал надежное тепло, но быстро прогорал, и отступник, поддерживая огонь, приладился добавлять прутья медленно, один за другим — чтобы костер не разгорелся слишком сильно и не выдал его убежища преследователям. Тепла едва хватало, чтобы согреть руки.

Издали донесся рык, который отступник предпочел не заметить. Обессиленное тело болело от напряжения, зато мозг, отвлекшийся наконец от тягот пути, работал с поразительной скоростью. В густой тьме обострилась память, первый восторг свободы сменился тоской, одиночеством, растерянностью — куда более опасными, чем голодный лев.

Отступник был рожден среди таких же гор; в играх его детства палка и витые пряди древесной коры исполняли роль меча и плети. В те годы он, должно быть, грезил о сокрытом храме, жаждал вступить в монашеское братство — сейчас, пронизанный холодом под ненадежным скальным кровом, он едва этому верил. В памяти брезжил лишь священный трепет, с которым он глядел снизу вверх на каменную стену, на изваянные в камне фигуры стражей из всех тринадцати рас человечества. Черты их стерлись под ветрами и ливнями: цинна и тралгут, южнец и первокровный, тимзин, йеммут, утопленец — все они взирали на мир одинаково пустыми лицами, сжав одинаковые кулаки. Отчетливо сохранился лишь вознесенный над ними дракон с простертыми крыльями и кинжально-острыми зубами, да еще ясно выступали на огромных железных воротах старинные буквы, сложенные в слова на незнакомом селянам наречии.

Уже послушником он узнал, что надпись гласила «УЗЫ И ВОЛЯ». Он даже когда-то верил, что понимает смысл.

Легкий ветерок оживил вспыхнувшие светлячками угли. Пылинка золы попала отступнику под веко, он потер глаз запястьем. В крови что-то изменилось, токи тела отозвались на некую незримую силу — прежде он назвал бы это присутствием богини. В давний миг, подойдя к железным воротам с другими деревенскими мальчишками, он пожертвовал собой — собственным телом, всей жизнью. А взамен…

Взамен он получил откровения. Поначалу лишь самые простые — буквы, чтобы читать священные книги, и цифры, чтобы вести храмовые записи. Он прочел сказания об империи драконов и ее крахе. О паучьей богине, несущей в мир справедливость.

«Богиню невозможно обмануть», — говорили ему.

Он, конечно, пробовал. Верил наставникам и все же пробовал им лгать — ради проверки. Выбирал то, чего жрецы не знали: имя отцовского клана, любимое лакомство сестры, сокровенные сны… За каждую ложь ему доставался удар плетью, за правду — ничего. Наставники ни разу не ошиблись. И он поверил. Уверовал. И позднее, возведенный верховным жрецом в звание послушника, уже не сомневался в собственной великой будущности — ведь о ней толковали ему жрецы.

После жестоких посвятительных испытаний юный послушник ощутил в крови силу паучьей богини. Первую же услышанную ложь он с удивлением опознал прежде неведомым чутьем; первые же его слова, в которых зазвучал голос богини, пылали убежденностью и заставляли верить.

Впрочем, теперь он лишен благодати, и все прежние знания могут оказаться неверными. Неизвестно даже, есть ли такая страна — Кешет. Он надеялся, что есть, и рисковал сейчас жизнью, чтобы до нее добраться. Может, карта была фальшивой. Может, и драконы, и империя, и великая война — все выдумка. Океана он тоже никогда не видел: вдруг и рассказы об океане небылица?.. И если верить лишь в то, что сам видел и ощущал, то он не знает ничего. Ровно ничего.

В нахлынувшей ярости отступник впился зубами в ладонь — закапала кровь. Он сдвинул пальцы пригоршней: кровь, в тусклых отсветах костра почти черная, пестрела более темными узелками. Один из них вдруг расправил тонкие ножки — и паучок принялся бездумно вскарабкиваться по краю ладони, за ним увязался другой. Служители богини, в которую отступник больше не верил… Медленно перевернув ладонь над тлеющим костром, он следил, как крайний паук, сорвавшись в огонь, съеживается от жара.

— Что ж, — прошептал отступник. — По крайней мере я знаю, что вы смертны.

Горы тянулись бесконечно. Каждый перевал таил угрозу, в долинах подстерегали опасности. Разбросанные на пути деревеньки отступник обходил стороной и лишь изредка подбирался к каменным цистернам за глотком воды; пищей ему служили ящерицы да светлые орехи, вылущенные из хвойных шишек. От троп, где оставили след широкие когтистые лапы, приходилось держаться подальше. Как-то вечером он набрел на круглое пространство, огражденное колоннами, и решил было передохнуть и набраться сил, однако во сне его преследовали кошмары настолько странные и жуткие, что пришлось поскорее убраться.

Он исхудал, плетеный кожаный пояс болтался чуть ли не на бедрах; подошвы сандалий истерлись, лук для розжига огня пришел в негодность. Время потеряло смысл, дни тянулись бесконечно. Каждое утро он повторял себе: «Вероятно, сегодня последний день моей жизни. Вероятно».

Это «вероятно» его и спасало. Однажды на рассвете отступник взобрался на очередной каменистый холм — и увидел, что горы кончились. Внизу, на западе, лежали широкие равнины, среди лугов и лесов вилась сияющая лента реки. Долина манила обманчивой близостью, однако отступник знал, что идти еще дня два, не меньше. И все же, опустившись на грубый приземистый валун, он дал волю слезам и просидел так почти до полудня.

Чем ближе к реке, тем сильнее нарастало в груди дремавшее прежде беспокойство. Много недель назад, когда он тайком перескочил через храмовую стену и пустился в бега, мысль затеряться в большом городе казалась простой, а перспектива — далекой. Зато теперь, когда звериных следов на тропах становилось все меньше, а за деревьями впереди уже виднелся дым от сотни очагов, отступник вдруг осознал, что выйти на люди как есть — грязным, в пыльных лохмотьях и рваных сандалиях — будет испытанием не меньшим, чем все тяготы пути. Как встретят в Кешете дикаря с гор? Сразу ли убьют?

Огромный город — таких он прежде и не видывал — пришелец обогнул по излучине реки, удивляясь мощеным дорогам и многолюдности: длинные деревянные дома с соломенными крышами вмещали не иначе как тысячу человек каждый. Притаившись в зарослях, как вор, он принялся наблюдать.

На окраине, где между рекой и дорогой виднелся последний городской дом, отступник заметил йеммутскую женщину: высотой в полтора человеческих роста и с плечами не уже буйволовых, она возилась в огороде. Длинные бивни торчали из челюсти так, что любая попытка засмеяться грозила чуть ли не продырявить ей щеки, грудь высоко колыхалась над крестьянским кушаком — похожим на те, что носили его сестра и мать, только на йеммутский пошло втрое больше кожи и полотна.

Отступник, в жизни видевший только людей из расы первокровных, изумленно следил из-за ветвей, как йеммутка наклоняется к мягкой земле и выдергивает гигантскими пальцами сорняки. Он дивился ей как чуду, явленному ему в свидетельство того, что тринадцать рас человечества вправду существуют.

Не дав себе времени передумать, он шагнул вперед. Йеммутка резко подняла голову, ноздри угрожающе дрогнули.

— Прости! — Отступник выставил ладонь, словно оправдываясь. — Я… Мне нужна помощь.

Глаза женщины сузились в щелочки; она пригнулась, как пантера перед нападением. Отступник запоздало сообразил, что надо было сперва выяснить, понимает ли она его язык.

— Я пришел из-за гор. — Он удивился ноткам отчаяния в собственном голосе, однако почуял и кое-что иное: неслышный гул в крови, дар паучьей богини — повеление женщине верить его речам.

— Мы не торгуем с первокровными! — рявкнула йеммутка. — И уж точно не с теми, кто явился из-за проклятых гор. Прочь отсюда! С отрядом вместе!

— У меня нет отряда, я один. — Существа, живущие в его крови, встрепенулись от удовольствия: им вновь нашлось дело! Краденое волшебство действовало по-прежнему, внушая женщине веру в его слова. — Со мной никого нет, я безоружен. Я шел пешком много недель. Могу помочь по хозяйству, если надо. За еду и теплый угол на ночь. Только на ночь.

— Один, значит, и не вооружен. Из-за гор?

— Да.

Йеммутка хмыкнула, и отступник понял, что его оценивают. Взвешивают.

— Ты дурак, — наконец отозвалась она.

— Да. Впрочем, мирный и безобидный.

Повисло долгое молчание — и женщина наконец рассмеялась.

Она велела ему натаскать в бак речной воды, а сама вернулась к огороду. Ведро, сделанное по йеммутской руке, отступник наполнял лишь до середины — иначе не поднять — и терпеливо сновал между домиком и грубым дощатым настилом, стараясь уберечься если не от ссадин, то хотя бы от царапин: его и без того не очень-то приветили, не хватало еще объясняться из-за пауков в крови.

На закате хозяйка усадила гостя с собой за стол. Отступник покосился было на слишком яркий огонь в очаге и тут же напомнил себе, что прежние его братья остались слишком далеко и уж точно не рыщут здесь, вынюхивая его следы. Йеммутка зачерпнула миску похлебки из кипящего котла, от которого повеяло густым многосложным запахом — котел явно не снимали с огня и от случая к случаю кидали в него новые обрезки убоины и овощей: часть кусков мяса, плавающих сейчас в жирном бульоне, наверняка попала туда раньше, чем отступник сбежал из храма. Вкуснее этой похлебки он ничего в жизни не едал.

— Муж мой поехал на постоялый двор, — поведала хозяйка. — Сказал, ждут какого-то герцога, а свиту-то поди прокорми. Мой забрал всех свиней, повез. Может, продаст. Выручит серебра, до лета проживем.

Отступник вслушивался в ее голос и ловил отзвуки в собственной крови. Последняя фраза была лживой — женщина не верила, что серебра хватит надолго. Интересно, в сильной ли она нужде и нельзя ли ей помочь. По крайней мере надо попытаться.

— А ты, бедолага? — мягким задушевным голосом продолжала хозяйка. — На чьих овец посягнул, что готов наняться даже ко мне?

Отступник улыбнулся. По телу разливалось приятное тепло, в очаге плясал огонь, за стеной ждали соломенный тюфяк и одеяло тонкой шерсти — спина сама собой расслабилась, исчез комок в груди. Йеммутка не сводила с него огромных глаз с россыпью золотистых искр, и он пожал плечами.

— Меня угораздило обнаружить, что истина, в которую веришь, не обязательно истинна, — выговорил он, тщательно подбирая слова. — То, во что я свято верил, оказалось… ошибкой.

— Обманом?

— Обманом, — согласился он и после паузы добавил: — А может, и нет. Может, все было ненамеренно. Как бы ты ни заблуждался, но если во что-то веришь — значит, это не ложь.

Йеммутка присвистнула — как только сумела при таких бивнях! — и в наигранном восторге всплеснула руками:

— Водоносы-то нынче какие просвещенные! Того и гляди пустишься проповедовать и требовать десятину на храм!

— Ну уж нет! — засмеялся вместе с ней отступник.

В очаге потрескивал огонь, под крышей шелестели в соломе то ли жуки, то ли крысы. Хозяйка отхлебнула из своей миски.

— С женщиной повздорил небось?

— С богиней.

Йеммутка не отрывала глаз от огня.

— Вон как. Ну, поначалу-то всякая кажется богиней. В любовь каждый раз окунаешься так, будто что новое встретил. Ровно сам Бог шепчет их устами и все такое. А потом… — Она вновь хмыкнула, на этот раз с горечью. — А чем тебе богиня-то не угодила?

Отступник подцепил из миски что-то похожее на картофельный ломтик, пожевал рыхлую мякоть. Тайных мыслей он прежде никому не поверял, и слова давались с трудом. Голос его дрогнул.

— Она собирается пожрать мир.

Капитан Маркус Вестер

Маркус потер подбородок загрубелой ладонью.

— Ярдем!

— Слушаю, сэр! — громыхнул над ухом тралгут.

— День, когда ты сбросишь меня в ров и примешь отряд…

— Да, сэр?

— Еще ведь не настал?

Тралгут скрестил на груди мощные руки и дернул звякнувшим ухом.

— Нет, сэр, — пророкотал он наконец.

— Жаль.

Городская тюрьма в Ванайях прежде была зверинцем. В древние дни по широкой площади величаво прогуливались драконы, время от времени влезая освежиться в просторный фонтан, а три этажа клеток позади глубокого рва, опоясывающего площадь, полнились зверями. Львы, грифоны, гигантские шестиглавые змеи, медведи и огромные птицы с женской грудью, некогда бродившие здесь за железными решетками, теперь остались лишь на фасадных рельефах, вырезанных из драконьего нефрита. Фигуры зверей чередовались со скульптурными колоннами, изображающими тринадцать рас человечества — длинноухого тралгута, тимзина в хитиновой броне, йеммута с неизменными бивнями… Чтобы имитировать горящий взгляд дартина, в глазницы статуи вставили миниатюрные жаровни — правда, огонь в них давно уже не зажигали. Время и непогода не оставили на фигурах ни малейшего следа, кроме черных потеков на месте проржавевших прутьев: любые удары и разрушения драконьему нефриту нипочем.

Жертвы ванайского правосудия — угрюмые, обозленные, томящиеся скукой — в ожидании приговора были выставлены напоказ: иные на посмешище, иные для опознания. Добропорядочным горожанам позволялось заходить на площадь, где за две-три бронзовые монеты лоточники продавали лоскуты тряпья с завернутыми в них отбросами, и мальчишки устраивали состязания, осыпая узников нечистотами, дохлыми крысами и гнилыми овощами. Подавленные горем супруги приносили томящимся в неволе мужьям и женам сыр и масло и пытались перебросить продукты через ров, но даже если сверток долетал до нужных рук, покоя в тюрьме не прибавлялось. Стоя на низком парапете у самого рва, Маркус наблюдал, как один счастливчик — куртадам, заросший плотным и гладким, как у выдры, мехом, унизанным позванивающими при движении бусинами, — отбивался от сокамерников, которые норовили отобрать у него белую хлебную лепешку, а мальчишки из первокровных весело хохотали, тыча в него пальцами и крича обычную для куртадамов дразнилку «звяк-звяк, по башке шмяк», и сыпали непристойностями.

В нижнем ряду клеток сидели семеро мужчин — по большей части крепко сбитые, посеченные боевыми шрамами. Один держался отдельно — этот, просунув ноги сквозь решетку, болтал ступнями надо рвом. Шестеро были солдатами Маркуса, седьмой — ведуном отряда. Теперь они принадлежали герцогу.

— За нами следят, — предупредил тралгут.

— Знаю.

Ведун небрежно помахал рукой, Маркус ответил фальшивой улыбкой и более грубым жестом. Бывший ведун отвернулся.

— Не он, сэр. Другой.

Маркус отвел взгляд от клеток. На пятачке, где улица вливалась в площадь, расслабив плечи, стоял молодой человек в золоченых латах, какие носила герцогская гвардия. Маркус попытался вспомнить имя.

— Принесла нелегкая, — поморщился он.

Видя, что его заметили, молодой человек небрежно отсалютовал и подошел ближе — стали виднее тупое лицо и безвольная осанка. Кедровым маслом, которым умащали в банях, от него разило так, будто гвардеец в нем выкупался. Маркус пожал плечами, как обычно перед битвой.

— Капитан Вестер, — кивнул гвардеец и перевел глаза на тралгута. — Ярдем Хейн. Так и не отходишь от своего капитана?

— Сержант Доссен, если не ошибаюсь? — осведомился Маркус.

— Нет, терциан Доссен. Его высочество герцог предпочитает старинное титулование. Это ваши люди?

— Кто? — невинно спросил Маркус. — Я в свое время кем только ни командовал — впору встречать знакомцев в любой тюрьме Вольноградья.

— Вон та компания. Их скрутили прошлой ночью за пьянство и дебош.

— Не они первые, не они последние.

— Вам об этом известно?

— Предпочту умолчать. Мои слова наверняка дойдут до судьи, а мне бы не хотелось, чтобы он неверно их истолковал.

Доссен сплюнул в ров.

— Хотите выгородить своих, капитан? Уважаю такую решимость, но она ничего не изменит. Грядет война, герцогу нужны люди. У этих есть закалка и опыт, их отправят в армию. Даже, может, дадут чин.

На Маркуса накатил гнев. Однако чувствам, особенно приятным, он привык не доверять.

— Вы, по-видимому, чего-то недоговариваете?

Губы Доссена дернулись в змеиной улыбке.

— Ваше имя до сих пор на слуху — как же, капитан Вестер, герой Градиса и Водфорда! Герцог не преминет вас заметить. Вы могли бы сделать карьеру.

— Любые ваши герцоги и бароны — те же короли в миниатюре, — бросил Маркус чуть резче, чем хотелось. — А королям я не служу.

— Нашему придется послужить.

Ярдем вдруг зевнул и почесал брюхо — условный сигнал Маркусу: не время нарываться. Капитан снял ладонь с рукояти меча.

— Доссен, дружище, половина защитников города — наемники. Я видел Кароля Данниана с отрядом, и Меррисан Кок тоже здесь. Они же разбегутся при одной вести о том, что герцог насильно тащит в армию профессиональных военных, честно занятых другим делом.

Доссен от изумления раскрыл рот.

— Нет у вас никакого дела!

— Ошибаетесь, — проронил Маркус. — Мы с отрядом охраняем караван, что пойдет на север Нордкоста, до Карса. Уже и плату получили.

Гвардеец окинул взглядом солдат за прутьями, угрюмого ведуна, потеки на драконьем нефрите. Голубь, слетевший на лапу грифона, встряхнул жемчужно-серым хвостом и уронил каплю помета прямо на колено ведуна, седой воин в глубине клетки хохотнул.

— Отряда у вас нет, — заявил Доссен. — Все ваши люди — вон, за решеткой. А вдвоем с шавкой охранять целый караван не выйдет: в контракте сказано — ведун и восемь солдат с мечами и луками.

— Надо же, он еще и контракт наш читал, — буркнул Ярдем. — Кстати, шавкой меня звать не советую.

Гвардеец поджал губы, раздраженно прищурился и дернул плечом, латы хлипко звякнули — щегольские доспехи явно предназначались не для боя.

— Да, читал, — подтвердил он.

— И после этого отряд, разумеется, попал за решетку чисто случайно, — уточнил Маркус.

— Лучше соглашайтесь, капитан. Вы нужны городу.

— Караван выступает через три дня, — произнес Маркус. — И я ухожу с ним. Согласно контракту.

Доссен застыл на месте и густо побагровел — видимо, в герцогской гвардии не привыкли к отказам.

— Думаете, вы умнее всех? Диктуете условия, и мир обязан прислушаться? Очнитесь, Вестер! Здесь вам не поля Эллиса.

Ярдем хмыкнул, будто ему дали под дых, и покачал массивной головой.

— Зря вы про Эллис, — глухо пророкотал он.

Гвардеец презрительно взглянул на тралгута, затем на Маркуса — и, дрогнув, отвел глаза.

— Не примите за неуважение к вашей семье, капитан…

— Пошел прочь, — отрезал Маркус. — Сейчас же.

Доссен отступил на безопасное расстояние и напомнил:

— Караван уходит через три дня.

Остальное и так ясно: не выполнишь контракт — будешь иметь дело с герцогом. Маркус не ответил, и гвардеец, повернувшись на каблуках, зашагал к выходу.

— Незадача, — выдохнул Ярдем.

— Точно.

— Нам нужен отряд, сэр.

— Да.

— А где его взять?

— Понятия не имею.

Маркус бросил последний отчаянный взгляд на своих людей, покачал головой и вышел из зверинца.

Город Ванайи был некогда портом в устье реки Танеиш, но берег за столетия занесло илом и песком, так что теперь до моря пришлось бы скакать к югу полдня. Каналы и протоки пронизывали весь город, между Ванайями и мелким, более молодым Ньюпортом сновали плоскодонные лодки с зерном и шерстью, серебром и древесиной — товарами из северных стран.

История Ванайев — как и всех городов Вольноградья — была историей войн. Город успел побыть республикой с избираемым по лотерее магистратом; королевской собственностью; союзником и противником (смотря куда дул ветер) поочередно Биранкура и Рассеченного Престола; центром религии и очагом антирелигиозного мятежа. Каждая смена власти оставила свой след на белых деревянных домах, грязных каналах, узких улочках и открытых площадях. Пришелец натыкался то на старинные ворота — по-прежнему готовые уберечь от врагов городской совет, хотя последний член совета умер столетия назад, — то на статую епископа в парадном облачении, засиженную голубями и позеленевшую от времени. Каменные и деревянные таблички с названиями улиц не менялись по тысяче лет, любой проулок имел добрый десяток названий. Широкие железные калитки делили город на двадцать мелких округов, так что герцог в случае бунта или заговора мог перекрыть городское движение в любой миг.

Еще отчетливее, чем в архитектуре, прошлое города читалось на лицах самих ванайцев.

Помимо тимзинов и первокровных, самых многочисленных в городе, здесь целыми кварталами жили безволосые дартины с горящими глазами, хрупкие снежно-бледные цинны и бронзово-чешуйчатые ясуруты. Былые испытания прибавили горожанам опыта и цинизма, и теперь, проходя узкими улочками вдоль густо-зеленых каналов, Маркус смотрел, как купцы из первокровных — верные сторонники герцога — щедро зазывают солдат на скидки, предварительно взметнув цены до небес, а кабатчики, лекари, кожевники и сапожники меняют вывески на новые, начертанные имперским антейским шрифтом: для будущих клиентов, которые нагрянут после падения города. Старики-тимзины, покрытые иссохшей от времени белесой чешуей, сидят за столиками у пристани, толкуя о последней революции, — тогда отец нынешнего герцога отобрал власть у республики. Их внучки стайками порхают по улицам в тончайших, сшитых по имперской моде белоснежных юбочках, сквозь которые тенью просвечивают темно-чешуйчатые ножки.

Погибнут солдаты, сгорят дома, кого-то изнасилуют, кто-то разорится — никому нет дела: переживать очередную напасть здесь не впервой, и каждый уверен, что ему-то уж точно беда не грозит.

На заросшем травой пустыре Маркус увидел побитый театральный фургон: полог с одной стороны поднят, прохожим видна неглубокая сцена с занавесом из грязновато-желтых лент. Немногочисленные зеваки — иные с любопытством, другие с недоверием — смотрели, как из-за лент выступил старик с высокой копной волос и торчащей вперед бородой.

— Остановитесь! — воззвал старик низким звучным голосом. — Подойдите ближе! Услышьте сказание об Алерене Убийце и драконьем мече! Кому недостает храбрости, пусть идет прочь, ибо наш рассказ — о великих деяниях и славных подвигах! Любовь, вражда, предательство и возмездие сойдут на эти ветхие подмостки, и предупреждаю… — Голос актера понизился чуть ли не до шепота, однако Маркус отчетливо слышал каждое слово. — Предупреждаю: не все добро вознаграждается, не все зло получает по заслугам. Подходите ближе, друзья! Наша пьеса — как жизнь: в ней может случиться что угодно!

— А он мастер, — пробормотал Ярдем, и Маркус вдруг понял, что незаметно для себя остановился послушать.

— Точно.

— Поглядим немного?

Маркус не ответил, лишь подступил ближе к сцене вместе с толпой. Пьеса оказалась простенькой — древнее пророчество, силы тьмы из преисподней и великий герой с реликвией драконьей империи. Прекрасная дева могла быть и помоложе, а герою стоило бы говорить погромче, однако реплики звучали убедительно, труппа играла слаженно. Маркус выделил в толпе длинноволосую женщину и худощавого юнца, которые смеялись в нужных местах и шикали на слишком буйных зрителей, — свободные от роли актеры тоже работали на общее дело. И каждый раз, когда на подмостки выходил старик, Маркус не мог оторваться от зрелища.

Старик играл Оркуса, повелителя демонов, играл с подлинным чувством — Маркус даже временами забывал, что перед ним актер. А когда Алерен Убийца взмахнул драконьим мечом и из груди Оркуса хлынула кровь, Маркус едва удержался, чтобы не выхватить клинок.

В конце, несмотря на предупреждения, добро торжествовало, а зло было наказано. Актеры кланялись публике. Даже Ярдем хлопал огромными, с тарелку величиной, ладонями и от души улыбался. Достав серебряную монету из кошеля под рубахой, Маркус бросил ее на сцену, и через миг раскланивающийся Оркус уже стоял под звонким дождем монет и благодарил зрителей за доброту и щедрость с таким жаром, что Маркус, уже повернувшись идти, поймал себя на мысли, что впрямь считает людей щедрыми и добрыми.

Осеннее солнце клонилось к горизонту, заливая бледный город золотым сиянием; окружавшая сцену толпа мало-помалу рассасывалась. Присев на каменную скамью под пожелтевшим дубом, Маркус не спускал глаз с актеров, собирающих фургон: те с улыбками отгоняли прочь стайку окруживших их первокровных мальчишек. Маркус подался вперед и взглянул из-под ветвей на темнеющее небо.

— Вы что-то надумали, — заметил Ярдем.

— В самом деле?

— Точно.

Простенькой пьесе не нужна большая труппа. Алерен Убийца со спутником. Прекрасная дева. Оркус, повелитель демонов. Актер, изображавший то крестьянина, то демона, то рыцаря одной переменой шляп. Всего пятеро для целой пьесы. И двое заводил в толпе…

Семеро…

— Да, — кивнул Маркус. — Так и есть.

Семеро актеров сидели за большим круглым столом и запивали пивом сыр и колбасы, выставленные за счет немилосердно тающих средств Маркуса. Тощего паренька, заводилу из толпы, звали Микель, длинноволосую женщину — Кэри, героя играл Сандр, прекрасную деву — Опал, спутника героя — Шершень, актер на все роли звался Смитт. Среди них сидел Ярдем, лучась мягкой улыбкой, как добродушная псина в окружении щенков.

За небольшим отдельным столиком Маркус беседовал с Оркусом, повелителем демонов.

— А меня, — говорил Оркус, — некоторые зовут Китап рол-Кешмет, чаще всего мастер Кит.

— Я всех имен в голове не удержу, — покачал головой Маркус.

— Мы напомним. Полагаю, никто не обидится, особенно если вы так и будете угощать их выпивкой.

— Резонно.

— Тут-то и возникает вопрос, капитан. Неужто вы затеяли пир из одной безмерной любви к театру?

— Нет.

Мастер Кит приподнял брови. Без костюма и грима он выглядел привлекательнее. Сухое лицо обрамляли пепельные, стального оттенка, волосы, а при взгляде на смуглую кожу Маркус вспомнил о первокровных, живущих в пустынях по ту сторону Внутреннего моря, и заодно заподозрил, что черные глаза достались актеру от предка-южнеца.

— Герцог мечтает загнать меня в армию, — признался капитан.

— Понимаю, — кивнул мастер Кит. — Труппа и так лишились двоих актеров. Сандр был запасным на подмену, пришлось ему вставать до света и учить роли.

— Я не хочу служить герцогу. И меня спасает только законный контракт, пока он есть.

— Спасает?

— За неподчинение приказу посылают либо на битву, либо на смерть. А биться за Ванайи я не собираюсь.

Мастер Кит нахмурился, густые брови изогнулись, как гусеницы.

— Простите, капитан, вы хотите сказать, что для вас это вопрос жизни и смерти?

— Да.

— И вы так спокойны?

— Мне не привыкать.

Актер откинулся на спинку стула, сплетя перед собой тонкие пальцы. Его взгляд сделался задумчивым и трезвым, с долей интереса.

Маркус отхлебнул пива — оно отдавало дрожжами и патокой.

— Труппе не укрыть обоих, — наконец сказал мастер Кит. — Если только вас одного. Менять внешность актерам не в новинку, но тралгут в западных землях… Если герцог задумал вас отыскать, то держать поблизости вашего друга — все равно что прицепить к вам флаг. Нас поймают.

— Я не собираюсь вступать в труппу.

— Вот как? Тогда о чем мы беседуем?

За другим столом длинноволосая женщина вспрыгнула на стул, изогнулась в величественной позе и, комично шепелявя, принялась декламировать церемониал святого Анциана. Захохотали все, кроме Ярдема, — тот дернул ушами и ограничился довольной улыбкой. Кэри. Женщину зовут Кэри.

— Пусть труппа путешествует со мной, — предложил Маркус. — На днях будет караван в Карс.

— Мы привыкли считать себя бродячим театром. Карс, по-видимому, неплохой город, мы там давно не бывали. Не вижу только, какая от нас польза каравану.

— Герцог держит за решеткой моих людей. Вы можете их заменить. Сыграть роль стражников.

— Вы, как я вижу, не шутите.

— Нисколько.

Мастер Кит засмеялся и покачал головой.

— Мы не бойцы. Все театральное действо — позы и жесты, против настоящего воина мы едва ли выстоим.

— Вам не нужно быть стражниками, нужно только сыграть. Бандиты не идиоты, они тоже просчитывают шансы. Нападают на те караваны, что везут особо ценные грузы, оправдывающие риск. Или на те, где мало охранников. Если актерам дать доспехи и луки, никто посторонний и не задумается, умеют ли они стрелять. А груз небогатый, на него не позарятся.

— В самом деле?

— Железо и олово, некрашеная шерсть, кожа, — перечислил Маркус. — Некий мастер Уилл из Старого квартала собрал купцов, которые хотят отправить из города товар перед самой битвой — в надежде, что битва отгремит раньше, чем придет срок платы. Караван небольшой, соблазниться нечем. Будь я бандитом, я бы на него и не взглянул.

— А деньги за работу?

— Хорошие.

Мастер Кит, скрестив руки, нахмурился.

— Ну, приличные, — уточнил Маркус. — Вполне того стоят. Зато вы окажетесь подальше от беды: даже мелкие бутафорские войны вроде нынешней не бывают бескровными, а у вас в труппе женщины.

— Я бы сказал, что Кэри и Опал вполне способны за себя постоять.

— Только не в отданном на разграбление городе. Герцогам и империям плевать, сколько актрис изнасилуют и сколько актеров убьют. Люди вашего ранга ниже их забот, и рядовые солдаты прекрасно это знают.

Мастер Кит взглянул на соседний стол, где разговор ветвился сразу в нескольких направлениях, кое-кто из актеров успевал везде вставить слово. Взгляд старика смягчился.

— Я вам верю, капитан.

Между ними на миг повисла тишина, лишь ревел огонь в жаровне да звенели за соседним столом голоса под завывание ветра, бьющего в окна и двери. Тяга в печи то и дело слабела, тогда в комнату влетали клубы дыма.

Актер покачал головой.

— Можно вопрос?

— Давайте, — кивнул Маркус.

— О вас ходит добрая слава. За вами чувствуется изрядный опыт, жизнь вас основательно потрепала. Странно видеть вас в Вольноградье охранником при мелких караванах.

— Здесь нет вопроса.

— Почему вы этим занимаетесь?

Маркус пожал плечами и произнес как можно легче:

— Слишком упрям, чтобы умереть.

В сочувственной улыбке мастера Кита мелькнула тень скрытой, ему одному известной горечи.

— Этому я тоже верю, капитан. Что ж. Вам нужно девять бойцов для охраны последнего каравана, уходящего из вольных Ванайев?

— Восемь. Восемь бойцов и ведун.

Мастер Кит вскинул глаза к закопченному потолку.

— Всегда мечтал сыграть ведуна, — сказал он.

Сэр Гедер Паллиако, наследник виконта Ривенхальма

Гедера Паллиако погубила увлеченность переводом. Книгу с умозрительным трактатом об утопленцах, написанную полуосмеянным философом из Принсип-с'Аннальдэ, он некогда отыскал в скриптории Кемниполя и, готовясь к долгому походу в Вольноградье, даже отказался от запасной пары сапог, лишь бы уложить в суму вожделенный фолиант. Старинный язык, местами невнятный, отдавал тайной, страницы под кожаным переплетом (явно более поздним) побурели от времени, чернила выцвели — Гедер, беря в руки книгу, наслаждался каждой мелочью.

Дешевая палатка из вощеной ткани держала тепло куда слабее кожаных походных шатров, но все же худо-бедно защищала от ветра. После верховой езды ломило ноги и спину; стертые седлом бедра болели. Гедер расстегнул безрукавку, освобождая живот, — тучность, унаследованную от отца, он считал чуть ли не фамильным проклятием.

Перед сном оставался свободный час, и Гедер, сгорбившись на складном табурете, припал к книге, смакуя каждое слово и фразу.

В отличие от диких животных человечество не нуждается в абстрактном мифологическом Боге для объяснения причин своего бытия. Все человеческие расы, кроме первокровных с их нетронутой звериной природой, сотворены каждая для своей роли. Восточные разновидности — йеммуты, тралгуты и ясуруты — бесспорно созданы для войны, раушадамы — для отрады глаз и для утех, выведенные позже всех тимзины — для пчеловодства и иных нехитрых промыслов, цинны (включая автора этих строк) — для преломления знаний сквозь линзу мудрости и философии, и так далее. Из всех людских рас одни лишь утопленцы созданы без видимой цели. Они, меньшие братья остального человечества, в мнении других подобны растениям или медлительным животным западных континентов. Их случайные скопления в береговых озерах, остающихся после прилива, связаны более с океанскими потоками, нежели с проявлением человеческой воли. Отдельные романтики верят, будто утопленцы и ныне продолжают исполнять некий тайный замысел драконов, который осуществляется даже после гибели его создателей, — что ж, простим романтикам их мечты. Всякому ясно, что утопленцы — чистейший пример людской расы, созданной исключительно из артистических устремлений, и как таковые…

Или, может, «эстетические соображения» будут точнее «артистических устремлений»? Гедер потер глаза. Час поздний. Завтра опять тот же марш к югу, целый день в седле, и послезавтра тоже… До границы не меньше недели пути, потом день-другой выбирать поле для битвы, еще день на разгром местной армии — и лишь тогда будет удобная постель, привычная еда и не воняющее бурдючной кожей вино. Если он доживет.

Отложив книгу, Гедер расчесал на ночь волосы — не обнаружив, к счастью, ни одной вши, — умылся, потом зашнуровал безрукавку и вышел на сон грядущий к отхожему месту. Сразу за палаткой, свернувшись калачиком, по обыкновению дартинов, спал оруженосец (тоже доставшийся в наследство от отца), глаза под закрытыми веками тускло светились красным. Дальше, в открытом поле, расположился армейский лагерь, похожий отсюда на многолюдный город.

По ближним холмам мерцали огоньки костров, пахло вареной чечевицей. Вокруг повозок, собранных в середине лагеря, ютились по загончикам мулы, лошади и рабы. Холодный северный ветер не предвещал дождя, на чистом небе висел тонкий месяц — жалкое подобие светила, так что путь до уборной Гедеру пришлось выбирать чуть ли не ощупью.

Книга не шла из головы, отчаянно хотелось хоть с кем-то ее обсудить, но абстрактные теоретизирования никогда не считались мужским делом. Поэзия, верховая езда, стрельба из лука, фехтование — сколько угодно. Даже история, если рассуждать о ней в подобающих выражениях. Однако умозрительные трактаты — запретное удовольствие, и лучше держать его в тайне: насмешек ему и так хватает. «Эстетические соображения»… или нет? Неужто этот автор-цинна и впрямь считает, что утопленцы созданы лишь для украшения берегов?..

В пустой уборной (полотняный навес, две доски над отверстием) витал, помимо обычной вони, какой-то сладковатый запах, однако Гедер, погруженный мыслями в красоты книги, не успел ничего сообразить, и, лишь стянув штаны и усевшись со вздохом на дощатый настил, он запоздало встрепенулся: с чего бы уборной пахнуть опилками?

Настил подался под весом тела, и Гедер, с воплем опрокинувшись назад, полетел в зловонную яму. Доска, ударившись об стену, отскочила и стукнула его в плечо, от падения перехватило дух. Оглушенный, он лежал в вонючей темноте, чувствуя, как куртка и штаны напитываются холодной жижей.

Вдруг сверху раздался хохот, тут же хлынул свет.

Четыре светильника реяли высоко над головами, оставляя лица в тени капюшонов, но видеть пришедших не было нужды — Гедер узнал голоса. Так называемые друзья и собратья по оружию: сын барона Остерлингских Урочищ Джорей Каллиам, сэр Госпей Аллинтот, с ними секретарь верховного маршала Содай Карвеналлен и, что хуже, предводитель отряда сэр Алан Клинн, капитан, непосредственный начальник Гедера — тот самый, кому Гедер адресовал бы рапорт о недозволительном поведении соратников.

Гедер выпрямился, плечи и голова теперь торчали над ямой. Четверка друзей заходилась от хохота.

— Очень смешно, — буркнул Гедер, протягивая им измазанные дерьмом руки. — Вытаскивайте теперь.

Джорей подхватил его под локоть и извлек из ямы, не побоявшись — надо отдать ему должное — перепачкаться жижей, в которой по милости друзей выкупался юноша. Грязные промокшие штаны так и болтались у колен и, секунду посомневавшись (то ли надеть, то ли идти полуголым), Гедер со вздохом натянул их на себя.

— Ты — наша единственная надежда, — едва дыша от хохота, со слезами на глазах выдохнул Клинн и ткнул его в плечо. — Остальных не проведешь. Правда, и Содай не заметил, что доски подпилены, но он же тощий, навес не рухнул.

— Что ж, знатная шутка, — кисло выдавил Гедер. — Пойду переодеваться…

— Ах нет, приятель, что ты, — по-столичному в нос выговорил Содай. — Не порть нам вечер, мы всего лишь забавлялись. Присоединяйся!

— Истинная правда, — подтвердил Клинн, приобнимая Гедера за плечи. — Позволь нам загладить вину. Вперед, друзья! Под кров!

И приятели зашагали к палаткам, увлекая за собой Гедера. Из всех четверых, судя по всему, искренне ему сочувствовал один Джорей, да и тот безмолвно.

Все детство Гедер провел в мечтах, как будет служить королю, нестись в атаки, блистать находчивостью и являть чудеса воинской доблести. Читал сказания о великих героях прошлого, слушал отцовские были о дружбе и боевом братстве.

Действительность оказалась куда менее радужной.

Командирский шатер из прочной кожи, натянутой на железные шесты, внутри был убран шелком и сиял роскошью, немыслимой даже для родительского дома Гедера. В очаге ревел огонь, выбрасывая дым в кожаную трубу, подвешенную на тонкой цепи. Рядом уже приготовили ванну. Жар стоял как в знойный летний полдень, так что Гедер, стягивая с себя грязную одежду, и не поежился. Остальные сбросили перчатки и куртки, измазанные при возне с Гедером, и раб-тимзин тут же утащил их чистить.

— Друзья мои! Мы — гордость и надежда Антеи! — объявил Клинн, наполняя вином объемистую кружку.

— За короля Симеона! — провозгласил Госпей.

Клинн всучил кружку Гедеру и выпрямился, держа в руке бурдюк.

— За королевство и империю! — воскликнул он. — Да сгинет ванайский выскочка!

Остальные поднялись. Гедер встал прямо в ванне, разбрызгивая воду: сидеть под такой тост — чуть ли не государственная измена. За первым тостом последовали и другие: уж чего-чего, а вина для застолий сэр Алан Клинн никогда не жалел. А что Гедеру он наливал всякий раз полнее, чем другим, так это не иначе как в знак раскаяния за сегодняшнюю проказу.

Содай продекламировал сочиненный им непристойный сонет в честь доступнейшей из шлюх, сопровождающих войско. Клинн в ответ разразился импровизированной тирадой о качествах настоящих мужчин — воинской доблести, изяществе манер и неутомимости на ложе любви. Джорей и Госпей под барабан и фисгармонию ладно спели развеселую песенку на два голоса. Когда настал черед Гедера, он, поднявшись в остывшей ванне, изобразил скабрезный куплет с соответствующими телодвижениями — когда-то показанный ему отцом в изрядном подпитии. Гедер никогда прежде не осмеливался выносить его на публику, и сейчас, глядя на согнувшихся от хохота товарищей, он вдруг заподозрил неладное — должно быть, слишком уж он пьян, и не сам ли он приложил руку к собственному унижению? Пытаясь скрыть тревогу, он неловко улыбнулся, чем вызвал новый взрыв хохота — собутыльники утихли лишь тогда, когда задыхающийся Клинн затопал ногами в пол и жестом велел Гедеру сесть.

Сыры и колбасы, вино с лепешками и соленьями и еще вино. Гедер давно потерял нить беседы и позже сумел вспомнить лишь одно — как с пьяной серьезностью рассуждал об утопленцах, артистических устремлениях и эстетических соображениях.

Он проснулся в своей палатке — замерзший, совершенно разбитый, без малейшего представления о том, как сюда попал. Сквозь полотняную стену пробивались смутные отблески рассвета, где-то свистел ветер. Остатки снов еще мучительно бродили в голове, однако всякая надежда на отдых вскоре растаяла: в лагере протрубили сбор. Гедер с трудом поднялся, натянул свежий мундир и откинул волосы. Желудок выворачивало наизнанку, голова то ли болела, то ли кружилась. Если его стошнит в палатке, никто не увидит, зато оруженосцу перед походом придется ее чистить. А если выйти наружу, незамеченным не останешься. Интересно, сколько он вчера выпил… Протрубили второй сигнал — теперь уж точно ничего не успеть.

Гедер стиснул зубы и зашагал к командирскому шатру.

Каллиам, Аллинтот и еще два десятка рыцарей уже стояли строем, многие в кольчугах и парадных латах. Позади каждого — сержанты и латники в пять рядов. Гедер Паллиако старался держаться прямо: жизнь и честь воинов, стоящих за его спиной, зависели от его уверенности, как его собственная жизнь зависела от распоряжений командира, а судьба того — от лорда Тернигана, верховного маршала, ведущего в бой всю армию.

Сэр Алан Клинн вышел из шатра. В холодных утренних лучах он предстал перед строем как идеальный воин-герой: черные одежды — сгусток полночного мрака, широкие плечи и волевой подбородок — творение резца неведомого скульптора. Два раба вынесли небольшой помост, капитан встал на возвышение.

— Воины! — произнес он. — Вчера лорд Терниган прислал новый приказ. Ванайи заключили союз с Маччией. Нам донесли, что на подкрепление Ванайям в этот самый миг движутся шестьсот мечников и лучников.

Капитан помолчал, давая войску осознать положение, и Гедер нахмурился. Союз с Маччией? Странно… Оба города враждовали не первый десяток лет, перебивая друг у друга торговлю пряностями и табаком. Он читал, будто сплошной деревянной застройкой Ванайи обязаны тому, что Маччия некогда наложила руку на каменоломни, и Ванайи тогда спасала лишь река, по которой в город сплавляли древесину с севера. Вряд ли с тех пор многое изменилось…

— Новые отряды Ванайям не подмога, — продолжил Алан. — Потому что к их приходу город уже должен перейти в наши руки.

Гедер нахмурился еще больше, в груди заныло от нехорошего предчувствия. От Маччии до Ванайев пять дней морем, а отсюда до границы не меньше недели. Дойти до Ванайев раньше маччийцев…

— Сегодня выступаем в поход, — провозгласил Алан. — Спим в седлах, едим на ходу. Через четыре дня застанем Ванайи врасплох и покажем всем, что такое власть Рассеченного Престола! За короля!

— За короля! — повторил Гедер вслед за остальными, поднимая руку в приветствии и силясь не разрыдаться.

Они знали. Вчера ночью друзья все знали. Гедер вновь дернулся от ломоты в спине, заныли ноги, головная боль сделалась невыносимой. Джорей Каллиам, отходя от уже распадающегося строя, встретил взгляд Гедера и поспешно отвел глаза.

Вот в чем была шутка. Уборная, падение в яму — лишь предлог. После этого попросить у дурачка прощения, затащить к себе, усадить в ванну, напоить, заставить петь сальные отцовские куплеты… Гедер вздрогнул, как от ножа в спину. А потом утром тебе объявляют ускоренный марш и смотрят, как безмозглый увалень Паллиако борется с порывами рвоты прямо на плацу. Лишить сна в последнюю спокойную ночь и потом целые дни наслаждаться твоими мучениями…

«Братья по оружию», «боевые товарищи» — трогательные бессмысленные слова. Здесь, как и дома, сильные издеваются над слабыми, красавчики унижают тех, кто попроще. Власть имущие везде и всегда будут выбирать одних в фавориты, других в шуты.

Гедер повернулся и побрел к палатке, которую рабы по приказу оруженосца уже готовились сложить. Не обращая на них внимания, он шагнул под полотняный кров, чтобы хоть минуту побыть наедине с собой: одиночества ему теперь не видать ни днем ни ночью — до самой битвы. Он потянулся за книгой…

Книги не было.

По спине пробежал холодок, явно не от осенней прохлады.

Он вернулся пьяным. Может, переложил книгу в другое место? Пытался читать перед сном? Гедер обыскал походную кровать, перетряхнул одежду, влез в обитый кожей деревянный сундук с остальными пожитками — никаких следов. Он чуть не задохнулся, кровь бросилась в лицо — то ли от стыда, то ли от гнева. Юноша рванулся к выходу и за спинами замерших рабов разглядел мулов и повозки, на которые уже грузили остальные шатры и прочее имущество. Время на исходе. Он кивнул оруженосцу-дартину (рабы тут же кинулись собирать вещи) и зашагал через лагерь обратно. Ноги от страха чуть не подкашивались, однако он не собирался оставлять книгу в чужих руках.

Капитанского шатра на месте не оказалось: кожаный полог уже сняли и вместе с разобранной рамой отправили в поклажу. Все как в детской сказке — волшебный замок исчез с рассветными лучами, а там, где Гедер плясал нынче ночью, зиял пустотой голый клочок земли. Сэр Алан Клинн, правда, и не думал таять в воздухе — стоя рядом в кожаном дорожном плаще и с мечом на поясе, он отдавал приказы главному фуражиру, гороподобному йеммуту-полукровке. И хотя ранг Гедера формально позволял их прервать, юноша предпочел выждать.

— Паллиако, — обернулся к нему Клинн без прежней теплоты в голосе.

— Милорд, — в тон ему ответил Гедер. — Не хочу показаться назойливым, но когда я проснулся утром… после вчерашнего…

— Короче.

— У меня была книга, сэр.

Сэр Алан Клинн утомленно прикрыл красивые глаза.

— Я думал, мы с этим покончили.

— Вот как? Значит, про книгу все известно? Я ее показывал?

Капитан, открыв глаза, из-под длинных ресниц окинул взглядом спешно сворачиваемый лагерь, и Гедер почувствовал себя докучливым юнцом перед усталым учителем.

— Умозрительный трактат — а, Паллиако? Трактат?

— Я упражнялся в переводе, — солгал Гедер, устыдившись былого рвения. — Ради практики.

— Что ж, признаться в пороке — тоже храбрость. И решение уничтожить книгу было выше всяких похвал.

Сердце Гедера глухо стукнуло в ребра.

— Уничтожить, сэр?

Алан взглянул на него с удивлением — то ли искренним, то ли наигранным.

— Мы ее сожгли ночью, — бросил он. — Вдвоем. Когда я дотащил тебя до палатки. Память слаба?

Гедер не знал, верить или нет: события ночи слились в сплошной туман, он мало что помнил. Неужели его напоили так, что он отрекся от своих занятий и позволил сжечь книгу? Или сэр Алан Клинн, его командир, откровенно лжет? При всей абсурдности обоих предположений одно из них было правдой. И признать провал в памяти — значит прилюдно расписаться в собственном неумении пить и в очередной раз сделаться посмешищем отряда.

— Прошу прощения, сэр, — выговорил Гедер. — Должно быть, я перепутал. Теперь все ясно.

— Осторожнее в другой раз.

— Такого больше не случится.

Гедер отдал честь и, не дожидаясь ответа Клинна, направился прочь.

Серый мерин — лучшее, на что могла раскошелиться семья, — уже стоял наготове. Взобравшись в седло, Гедер дернул поводья, и мерин резко мотнул головой, удивленный злостью хозяина. Юноша тут же устыдился: животное-то не виновато! Он пообещал себе, что на привале скормит коню лишний кусок сахарного тростника — если привал когда-нибудь случится. Если этот треклятый поход не затянется до конца времен и второго пришествия драконов.

Армия свернула на широкую дорогу из драконьего нефрита и теперь двигалась размеренной поступью, сберегая силы для долгого пути. Гедер из чистого упорства и ярости восседал в седле прямо и гордо. Его унижали и прежде. И нынешний раз наверняка не последний. Однако сэр Алан Клинн сжег его книгу!.. И в лучах утреннего солнца, прогнавшего ночной холод и тронувшего золотым светом осенние листья, Гедер понял, что уже дал обет мщения. В тот самый миг, когда стоял лицом к лицу с новым — смертельным — врагом.

«Такого больше не случится», — сказал он тогда.

Китрин бель-Саркур, сирота на попечении Медеанского банка

Китрин помнила о родителях одно — как ей принесли весть об их смерти. Из более ранних дней теснились в памяти лишь обрывки, словно призраки живых людей: отец — теплые ладони, обнимающие ее под дождем, и запах табака, мать — вкус хлеба с медом и тонкая изящная рука циннийки, касающаяся колена Китрин. Память не сохранила ни лиц, ни голосов — только боль потери.

Китрин тогда было четыре года. За чаем в бело-лиловой детской она играла с куклой-тралгуткой из бурой мешковины, набитой сушеными бобами, как вдруг вошла няня. Китрин так и не успела расправить тралгутке уши. Бледная больше обычного, няня объявила, что господин и госпожа погибли от чумы и девочке пора готовиться в дорогу. Теперь она будет жить в другом месте.

Китрин ничего не поняла — подумаешь, смерть! Все равно что не получить красивую ленточку или лишиться сладкого: стоит заплакать погромче — и ей уступят. Поэтому она не столько горевала, сколько обижалась на то, что привычный уклад должен смениться.

И лишь на новом месте, в сумрачных комнатах под самой крышей банка, она поняла, что ни крики, ни слезы не помогут: родители не придут. Умерших слезами не проймешь.

— Тебе-то что за дело? — беспечно отмахнулся Безель.

Небрежно откинувшийся на побитые деревянные ступени, он выглядел живописнее некуда. Как обычно. Ему двадцать один, он старше Китрин на четыре года; черные волнистые волосы обрамляют широкое лицо, которое так красит улыбка, и хотя в плечах он широк, как простой работяга, ладони у него мягкие. Рубаха, выкрашенная в цвета банка — красный и коричневый, — несказанно ему идет, на зависть Китрин, одетой в те же цвета. У него полдесятка любовниц, Китрин тайно ревнует его к каждой.

Сидя на деревянной скамье над Арочной площадью, они смотрели вниз на суетливую толпу в базарный день. На площади теснились сотни торговых палаток с яркими навесами, стены окружающих домов щетинились тонкими жердями, как дряхлые деревья — молодой порослью. Справа изгибался у пристани главный канал Ванайев, по зеленой воде которого сновали узкие лодки и баржи. Рынок гудел голосами рыботорговцев, зеленщиков и мясников, расхваливающих товар последних летних дней.

Среди толпы первокровных и черно-чешуйчатых тимзинов то и дело мелькали тонкие и бледные цинны, широколобые тралгуты с подвижными, как у собак, ушами и двигающиеся вразвалку йеммуты. Однажды Китрин даже видела утопленца — он глядел на нее из канала, не отводя печальных черных глаз.

— Не понимаю, с чего вдруг банку поддерживать Антейскую империю, — сказала она.

— А мы ее и не поддерживаем, — ответил Безель.

— Это герцога мы не поддерживаем. А на носу война.

Безель засмеялся своим лучшим в мире смехом, и Китрин было обиделась, однако тут же его простила, лишь только он коснулся ее руки.

— Здесь просто разыгрывают пьесу, как в театре, — объяснил Безель. — Главные заправилы сойдутся на поле за городом, помашут дубинками и мечами, потопчут пыль ради приличия, а потом мы впустим антейцев в город и дадим поуправлять нами год-другой.

— А наш герцог…

— В изгнании. Может, и в тюрьме, но скорее в изгнании. Да чему удивляться? Небось в Астерилхолде какой-нибудь местный герцог женился на гилейской баронессе, и король Симеон решил, что в противовес надо бы учинить что-нибудь в Вольноградье. И нашел причину объявить Ванайям войну.

Китрин сдвинула брови — Безель явно веселился, его ничего не трогало. Наверняка он считает ее опасения наивными, а то и глупыми. Она решила не сдаваться.

— Я много читала про войны. Учитель истории рассказывает совсем не так.

— Может, настоящие войны и другие, — пожал плечами Безель. — Если Антея вдруг пойдет на Биранкур или Кешет, ни за что не поручусь. А здесь — не волнуйся, пташка. Все схлынет, как весенняя гроза.

Женский голос окликнул Безеля — внизу стояла купеческая дочка в темно-коричневом корсаже и длинных юбках из небеленого льна. Безель поднялся, его глаза заблестели.

— Работа зовет. А ты беги домой, пока старуха Кэм не разволновалась. И можешь мне поверить: магистр Иманиэль знает, что делает. Опыта у него больше, чем у любого из нас, он своего не упустит.

Китрин, не сводя глаз с Безеля, кивнула, а тот уже мчался вниз, прыгая разом через две ступеньки. Замерев перед темноволосой девушкой, он поклонился, та присела в реверансе — Китрин видела, что они не всерьез: формальности для них лишь прелюдия к другой игре. Наверняка Безель даже не задумывался, много ли знает Китрин о таких играх. Она лишь сокрушенно смотрела, как он берет девушку под локоток и ведет прочь, через бледные городские улицы и мосты. Китрин вцепилась пальцами в рукава и прокляла — в который уж раз — цвета Медеанского банка. Нет бы им выбрать что-нибудь более подходящее! Зеленый, например, ей к лицу…

Будь ее родители оба первокровные или оба цинны, ее взяла бы на воспитание чья-нибудь семья. А так — отцовские поместья в Биранкуре отошли короне и уже переданы кому-то вместе с титулом, а материнский клан в Принсип-с'Аннальдэ в учтивых выражениях отказался принять полукровку.

Скитаться бы ей по улицам и задворкам Ванайев, когда бы не банк. Ее отец, к счастью, держал часть золота у магистра Иманиэля, и Китрин как наследницу здесь приняли под опеку до совершеннолетия — тогда ей будет позволено заключать контракты от своего имени и удостоверять их оттиском надрезанного до крови большого пальца. Оставалось немного. Через два лета, после девятнадцатого в своей жизни солнцеворота, она станет владелицей состояния и, как она надеялась, навсегда съедет из тесных комнат у главной городской площади, где располагался ванайский филиал Медеанского банка.

Если, конечно, вражеская армия не разрушит город.

Бредя через рынок, Китрин вглядывалась в обыденные спокойные лица — ни страха, ни опасений. Может, Безель и прав. Он говорил так уверенно… Впрочем, он всегда уверен.

Интересно, переменится ли он к ней, когда она станет самостоятельной? Китрин задержала шаг у лотка, где женщина из первокровных торговала духами, притираниями и цветными головными покрывалами. Здесь же на грубом деревянном шесте висело зеркало для покупательниц, и Китрин, глядя в него, вздернула подбородок, как другие, — будто она и не сирота вовсе.

— Ах, бедняжка, — тут же запричитала торговка. — Долго болела, да? Тебе краску для губ?

Китрин помотала головой и отступила, но торговка вцепилась ей в рукав.

— Не убегай, я не боюсь! Знаешь, сколько ко мне после болезни-то приходят? Уберем твою бледность, не стесняйся.

— Я не болела, — выдавила Китрин.

— Как так? — переспросила торговка, уже ведя ее к табурету в дальнем углу палатки. Густой запах розового масла от глиняных плошек был почти невыносим.

— Не болела. У меня мать цинна. Поэтому… поэтому я такая.

Торговка окинула девушку жалостливым взглядом: в Китрин и вправду не было ни тонко-хрустальной циннийской красоты, ни теплого живого обаяния первокровных. Что-то среднее. Соседские дети звали ее «белый мул» — нелепая помесь, не делающая чести обеим породам.

— Ну тогда тем более, — утешительно проворковала торговка. — Сядь, сейчас что-нибудь придумаем.

В конце концов Китрин купила у нее краску для губ, лишь бы сбежать.

— Лучше б вы дали ему денег. Хоть чуть, — проворчала Кэм. — Он же герцог. Будто не знаете, где его искать, если что.

Магистр Иманиэль, оторвавшись от тарелки, поднял любезное, но непроницаемое лицо. Невысокий, с жесткой кожей и редкими волосами, он по желанию мог казаться то кротким и мягким, как котенок, то холодно-яростным, как демон. За все годы, что Китрин его знала, она так и не поняла, что из этого маска, а что подлинная натура.

— Китрин, — позвал он мягким, под стать взгляду, голосом. — Почему я не ссужаю герцога деньгами?

— Если он откажется вернуть долг, вы не сможете его принудить.

Магистр Иманиэль взглянул на Кэм и пожал плечами.

— Видишь? Девчонка соображает. Таково банковское правило — не давать денег тем, кто считает зазорным возвращать долги. И кроме того, разве у нас есть свободные средства?

Кэм помотала головой, изображая отчаяние, и потянулась через стол за солью. Магистр Иманиэль откусил еще кусок баранины.

— Почему он не идет занимать денег у баронов и герцогов?

— Не может, — ответила Китрин.

— Почему?

— Да оставьте в покое бедную девочку! — возмутилась Кэм. — Каждый раз не разговор, а экзамен!

— Все их золото — у нас, — объяснила Китрин. — Здесь, в банке.

— Да что ты говоришь? — картинно изумился магистр Иманиэль. — Неужели правда?

— К нам идут который месяц. Мы выдали векселя половине знатных семей в городе. Сначала брали от них золото, потом в ход пошли драгоценности, шелка, табак — все, с чего можно получить выгоду.

— Откуда ты взяла?

Китрин закатила глаза.

— Все об этом знают, на углах шепчутся. Знать удирает со всех ног, как крысы с тонущего корабля, и банки наживаются как могут. В Карсе, Киарии или Столлборне за наши аккредитивы дадут полцены, не больше.

— Да, цену сейчас диктует покупатель, — кивнул магистр Иманиэль с удовлетворением. — Зато товар учитывать замучишься.

После ужина Китрин поднялась к себе в комнату и открыла окна. От каналов поднимался туман, в воздухе пахло льняным маслом — по осени им покрывали деревянные стены домов, чтобы уберечь от дождей и снега. Поверх всего разносился густой запах водорослей из каналов. Китрин порой воображала, будто все здания — корабли, которые плывут по огромной реке, а где-то глубоко под землей каналы незримо для глаз соединяются в один широкий поток.

Железная калитка в конце улицы, видимо, ослабла на петлях и теперь скрипела, покачиваясь под ветром. Китрин поежилась, закрыла ставни и, переодевшись ко сну, задула свечу.

Ее разбудили крики. Потом в дверь стукнула окованная свинцом дубина.

Китрин отворила ставни и выглянула наружу. В поредевшем тумане маячили больше десятка мужчин — судя по мундирам, герцогские гвардейцы; пятеро держали в руках смоляные факелы. Столпившись у двери, они орали что-то весело и безжалостно. Один, вскинув глаза, наткнулся взглядом на Китрин и довольно осклабился. Не зная, что происходит, девушка неловко улыбнулась в ответ и отступила в глубь комнаты, чуя недоброе. Тут же послышались голоса — настороженные слова магистра Иманиэля, хохот предводителя отряда и горестный вопль Кэм.

Китрин сбежала по лестнице. Летя по темному, освещенному лишь дальним светильником коридору, она краем сознания понимала, что мчаться к дверям — безумие, нужно спешить прочь. Однако голос Кэм не давал ей покоя: нужно узнать, что стряслось.

Гвардейцы уже успели уйти. Магистр Иманиэль недвижно застыл у двери с поднятым в руке светильником, лицо его словно окаменело. Рухнувшая на колени Кэм замерла рядом, закусив кулак. А Безель, несравненный красавец Безель, лежал на каменном полу весь в крови — и кровь больше не текла. Крик, готовый вырваться наружу, замер у Китрин в горле.

— Позови ведуна, — велел магистр Иманиэль.

— Слишком поздно, — сдавленно прошептала Кэм сквозь слезы.

— Я не прошу совета. Позови ведуна. А ты, Китрин, помоги перенести тело.

Надежды не было, но обе женщины повиновались. Кэм, накинув шерстяной плащ, поспешила прочь; Китрин вцепилась в ноги Безеля, магистр Иманиэль подхватил его за плечи, и вдвоем они дотащили тело до столовой. Там Безеля уложили на широкий деревянный стол, и Китрин разглядела раны на лице и руках. Сквозь распоротый клинком рукав виднелся порез, тянущийся от запястья к локтю. Безель не дышал, кровь не сочилась — словно уснул и мирно спит.

Пришедший ведун втер какие-то порошки в пустые глаза Безеля, надавил ладонями на недвижную грудную клетку и призвал духов и ангелов. Безель испустил долгий судорожный вздох, но магия явно оказалась бессильна. Магистр Иманиэль дал ведуну три тяжелые серебряные монеты и отпустил. Кэм развела огонь в жаровне, языки огня заплясали по телу Безеля, и стало похоже, будто он дышит.

Магистр Иманиэль стоял в головах, глядя на тело. Китрин выступила вперед и тронула холодеющую руку Безеля. Рыдания подступали к горлу, но слез не было — страх, боль и неверие сплетались в душе, не находя выхода. Она подняла глаза и встретила взгляд магистра Иманиэля.

— Зачем было сопротивляться… — заговорила Кэм. — Лучше б отдали герцогу все, что требовал. Всего лишь деньги…

— Принеси его одежду, — велел магистр Иманиэль. — Чистую рубаху. И ту красную куртку, что он не любил.

Глаза его метались с места на место, как будто он читал слова, написанные в воздухе. Кэм и Китрин переглянулись — Китрин было заподозрила, что хозяин хочет обмыть и одеть тело для погребения, но тут же отбросила нелепую мысль.

— Кэм! — нетерпеливо повторил магистр Иманиэль. — Не слышишь, что ли? Ступай!

Старуха тяжело поднялась и неверными шагами двинулась по коридору. Магистр Иманиэль повернулся к воспитаннице, его щеки пылали — то ли от ярости, то ли от стыда, то ли от чего-то еще, чего Китрин не знала.

— Управлять повозкой можешь? — спросил он. — С упряжкой из двух мулов справишься?

— Не знаю. Наверное.

— Раздевайся, — велел опекун.

У Китрин дрогнули ресницы.

— Раздевайся, — повторил магистр Иманиэль. — Ночная рубашка, что там есть — снимай. Посмотрим, с чем имеем дело.

Китрин робко подняла руки к плечам и распустила шнуры — полотно соскользнуло на пол, по коже тут же пошли мурашки от холода. Магистр Иманиэль, обойдя вокруг нее, несколько раз хмыкнул, будто делал какие-то расчеты. Тело Безеля лежало недвижно. Китрин кольнуло стыдом — она никогда прежде не раздевалась перед мужчиной.

Кэм, войдя в комнату, вытаращила от удивления глаза — и тут же решительно нахмурилась.

— Нет! — заявила она.

— Давай рубаху, — велел магистр Иманиэль.

Взглянув на застывшую Кэм, он обошел вокруг стола и взял у нее рубаху и куртку Безеля; старуха не сопротивлялась. Хозяин молча накинул рубаху на Китрин, подол хоть как-то прикрыл наготу. Теплая мягкая ткань еще хранила запах прежнего владельца. Магистр Иманиэль, отступив на шаг, удовлетворенно прищурился и бросил девушке куртку, знаком приказав надеть.

— Подшить кое-где, — заметил он. — И сойдет.

— Не надо, хозяин, — взмолилась Кэм. — Она ведь почти ребенок!

Магистр Иманиэль, не обращая на нее внимания, отвел волосы от лица Китрин и пощелкал пальцами, словно что-то припоминая. Затем наклонился к каминной решетке, окунул палец в сажу и провел им по щекам и подбородку девушки — теперь она стояла с вымазанным лицом, от сажи пахло старым дымом.

— Придумаем что-нибудь получше, а пока… — пробормотал хозяин себе под нос. — Что ж… как тебя зовут?

— Китрин…

Магистр Иманиэль резко хохотнул.

— Что за имя для ладного взрослого парня? Тебя зовут Таг. Ясно? Повтори.

— Меня зовут Таг, — послушно выговорила девушка.

Хозяин презрительно скривился.

— Не пищи, как девчонка!

Китрин попыталась сделать голос пониже и погрубее.

— Меня зовут Таг.

— Неплохо. Для первого раза неплохо. Но надо поработать.

— Не заставляйте ее! — снова вмешалась Кэм.

Магистр Иманиэль улыбнулся одними губами.

— Герцог перешел черту. Банковское правило — закон. Он ничего не получит.

— Банковские правила определяете вы сами! — возразила Кэм.

— И мое слово — закон! Таг, мой мальчик, через неделю ты пойдешь в Старый квартал и отыщешь мастера Уилла. Он наймет тебя возницей в караван до Нордкоста — увезти отсюда некрашеную шерсть, пока не сгинула из-за войны.

Китрин не ответила ни да, ни нет — перед глазами плыло, происходящее казалось страшным сном.

— Когда приедешь в Карс, — продолжал магистр Иманиэль, — отгонишь фургон в главную контору банка. Я дам тебе карту и указания. И сопроводительное письмо.

— Путь-то — на много недель! — не выдержала Кэм. — А то и месяцев, если снег ляжет!

Магистр Иманиэль резко обернулся, его глаза пылали яростью.

— А что мне остается? — ледяным тоном спросил он. — Держать девчонку при себе? Здесь ей не безопаснее, чем в караване. А я не намерен безропотно ждать, пока у меня все отберут.

— Я ничего не понимаю… — Собственный голос показался Китрин далеким, будто она пытается перекричать шум прибоя.

— Люди герцога не спускают с нас глаз, — объяснил магистр Иманиэль. — Наверняка следят за всеми, кто на меня работает. И за воспитанницей банка, циннийской полукровкой Китрин, тоже. Зато возница Таг…

— Возница? — переспросила Китрин, лишь бы что-нибудь сказать.

— Фургон — всего лишь маскировка, — с отчаянием в голосе проговорила Кэм. — Безель на нем собирался вывезти деньги, сколько получится. Тайком.

— Золото банка? — переспросила Китрин. — Вы хотите, чтобы я везла его в Карс? Я?

— Не все, а сколько удастся, — уточнил хозяин. — Золото тяжелое, поэтому лучше камни и украшения, они дороже. Пряности, табачные листья, шелка весят мало, компактные, повозка выдержит. И банковские книги. Настоящие. А вот монеты и слитки… надо подумать.

Магистр Иманиэль натянуто улыбнулся. Дрогнул свет, мертвый Безель словно бы повел плечом. Сквозняк холодил обнаженные бедра Китрин, желудок свело, к горлу подступала тошнота.

— Ты все сделаешь правильно, детка, — отрезал магистр Иманиэль. — Я в тебя верю.

— Спасибо, — проглотив комок в горле, ответила девушка.

Стиснув зубы, Китрин шла по улицам Ванайев. Под носом топорщились накладные усы — реденькая поросль, как у любого юнца, страшно гордящегося первым пухом над губой. Рубаху и куртку Безеля, скрытно перешитые для нее в задних комнатах банка, дополняли самые дешевые латаные обноски, какие только удалось украсть, — новое покупать никто не осмелился. Волосы, выкрашенные чаем в тускло-бурый цвет, ей зачесали вперед, чтобы скрыть лицо, а на место мужского органа прикрутили тугой узел из тряпок, который теперь торчал между ног и мешал ходить.

Вышагивать по городу, как лицедей в клоунском гриме и шутовских башмаках, было неловко и нелепо — Китрин казалось, что ее обман очевиден всему миру. Стоило прикрыть глаза — в памяти всплывал труп Безеля, и от каждого случайного окрика сердце пускалось вскачь: она ждала ножа, стрелы, свинцовой дубины.

Ее никто не замечал.

Ванайи готовились к войне: купцы напоследок забивали окна досками, на площадях и в проулках теснились подводы — семьи, отказавшиеся бежать в деревню, передумали и теперь уезжали, а уехавшие передумали и теперь возвращались по домам. Герцогские глашатаи кричали о мифическом тысячном войске, уже высланном новым союзником, а старики тимзины у пристани смеялись, что уж лучше быть под Антеей, чем связаться с Маччией. Вербовщики гнали перед собой нестройные кучки новобранцев, рыча, как волки на кур. А в Старом квартале у высоких, богато изукрашенных дверей мастера Уилла толпились повозки, фургоны, телеги, мулы, волы и кони. На площади, где выстраивался караван, Китрин протиснулась сквозь толпу к коренастой фигуре мастера Уилла, увенчанной кожаной шляпой.

— Господин, — позвала она тихим низким голосом.

Старик не ответил, и Китрин нерешительно потянула его за рукав.

— Что?

— Я — Таг, господин. На фургон магистра Иманиэля.

Мастер Уилл взглянул на нее ошеломленно и тут же окинул глазом толпу — не слышал ли кто. Китрин мысленно прокляла все на свете. У банка нет повозок! Не фургон магистра Иманиэля, а фургон с шерстью! Так ошибиться в первый же раз!..

Мастер Уилл кашлянул и тронул ее за плечо.

— Опаздываешь, мальчик мой. Я уж думал, вовсе не придешь.

— Простите, господин.

— Ради всего святого, детка, лучше не разговаривай.

Мастер Уилл торопливо протащил ее через толчею и остановился у глубокой и узкой повозки. Борта, хоть и потертые, с годами не утратили прочности, а полог из просмоленного полотна сулил надежную защиту от ливней — рулоны серой шерстяной ткани, плотно уложенные в кузов, точно не промокнут. Толстые железные оси и обитые сталью колеса, на взгляд Китрин, явно слишком тяжелы для обыденной перевозки тканей — два мула, уже стоящие в упряжке, слабоваты для такой громадины. Обман не скрыть. Герцогские стражники все поймут без единого взгляда на Китрин!.. У девушки свело желудок, и она возблагодарила ангелов за то, что не смогла утром проглотить ни кусочка, — неизвестно, удержатся ли усы, если ее начнет рвать.

Мастер Уилл наклонился ниже, прижав губы к ее уху.

— Верхние два слоя — шерсть. Внизу все в запечатанных ящиках и бочках. Если крыша пропустит влагу — просто дай грузу высохнуть.

— А книги… — выдохнула Китрин.

— Книги завернуты в пергамент и залиты воском, их хоть в море бросай, выдержат. Не волнуйся. Не думай о том, что везешь. И ни в коем случае не пытайся влезть и разглядеть.

Китрин едва не поморщилась от раздражения. Он что, считает ее идиоткой?

— Спать можешь сверху на тюках, — продолжал мастер Уилл. — Ничего странного, никто не обратит внимания. Слушайся начальника каравана. Следи, чтобы мулы были сыты и здоровы. И держись подальше от всех, насколько возможно.

— Хорошо, господин.

— Ну вот и отлично. — Старик, отступив, хлопнул ее по плечу и выдавил безрадостную улыбку. — Удачи.

Глядя в удаляющуюся спину мастера Уилла, Китрин едва удержалась, чтобы его не окликнуть. Неужели это все? Ни дальнейших советов, ни напутствий — так и остаться одной? Она судорожно сглотнула и, резко ссутулившись, поплелась к фургону. Мулы глядели на нее равнодушно — что ж, хоть они не боятся пути.

— Меня зовут Таг, — шепнула она в длинные мягкие уши, жалея, что не знает имен мулов. И совсем неслышно добавила: — А на самом деле я Китрин.

Стражников она разглядела лишь после того, как вскарабкалась на сиденье возницы. Мужчины и женщины в кожаных доспехах и при мечах, все первокровные, лишь один тралгут с кольцами в ушах и гигантским луком на плече. Трое из стражников — предводитель отряда, тралгут и облаченный в длинные одежды старик с туго стянутыми волосами — о чем-то оживленно беседовали с начальником каравана, тимзином. Китрин стиснула вожжи так, что побелели костяшки пальцев. Предводитель кивнул в ее сторону, караванщик-тимзин пожал плечами. Трое стражников двинулись в ее сторону. Бежать? Неужели убьют?..

— Парень! — окликнул ее предводитель. Суровое лицо, светлые глаза, русые волосы — длиннее, чем носят в Вольноградье, но короче, чем диктует антейская мода. Моложе магистра Иманиэля, старше Безеля… Наклонившись, он поднял брови. — Парень! Слышишь меня?

Китрин кивнула.

— Ты слабоумный, что ли? Еще мне не хватало мальчишек, которые того и гляди отстанут от обоза.

— Нет, — просипела Китрин и кашлянула, чтобы голос звучал хрипло и низко. — Нет, господин.

— Ну что ж. Стало быть, на этом фургоне — ты?

Китрин кивнула.

— Отлично. Ты явился последним, все познакомились без тебя. Церемоний разводить не будем. Я капитан Вестер. Это мой помощник Ярдем. А это наш ведун, мастер Кит. Мы охраняем караван, а ты выполняешь наши приказы точно и без промедлений. Мы доставим тебя в Карс в целости и сохранности.

Китрин вновь кивнула, капитан кивнул в ответ, явно сомневаясь в нормальности нового возницы.

— Вот и хорошо, — бросил он отворачиваясь. — Тогда в путь.

— Как скажете, сэр, — скрипуче пробасил тралгут и вместе с капитаном двинулся обратно, их голоса тут же слились с уличным шумом.

Мастер Кит подошел к Китрин. Он был много старше капитана, в обильной седине едва проступали черные волосы. Его длинное смуглое лицо вдруг озарилось улыбкой, на удивление сердечной.

— Как себя чувствуешь, сынок?

— Волнуюсь, — ответила Китрин.

— Первый раз идешь с караваном?

Китрин кивнула. Что за идиотизм — все время кивать, будто немая попрошайка на улице. Улыбка ведуна, мягкая как у священника, согревала и ободряла.

— Подозреваю, что самое тяжкое в пути — скука. Когда перед глазами третий день маячит та же повозка, поневоле начинаешь мечтать о разнообразии.

Китрин улыбнулась — почти искренне.

— Как тебя зовут?

— Таг.

Веки старика дрогнули, улыбка на миг застыла. Китрин опустила голову, завешивая лицо волосами, сердце понеслось вскачь. Мастер Кит всего лишь чихнул и, покачав головой, произнес по-прежнему мягко:

— Добро пожаловать в караван, Таг.

Китрин еще раз кивнула, и ведун отошел. Сердце, успокаиваясь, застучало ровнее, девушка сглотнула комок в горле, закрыла глаза и приказала плечам расслабиться. Ее не разоблачили. Все будет хорошо.

Через час караван двинулся в путь. Первой шла широкая неуклюжая подвода с фуражом, за ней крытый фургон, лязг от которого долетел до Китрин даже через три упряжки. Начальник каравана, тимзин, объезжал подопечных на рослой белой кобыле и то и дело тыкал в повозки, мулов и возниц длинным гибким кнутом. Когда караванщик поравнялся с Китрин, она тряхнула вожжами и прикрикнула на мулов, как учил ее Безель в прежние времена — когда он был жив, весел и не считал зазорным пофлиртовать с несчастной сиротой, живущей на попечении банка. Мулы ринулись было вперед, и тимзин не замедлил с гневной отповедью:

— Куда гонишь, парень! Ты не на скачках!

— Простите, — пробормотала девушка, натягивая поводья. Один из мулов, обернувшись к ней, всхрапнул и повел ушами — она так и не поняла, привиделось ли ей недовольство в его глазах или мул и впрямь был возмущен. Китрин тронула упряжку вперед, уже медленнее, и караванщик-тимзин, покачав головой, двинулся дальше к хвосту каравана. Мулы привычно потащили фургон вслед за остальными повозками. Мало-помалу, под крики и проклятия, обоз выстроился в ряд и двинулся прочь от широких улиц Старого квартала к каналам, впадающим в реку, и дальше через мост, мимо герцогского дворца.

Перед глазами Китрин тянулись Ванайи, знакомые с детства. Вот дорога к рынку, где Кэм купила ей на день рождения медовую ковригу. Дальше — палатка, где подмастерье сапожника осмелился ее поцеловать и был выпорот магистром Иманиэлем. Она уже и забыла… А в этот дом ее, совсем кроху, водили учиться счету и письму. Где-то в городе похоронены ее мать и отец — она никогда не была на могиле, а жаль…

«Когда вернусь, схожу», — пообещала она себе. После войны, когда мир заживет спокойно, она вернется в Ванайи и найдет могилы родных.

Неожиданно скоро замаячила впереди городская стена — светлые камни, сложенные в два человеческих роста. Ворота стояли открытыми, но из-за толчеи на дороге караван замедлился, и мулы, словно ожидавшие такого исхода, терпеливо застыли на месте. Караванщик помчался вперед расчищать путь, лупя кнутом всех, кто мешал проехать. Заметив на надвратной башне стражника, на котором сияли латы герцогских гвардейцев, Китрин на миг похолодела: не он ли, вскинув голову, ухмылялся ей в ту ночь, когда убили Безеля? Однако окликнул стражник не ее, а капитана:

— Ты трус, Вестер!

У Китрин перехватило дух. Так обыденно бросаться оскорблениями…

— Сгинь, Доссен! — с ухмылкой рявкнул в ответ тот. Неужели они друзья?.. Капитан тут же утратил изрядную долю доверия Китрин, хотя она и успела порадоваться, что гвардеец их все-таки не остановил. Повозки с грохотом и скрипом, то и дело кренясь на поворотах, выехали за городскую стену, и мелкая городская брусчатка под колесами сменилась широким зеленым полотном драконьего нефрита. Карс лежал отсюда к северо-западу, однако дорога, повторяя изгиб далекого морского берега, сворачивала к югу. По пути изредка попадались встречные повозки, идущие в город; освещенные солнцем низкие холмы полыхали осенним золотом и багрянцем. Китрин сжалась на скамье; начали мерзнуть ноги, затекли руки.

Через несколько лиг неспешного пути ровный стук колес и мерное покачивание фургона ее убаюкали, беспокойство понемногу улеглось. Девушка почти не вспоминала, зачем она здесь, почему оставила город, чем нагружен фургон, — она вдруг оказалась чуть ли не в одиночестве: мир теперь вмещал только ее, мулов, задок предыдущей повозки и деревья по краям дороги. Солнце, понемногу клонящееся к горизонту, светило ей в глаза, она почти ничего не видела.

Вдруг донесся окрик караванщика, обоз замедлил движение, а потом и вовсе остановился. Караванщик-тимзин проскакал от первых повозок к хвосту, как в Ванайях, и указал каждому место в открытой низине. Привал. Место Китрин, к счастью, было у самой дороги, так что особых маневров не понадобилось: она повернула куда велено, остановила фургон и слезла на землю. Отпрягши мулов, она повела их к ручью — животные тут же припали к воде и не отрывались так долго, что девушка занервничала: не вредно ли им? Может, остановить? Чужие мулы, которых поили по соседству, тоже пили, не поднимая головы, и Китрин, тайком следя за погонщиками, решила делать то же, что все.

Вскоре спустилась ночь, резко похолодало. К тому времени как девушка накормила мулов и, вычистив, отвела их к походным стойлам, землю окутал туман. От разведенного караванщиком костра потянуло запахом дыма и жареной рыбы, у Китрин от голода заныло в желудке. Остальные возницы, пересмеиваясь, уже толкались в очереди за едой. Китрин встала рядом, стараясь не поднимать головы и не встречаться ни с кем глазами, а когда с ней заговаривали — лишь хмыкала или отделывалась односложными ответами. Стряпухой при караване была низенькая толстая тимзинка с пухлыми, как колбасы, руками, чешуйки на которых чуть не торчали торчком, готовые отслоиться. Когда подошла очередь Китрин, стряпуха вручила ей оловянную тарелку — бледный ломтик форели, щедрая гора бобов и хрустящая краюха черного хлеба. Китрин благодарно кивнула и пошла к костру. Хотя штаны и куртка пропитались влагой, она не посмела приблизиться к огню и осторожно присела в тени.

Пока все ужинали, караванщик вытащил из своего фургона табурет и, взобравшись на него, при свете костра принялся читать вслух из священной книги. Китрин не особенно прислушивалась: магистр Иманиэль тоже был набожен или по крайней мере старался слыть набожным ради репутации, и благочестивые чтения были Китрин не в новинку, хотя ни Бог, ни ангелы никогда не казались ей такими уж увлекательными персонажами.

Тихонько оставив на месте тарелку с ножом, она отошла к ручью. Не выдать в отхожем месте, что она не мальчик, — эта мысль глодала ее всю дорогу, лишь усиливая ужас, и снисходительные реплики магистра Иманиэля («да большую нужду все мужчины справляют сидя!») ее не ободряли. И сейчас, в пронизанной туманом тьме, сидя со спущенными штанами и придерживая рукой набитый тряпками гульфик, Китрин чувствовала облегчение не только телесное. Один раз получилось. Что ж, теперь остается поддержать игру несколько недель, пока караван дойдет до Карса.

Вернувшись к костру, она обнаружила, что рядом с ее тарелкой сидит один из стражников — к счастью, не капитан и не его помощник-тралгут. Китрин присела на прежнее место, стражник кивнул ей и улыбнулся. Только бы он не заговорил!..

— А караванщик-то наш не дурак поболтать, — тут же сообщил стражник. — Знатно выступает. Отличный бы актер из него вышел, да только для тимзинов ролей не так много. Разве что Орман в «Огне», а больше и не найдешь.

Китрин кивнула и сунула в рот очередную порцию холодных бобов.

— Сандр, — не пожелав умолкнуть, продолжил стражник. — Меня так зовут — Сандр.

— Таг, — буркнула Китрин, надеясь, что с полным ртом ответ получится по-мужски небрежным.

— Здорово, Таг. — Сандр пошевелился в темноте и вытащил кожаный бурдюк. — Выпить хочешь?

Китрин пожала плечами — как пожал бы плечами мальчишка-погонщик. По крайней мере она надеялась, что вышло похоже. Сандр улыбнулся и вытащил пробку. Китрин раньше пробовала вино — в храме и на праздничных застольях, — но только разбавленное и понемногу. Теперь ощущение было совсем другим: язык и губы слегка обожгло терпким привкусом, и жидкость устремилась в горло, словно очищая Китрин изнутри. В груди разлилось тепло, как разливается по лицу румянец.

— Отличная штука, да? — подмигнул Сандр. — Позаимствовал у мастера Кита, он не будет ругаться.

Китрин отхлебнула еще вина и с сожалением отдала бурдюк, Сандр припал к горлышку. Караванщик тем временем закончил читать, полдесятка голосов помогли ему пропеть концовку. Лунный свет, рассеянный туманом, лился мягко и ровно. К удивлению Китрин, вино ее успокоило, сжатые в комок внутренности расслабились — не полностью, но ощутимо. Тепло перелилось из груди в живот. Интересно, сколько еще надо отхлебнуть, чтобы отпустило плечи и шею…

Нет, сейчас не до безрассудств. Напиваться нельзя.

Сандра окликнули, и он вскочил на ноги, забыв про бурдюк.

— Я здесь, сэр!

Стало быть, Вестер с тралгутом собирают стражников. Китрин всмотрелась в серую клочковатую тьму, оглянулась на костер — и осторожно, как бы невзначай подобрала бурдюк и спрятала под курткой.

По пути к своему фургону она старалась обходить остальных погонщиков. Чей-то голос выводил песню, кто-то подпевал. Крикнула ночная птица. Китрин забралась в фургон; на тюки с шерстью уже легла ночная роса, в мельчайших каплях влаги отражался лунный свет. Полог закрывать не хотелось — все равно ведь темно, — и Китрин свернулась калачиком среди рулонов ткани. Вытащив из-под куртки бурдюк, она отпила еще глоток. Один. Маленький.

Надо быть начеку.

Доусон Каллиам, барон Остерлингских Урочищ

Меч, описывая дугу, в последний миг повернулся; теперь стальное острие метило Доусону в лицо. Будь он так же молод, как и противник, уловка достигла бы цели: пришлось бы отпрянуть и — в неизбежном развороте — открыться. Однако многолетний опыт дуэлей не прошел даром: Доусон, отведя свой клинок на два пальца в сторону, в неожиданном выпаде послал меч вперед и промахнулся лишь на волос.

Фелдин Маас — барон Эббинбау и противник Доусона не только в дуэлях — сплюнул на землю и ухмыльнулся.

Изначальный повод был ничтожным. Три дня назад на королевском обеде Маас потребовал, чтобы угощение ему подавали прежде, чем более богатому землями Доусону — на том основании, что Мааса теперь назначили смотрителем южных границ. Барон объяснил Маасу его ошибку, тот оскорбился. Дело едва не дошло до пощечин прямо в пиршественном зале, и теперь противники разрешали спор давним традиционным способом.

Дуэльная аллея, сухая и пыльная, длиной и шириной вполне годилась для поединков вроде нынешнего, где позволены короткие клинки и кожаный доспех. С одной стороны ее ограничивали деревья, за которыми высились стены и башни Кинг-шпиля, с другой — исполинский Разлом в тысячу локтей глубиной, прорезавший некогда город и давший имя Рассеченному Престолу.

Противники отошли на позицию и вновь двинулись по окружности, не спуская один с другого глаз. Правую руку Доусона чуть ли не жгло от натуги, однако острие меча было нацелено во врага четко и твердо — барон всегда гордился тем, что после тридцати дуэльных лет он все так же силен, как в день первого поединка. Клинок соперника чуть дрожал, расслабленная поза обманула бы кого угодно — только не Доусона.

Кожаные подошвы ступали в пыли почти бесшумно. Фелдин ударил, Доусон парировал и ответил выпадом, Фелдин с погасшей ухмылкой отступил. Однако Доусон не расслаблялся: никаких поблажек, пока наглец не получит фирменный шрам Каллиама. Фелдин Маас, крутанув меч кистью, размашисто ударил в низ корпуса, Доусон отвел удар и после ложного выпада вправо атаковал слева. Маневр был блестящим, однако противник успел уклониться — у обоих хватало боевого опыта, чтобы не поддаваться на затасканные трюки.

Оба полагались на неожиданность.

На войне, в настоящем бою, следующая атака Доусона стала бы чистым самоубийством: он открылся, ослабил упор, слишком вложился в удар. Выпад получился таким безыскусным, что Фелдин поверил и отскочил назад — но чересчур медленно: клинок Доусона рассек ему кожу.

— Кровь! — объявил Доусон.

В долю секунды на лице Фелдина сменились удивление, ярость, внезапная собранность — и тут же все прикрыла маска холодной иронии. За краткий миг он успел просчитать контратаку, и Доусон не сумел бы от нее уйти. Этот юнец Фелдин мечтал его убить! Несмотря на честь, свидетелей, закон — Фелдин чуть не поддался искушению его убить! Что ж, победа над ним становилась от этого только слаще.

Фелдин отступил, прижал руку к ребрам и поднял окровавленные пальцы. Лекари бросились обрабатывать рану, Доусон вложил меч в ножны.

— Отличный ход! — бросил Фелдин, пока с него стаскивали рубашку. — Пользоваться моей честью как щитом! Да ведь это почти комплимент — поставить на кон собственную жизнь, полагаясь на мое благородство!

— Скорее на боязнь потерять лицо.

В глазах Фелдина мелькнул опасный огонек.

— Полегче, — вмешался главный лекарь. — С одной дуэлью покончили, не начинайте новую.

Доусон, обнажив кинжал, отсалютовал на прощание, Фелдин оттолкнул слуг и тоже вытащил кинжал. Кровь обильно струилась по его телу — новый шрам явно будет глубок. Доусон удовлетворенно вложил кинжал в ножны, повернулся и зашагал прочь от дуэльной аллеи. Его честь была сохранена.

Кемниполь. Старинный город Разлома, столица Рассеченного Престола.

Еще со времен драконов он был всемирным оплотом власти первокровных. В сумрачные, выжженные века после великой войны, которая низложила владык мира и принесла освобождение расам рабов, Кемниполь оставался маяком света для первокровных: черно-золотой город на холме призывал к себе разбросанных по миру питомцев. Шли века, богатства копились, таяли и вновь копились, лишь город стоял незыблемо — прорезанный Разломом и объединенный властью Кингшпиля, где ныне владычествовал король Симеон с юным принцем Астером.

Края Разлома соединял Серебряный мост, перекинутый от Кингшпиля к аристократическому кварталу на самом верху западного склона. Древние камни опирались на слой драконьего нефрита не толще пяди — вечного, как солнце и океан. Не желая перенимать недавнюю моду и передвигаться в носилках на плечах рабов, Доусон ехал в небольшой одноконной карете, от стука колес которой вспархивали по пути стаи голубей. Высунувшись из окна, он окинул взглядом стены Разлома — пласты камня, перемежающиеся слоями руин. Говорили, что остатки старинных зданий, погребенные сейчас под отбросами в нижних толщах расселины, древнее самих драконов. Кемниполь, вечный город. Его, Доусона, город — средоточие чаяний всего народа и целой расы. Город, любовь к которому соперничала в душе барона лишь с любовью к семье.

За мостом возница свернул на небольшую уединенную площадь, и перед глазами вырос особняк Доусона — стройные плавные линии выгодно отличали его от вычурных нагромождений, какими украшали свои дома выскочки вроде Фелдина Мааса, Алана Клинна и Куртина Иссандриана. Строгий классический дом, отделенный Разломом от Кингшпиля и широкой равнины за ним. Благороднейшая семья в городе — исключая разве что лорда Банниена с его эстинфордским поместьем.

Слуги опустили подножку и подставили руки, чтобы помочь барону сойти, однако Доусон, по обыкновению, спустился сам — он предпочитал соблюдать установленный им же самим порядок. Раб-привратник, старый тралгут с бледно-коричневой кожей и светлыми волосками на кончиках ушей, стоял у входа, прикованный серебряной цепочкой к колонне черного мрамора.

— С возвращением, мой господин. Ваш сын прислал письмо.

— Который?

— Джорей, мой господин.

У Доусона заныло сердце. Послания от других детей сулили бы чистейшую радость, однако письмо Джорея было сводкой новостей с ненавистной ванайской кампании. Он с тревогой протянул руку, но раб-привратник повел головой в сторону двери.

— Письмо у вашей супруги, господин.

В доме, среди темных гобеленов и сверкающего хрусталя, его встретил возбужденный лай: пять волкодавов летели к хозяину вниз по лестнице. Доусон потрепал их за уши, погладил лоснящиеся серые бока и прошел в оранжерею — к жене.

Стеклянный зал он соорудил исключительно ей в отраду: оранжерея нарушила пропорции северного крыла, зато Клара теперь разводила здесь троецветки и фиалки. Цветы с горных склонов Остерлинга напоминали ей о доме и скрашивали жизнь во время приездов в Кемниполь: фиалками в особняке пахло всю зиму.

Жена сидела в глубоком кресле у письменного столика, окруженная корзинками темных благоухающих цветов, как солдатами на параде. При звуке его шагов она с улыбкой вскинула голову.

Клара всегда была безупречна. Пусть годы согнали румянец со щек и посеребрили нити черных волос — Доусон по-прежнему видел в ней все ту же юную девушку. Времена, когда отец Доусона выбирал мать для своих будущих внуков, славились и более яркими красавицами, и более тонкой поэзией, однако отец остановил выбор на Кларе — и Доусон в тот же миг признал мудрость такого решения. У нее было доброе сердце — без этого прочие достоинства обращаются в прах.

Доусон нагнулся и поцеловал жену в губы, как всегда, — исполняя ритуал так же, как при выходе из кареты или при встрече с собаками. Ритуалы придавали его жизни дополнительный смысл.

— Джорей прислал письмо? — спросил он.

— Да. Весел, радуется кампании. Командир у него — сын Адрии Клинн, Алан. Джорей говорит, прекрасно ладят.

Тревога лишь усилилась. Скрестив руки, Доусон облокотился на столик с цветами. Клинн. Еще один приспешник Фелдина Мааса. Когда король определил к нему Джорея, известие встало Доусону поперек горла, злость не прошла и поныне.

— Да, а еще написал, что с ним служит Гедер Паллиако — но разве такое возможно? Тот забавный толстячок с вечной страстью к географическим картам и шуточным куплетам?

— Ты путаешь его с Лерером Паллиако. Гедер его сын.

— Ах вот как! — Клара с облегчением повела рукой. — Тогда ясно. А то я все недоумевала: в таком возрасте — и на войну. Не для нашего поколения забава. А еще Джорей чуть не целую страницу расписывает коней и груши — опять ваши штучки, я так ничего и не поняла.

Она порылась в складках платья и вынула сложенные листы.

— А как твоя дуэль? Успешно?

— Да.

— Этот наглец извинился?

— Лучше. Он проиграл.

Почерк Джорея, бегущий по страницам, напоминал равномерные следы птичьих коготков — ровные и одновременно небрежные. Доусон мельком просмотрел начало: бравада по поводу тягот походной жизни, язвительный выпад в адрес Алана Клинна (Клара его то ли не заметила, то ли предпочла не понять), строка-другая о юнце Паллиако, над которым потешается вся честная компания. А вот и главное! Доусон внимательнее вчитался в текст, тщательно просеивая каждую фразу в поисках условных знаков — главные персонажи и основные действия обозначались у них с сыном особыми словами. «В нынешнем году груши сами в руки не падают» — значит, сэр Алан Клинн не ставленник лорда Тернигана и подчиняется ему как командующему войском, политические союзы ни при чем. Что ж, надо учесть. «Мой жеребец, кажется, начинает припадать на правую ногу». Жеребец, а не конь. Припадать, а не хромать. Правая нога, не левая. Стало быть, отряд Клинна планируют оставить в завоеванных Ванайях, а самого Клинна прочат во временные правители. Терниган не намерен брать себе власть. Значит, тем нужнее сейчас задержка в войне.

Только задержка. Главное, чтобы не поражение — тогда закулисные переговоры Доусона с Маччией станут государственной изменой. А вот если войско Тернигана завоюет Ванайи не сейчас, а в весеннюю кампанию, то Доусон успеет добиться, чтобы Клинна призвали ко двору, а на его место поставили Джорея. Правитель Ванайев — недурная должность для начала карьеры, да и Маасу с Клинном такой ход поубавит спеси.

Переговоры Доусон вел самыми тайными путями — его письма адресовались в Столлборн, откуда надежные люди пересылали их купцам из Биранкура, торгующим с Маччией, а те передавали по назначению. Главное было соблюсти тайну, и Доусон своего добился. Вольный город Ванайи получит подкрепление в шестьсот солдат. Весной, когда отпадет надобность, подкрепление отправят обратно, Ванайи падут, а к лету Доусон будет попивать вино с королем Симеоном и со смехом рассказывать о собственной ловкости.

— Милорд…

На пороге оранжереи с почтительным поклоном застыл слуга. Доусон свернул письмо и отдал Кларе.

— Что такое?

— К вам пришли, милорд. Барон Маас с супругой.

Доусон только хмыкнул. Клара, поднявшись с кресла, оправила рукава и приняла почти безмятежный вид.

— Ну же, любовь моя, — улыбнулась она. — Вы поиграли в войну, дай нам поиграть в мир и согласие.

Доусон хотел было возразить, что дуэль не игра, а дело чести, что получить шрам — для Мааса позор, что нынешняя встреча не более чем дань этикету… Клара, подняв бровь, склонила голову набок, и вся ярость куда-то улетучилась. Доусон рассмеялся:

— Любовь моя, ты учишь меня хорошим манерам.

— Вовсе нет, — улыбнулась Клара. — А теперь пойдем. Скажи гостям что-нибудь приятное.

Гостиная, уставленная лучшей в доме мебелью, тонула в гобеленах, через широкое окно с цветной мозаикой, изображающей грифона с секирой — герб Каллиамов, — падал свет на вытканные картины Последней битвы, где драконьи крыла были выведены серебряной нитью, а Дракис Грозовран — золотой. Фелдин Маас стоял в дверях, вытянувшись как по команде. Его темноволосая жена, дрогнув худеньким личиком при виде Доусона и Клары, кинулась к ним через всю комнату.

— Кузина! — воскликнула она, беря Клару за руки. — Я так рада встрече!

— Да, Фелия, — ответила та. — Что поделать, у нас с тобой поводы для визитов — только ссоры мужей.

— Остерлинг, — проронил Фелдин Маас, выбрав титул поофициальнее.

— Эббинбау, — кивнул Доусон.

Фелдин поклонился в ответ слегка напряженно — свежая рана явно давала себя знать.

— Прекратите оба!

— Лучше сядьте и выпейте!

Реплики обеих дам слились в одну, мужчины повиновались. После короткого обмена незначащими фразами Фелдин склонился вперед и понизил голос.

— Я еще не слыхал новостей — участвуешь ли ты в королевском турнире?

— Конечно, участвую. С чего бы мне отказываться?

— Ну… я думал, вдруг решишь не забирать себе всю славу и оставить немного сыновьям. Вот и все. Не хотел тебя задеть, старина, с меня пока хватит. Для новых оскорблений нужно сначала подлечиться.

— В следующий раз можно устроить дуэль иного образца — словесную. Эпиграммы на десяти шагах.

— Нет уж, лучше клинки. От твоих эпиграмм не исцелишься — сэра Лоурена и поныне величают рыцарем Кролика, а все ты.

— Я? Ни в коем случае. При его-то зубах, да еще этот шлем… Я знаю, что там крылья, но по виду — ни дать ни взять уши! — Доусон отхлебнул вина. — Ты сегодня храбро сражался, мой мальчик. До меня тебе, конечно, далеко, но ты хороший боец, без сомнения.

Клара наградила его улыбкой. А ведь она права — великодушным быть не так уж трудно и даже немного приятно. Вино радовало богатым ароматом, в придачу к нему слуги внесли блюдо с сыром и солеными колбасками. Клара с кузиной тихо сплетничали, то и дело берясь за руки, как влюбленные дети. Видно, и здесь то же: насмешка, оскорбление, вслед за ним утешение. Королевство держится на таких вот женщинах — они спасают его от неминуемых войн, замешенных на самолюбии и мужской спеси.

Конец ознакомительного фрагмента