Марк Лоуренс - Принц шутов (Война Красной королевы - 1)

МАРК ЛОУРЕНС

ПРИНЦ ШУТОВ

1

Я лжец, обманщик и трус, но никогда, никогда в жизни не предам друга. Разумеется, при условии, что сохранение верности не потребует от меня честности и отваги.

Всегда был уверен: нападение сзади — лучшая стратегия. Иногда для этого нужно совсем немного хитрости. Классика жанра, восклицание: «Ой, а что это там такое?» — срабатывает на удивление часто, но для по-настоящему хорошего результата лучше, чтобы жертва вообще не знала о вашем присутствии.

— Ой! Иисусе! Какого хрена ты это сделал?

Ален де Вир обернулся, схватился за затылок, отпустил — вся рука была в крови.

На тот случай, если вы ударили человека, а ему не хватило любезности упасть, неплохо иметь запасной план. Я выронил то, что осталось от вазы, развернулся и побежал. В моем воображении Ален согнулся, подобострастно изрек: «Уууффф!» — и дал мне возможность незаметно покинуть особняк, переступив через его бесчувственное тело. Вместо этого, отнюдь не бесчувственное тело гналось за мной по коридору, требуя крови.

Я влетел в комнату Лизы, захлопнул за собой дверь и подпер ее как следует.

— Какого черта?

Лиза села в кровати, шелковые простыни стекали с ее нагого тела, подобно воде.

— А?

Ален замолотил в дверь так, что у меня дыханье сперло и каблуки заскребли по плитам пола. Фокус в том, чтобы не начать тут же искать засов: начнешь возиться с ним — получишь дверью по физиономии. Нужно приготовиться к удару, а потом можно и задвижкой заняться, покуда противоположная сторона отскребается от пола. Ален поднялся на удивление быстро, и, вопреки всем предосторожностям, я едва не получил дверную ручку на завтрак.

— Ял!

Лиза уже вскочила с постели, одетая лишь в свет и тени от ставен. Полосы были ей к лицу. Милее старшей сестры, пикантнее младшей. Я желал ее, даже несмотря на то, что от ее брата-убийцы меня отделяла лишь пара сантиметров дубовых досок и мои шансы на побег к этому моменту улетучились.

Я подбежал к самому большому окну и распахнул ставни.

— Извинись за меня перед братом. — Я перекинул ногу через оконный переплет. — Ошибочка вышла.

Ален замолотил в дверь, и та дрогнула.

— Ален?

Лиза каким-то образом выглядела одновременно разгневанной и очень напуганной.

Я не стал отвечать и сиганул в кусты, к счастью пахучие, а не колючие. Падение в терновый куст не избавило бы от беды.

Приземление — это всегда важно. Мне часто приходится это делать, и здесь важно не столько правильно начать, сколько правильно закончить. В данном случае меня просто сложило в гармошку — пятки к заднице, подбородок к коленям, в нос воткнулось полкуста азалии, а воздух вышибло из легких, но кости остались целы. Я кое-как выбрался и захромал к садовой ограде, еле дыша и надеясь, что садовники слишком заняты предрассветными хлопотами, чтобы насторожиться и выследить меня.

Я побежал по выстриженным лужайкам, через аптекарский огородик, потом напрямик через ромбовидные грядки с шалфеем и треугольные с тимьяном и чем-то еще. Где-то в доме залаял пес, и я испугался. Я всегда бегаю быстро, а со страху так и вовсе бью рекорды. Два года назад в ходе приграничного инцидента со Скорроном я удрал от тевтонского патруля — а там пятеро были на добрых боевых конях. Люди, которыми я вроде как командовал, так и остались на месте, не дождавшись приказа. Думаю, в беге не столько важно быстро двигаться, сколько суметь обогнать предыдущего бегуна. Увы, мои ребята начисто все профукали и не смогли остановить скорронцев, в результате чего бедный Ял удирал, спасая свою шкуру, а было ему всего двадцать лет, и еще так много всего запланировано — начиная с сестер де Вир, и в эти планы смерть на скорронском копье откровенно не вписывалась. В любом случае пограничные земли не слишком подходят для скачки на боевом коне, и я летел вперед, мелькая между валунами на головокружительной скорости, но вдруг понял, что вот-вот влечу в стычку между превосходящими силами нерегулярной армии Скоррона и отрядом стрелков из Красной Марки, которые и послали меня в разведку. Я влетел в самую гущу и от страха бешено замахал мечом, пытаясь сбежать, а когда кровь перестала хлестать, а пыль улеглась, я оказался героем дня, сломившим врага в ходе смелой атаки и продемонстрировавшим полное пренебрежение собственной безопасностью.

Вот оно как: вы видите храбрость, а на самом деле бедолага лишь преодолевает страх, втайне пытаясь избежать большей опасности. А те, чей самый сильный страх — показаться трусом, всегда отважны. Но посредством толики везения, ослепительной улыбки и способности врать не краснея я на удивление лихо выставляю себя героем и дурачу всех, кого можно, большую часть времени.

Стена де Виров высока, но мы с ней были давними знакомыми: я знал все уступы и шероховатости, подобно округлостям и изгибам Лизы, Шараль и Миши. Пути отступления — моя давняя слабость.

Большая часть заграждений предназначалась, чтобы не пускать немытых внутрь, а вовсе не для того, чтобы не давать выйти мытым наружу. Я вскочил на бочку для дождевой воды, оттуда — на крышу домика садовника и, наконец, на стену. Когда я уже был в полете, у самой пятки лязгнули зубы. Я повис на пальцах и спрыгнул. По телу пробежала дрожь облегчения; по ту сторону лаял и царапал стену пес. Он подбежал беззвучно и едва не схватил меня. Чем больше шума и ярости, тем безобиднее животное. Людей это тоже касается. Я на девять десятых состою из хвастовства и на одну десятую — из жадности, потому страсти убивать во мне нет ни на йоту.

Я приземлился на улице, на этот раз не так тяжело, свободный, чистый и благоухающий пусть не розами, но хотя бы азалией и разнотравьем. С Аленом придется разбираться завтра. Он займет свое место в очереди. Очередь длинная, впереди — Мэрес Аллус с дюжиной векселей в кулаке, среди которых — обязательство расплатиться, в пьяном виде нацарапанное на шелковом бельишке шлюхи. Я встал, потянулся и прислушался к жалобному лаю собаки за стеной. Чтобы держать молодцов Мэреса на расстоянии, потребуется стена повыше.

Передо мной простиралась Королевская дорога, испещренная тенями. На этой улице дома благородных семейств соперничают с особняками нуворишей, новые деньги пытаются блестеть ярче старых. В Вермильоне мало таких красивых улиц.

— Отведите его к воротам! Он учуял след!

Голоса в саду.

— Сюда, Плутон, сюда!

Дело дрянь. Я рванул в сторону дворца, пугая крыс и расталкивая мусорщиков. Заря гналась за мной, кидаясь красными копьями.

2

Дворец в Вермильоне представляет собой обширный комплекс, состоящий из зданий, изысканных садов, особняков для разросшейся семьи и, наконец, внутреннего дворца, исполинского каменного торта, служащего жилищем для многих поколений королей Красной Марки. Он сплошь изукрашен на удивление жизнеподобными изваяниями работы миланских каменотесов, и, если постараться, с дворцовых стен можно соскрести достаточно сусального золота, чтобы разбогатеть почище Креза. Моя бабушка страстно ненавидит дворец. Она была бы счастливее в гранитной твердыне с тридцатиметровыми стенами, утыканными головами ее врагов.

Однако даже в самые упаднические дворцы войти в обход протокола нельзя. Я проскользнул внутрь через Лекарские ворота, кинув стражнику серебряную монету.

— Раненько сегодня заступил, а, Мельхар?

Я стараюсь запоминать имена стражников. Они все еще считают меня героем перевала Арал, и мне полезно иметь их на своей стороне, коль скоро моя жизнь висит в гигантской паутине лжи.

— Да уж, принц Ял. Как потопаешь, так и полопаешь, верно же говорят?

— Не то слово. — Я не понял, о чем это он, но мой наигранный смех еще лучше настоящего, а девять десятых популярности — это способность веселить прислугу. — Я бы вызвал кого-то из тех ленивых ублюдков на смену.

Я кивнул туда, где свет фонаря сочился сквозь щель в двери кордегардии, и прошел в распахнутые Мельхаром ворота.

Оказавшись внутри, я двинулся в Римский зал. Мой отец, будучи третьим сыном королевы, вложился в постройку этого помещения в духе дворцов Ватикана, осуществленную папскими мастерами на случай возвращения кардинала Парачека. Бабушке обычно как-то не до Иисуса и Его креста, хотя на праздниках она произносит речи с весьма серьезным видом. Еще меньше ее волнует Рим, в немалой степени из-за нынешней папессы, которую она называет «священной коровой».

Будучи третьим сыном своего отца, я огребаю по полной. Место в Римском зале, призыв против воли в армию Севера, даже не подкрепленный офицерским кавалерийским чином, поскольку северные границы, мать их, слишком холмисты для лошадей. Скорронцы посылают кавалерию на границу, но бабушка объявила это глупостью, каковой Красная Марка должна воспользоваться, а не безрассудством, которому стоит подражать. Женщины и война совершенно не сочетаются, я же говорил. Мне бы разбивать сердца, галопируя в турнирных доспехах на белом коне. Но нет, старая ведьма заставляет меня ползать по горам и пытаться не попасть в руки скорронским крестьянам.

Я вошел в Римский зал (на самом деле — целый ряд помещений: парадный и бальный залы, кухня, конюшня, да еще и второй этаж, заполненный бесчисленными спальнями) через западный вход, служебный, предназначенный для судомоек и прочего сброда. На карауле сидел Толстый Нед, прислонив алебарду к стене.

— Нед!

— Мастер Ял!

Он вздрогнул, просыпаясь, и едва не упал со стула.

— Отставить.

Я подмигнул ему и прошел. Толстый Нед держал язык за зубами и не препятствовал моим прогулкам. Он знал меня с тех пор, когда я был маленьким чудовищем, мучившим младших принцев и принцесс и льстившим тем, кто был постарше и мог поколотить. Тогда он и правда был толстым. Теперь, когда жнец замахнулся для последнего удара, плоть его обвисла, но прозвище осталось. Титул «принц» славно служил мне, я мог за него прятаться в трудную минуту, а имя Ялан напоминало о короле Ялане из Красной Марки, правившем в ту пору, когда у нас еще был император. Его называли Кулаком Императора. Такие имя и титул, как у меня, сами по себе обладают аурой, достаточной, чтобы дать мне небольшое преимущество, в котором я, несомненно, нуждался.

Я почти добрался до своей комнаты.

— Ялан Кендет!

Я остановился в двух ступенях от балкона, ведущего в мои покои, занеся ногу для следующего шага и держа сапоги в руке. Я молчал. Иногда епископ просто выкрикивал мое имя, обнаружив, что кто-то напакостил. По правде говоря, обычно я и был первопричиной случившегося. Но в этот раз он смотрел прямо на меня.

— Я вижу тебя, Ялан Кендет, черным от греха, крадущимся в свое логово. Спускайся!

Я обернулся с извиняющейся ухмылкой. Церковникам нравится внушать вину — причем часто причина как таковая не имеет значения. В данном случае я был виновен в том, что попался.

— И вам прекраснейшего утра, ваше святейшество!

Я поставил сапоги у себя за спиной и двинулся вниз, к нему, как будто все так и было задумано.

— Его превосходительство приказал мне доставить вас и ваших братьев в тронный зал ко второму удару колокола.

Епископ Джеймс нахмурился; щеки его были серыми от щетины, словно его тоже вытащили из постели в неурочный час, хотя причиной, надо полагать, была не прелестная ножка Лизы де Вир.

— Отец приказал?

Прошлым вечером за столом он ничего не сказал, а кардинал не был склонен просыпаться раньше полудня, что бы святая книга ни говорила о лености. Ее именуют смертным грехом, но, насколько я знаю по опыту, похоть влечет за собой куда большие неприятности, а леность греховна лишь тогда, когда вас преследуют.

— Приказ пришел от королевы.

Епископ еще больше нахмурился. Ему нравилось относить все приказы на счет отца, как высшего, пусть и не самого пламенного, представителя церкви в Красной Марке. Бабушка как-то сказала, что с радостью надела бы кардинальскую шапку на ближайшего осла, но под рукой оказался мой отец, который обещал в перспективе быть еще послушнее.

— Мартус и Дарин уже пошли.

Я пожал плечами.

— Они и появились раньше меня. — Мне еще предстояло простить это моим старшим братьям. Я остановился на расстоянии вытянутой руки: уж очень епископ любил выбивать грех из блудного принца — и снова стал подниматься. — Я оденусь.

— Ты пойдешь немедленно! Уже скоро второй удар колокола, а ты вечно прихорашиваешься не меньше часа!

Как бы мне ни хотелось поспорить со старым дураком, он был прав, и я знал, что к Красной Королеве лучше не опаздывать. Я подавил усмешку и поспешил мимо него. Я не смог сменить свой бархатный наряд, довольно стильный, правда, изрядно пострадавший во время бегства. Впрочем, сойдет. Бабушка в любом случае предпочитает видеть своих отпрысков в окровавленной броне, и пара грязных пятен как раз получит ее одобрение.

3

Я опоздал в тронный зал: под отголоски второго удара колокола подошел к бронзовым дверям, огромным, каким-то неуместным, украденным из еще более великолепного дворца кем-то из моих дальних кровожадных родичей. Стражники смотрели на меня как на птичье дерьмо, невовремя влетевшее в окно и лужей растекающееся по полу.

— Принц Ялан. — Я воздел руки, чтобы поторопить их. — Возможно, вы слышали обо мне? Я в самом деле приглашен.

Самый рослый из стражников, в до блеска начищенной бронзовой кольчуге, с алым плюмажем на шлеме, молча распахнул левую створку двери и впустил меня. Мои усилия подружиться с дворцовой стражей не распространялись на избранных людей моей бабушки: для этого они были слишком высокомерны. И им слишком хорошо платили, чтобы они могли впечатлиться моей щедростью, да еще наверняка и прекрасно знали, что я из себя представляю.

Я прокрался внутрь, не будучи объявленным, и поспешил по гулкому мраморному полу. Мне никогда не нравился тронный зал. Ни его величавые своды, ни история, запечатленная в мрачном камне, не отвращали так, как то, что во дворце нет путей для отступления. Стражи, стражи, опять стражи — и эта ужасная бдительная старуха, которая считает себя моей бабушкой.

Я пробрался к своим девяти родным и двоюродным братьям и кузине. Похоже, это была особая аудиенция для королевских внуков: девяти младших принцев и единственной принцессы Красной Марки. По праву я должен был быть десятым в очереди к трону после своих двоих дядьев, их сыновей, своего отца и старших братьев, но старая ведьма, которая грела этот трон уже сорок лет, имела собственные представления об очередности. Кузина Сера, без единого месяца восемнадцати лет от роду, не обладающая ничем, что подобает принцессе, была любимицей Красной Королевы. Я не стану лгать, Сера умела сводить мужчин с ума, и, соответственно, я бы с радостью пренебрег общепринятыми взглядами на то, что можно и что нельзя делать вместе двоюродным братьям и сестрам. На самом деле я уже не раз пытался ими пренебречь, но кузина била с правой руки так, что мало не покажется, и охотно лупила по самым уязвимым частям мужской анатомии. Сегодня она явилась в замшевом костюме для верховой езды, более уместном на охоте, чем при дворе, но, черт возьми, была хороша.

Я проскользнул мимо нее и растолкал братьев, чтобы встать в первых рядах. Росту я приличного, повыше многих мужчин, но обычно предпочитаю не стоять рядом с Мартусом и Дарином. На их фоне я мелковат, а учитывая, что мы похожи — те же темно-золотые волосы и карие глаза, — меня так и называют: «мелкий». Это мне не по нутру. Впрочем, в этот раз я был готов к тому, что меня не заметят. Даже не из-за подчеркнутого бабушкиного неодобрения. Это из-за той, с бельмом. Боюсь ее до смерти.

Впервые я ее увидел в пять лет, когда меня привели к трону в день моих именин. Со мной были Мартус и Дарин в лучших церковных облачениях, отец в кардинальской шапке, трезвый, хотя солнце уже миновало зенит, мать в шелках и жемчугах, горстка церковников и придворных дам по краям. Красная Королева подалась вперед на троне и громовым голосом вещала что-то о Ялане, деде своего деда, Кулаке Императора, но я не слушал: я уже увидел старуху, такую древнюю, что при взгляде на нее хотелось блевать. Она так скорчилась в тени трона, что с другой стороны ее можно было просто не заметить. Лицо ее было словно из бумаги, размоченной, а затем высушенной, скулы остры, губы походили на сероватую линию. Одетая в лохмотья, она смотрелась неуместно в тронном зале, на фоне пышных украшений, стражей в бронзовых кольчугах и блестящей свиты, явившейся посмотреть, как меня нарекают. Старая карга не шевелилась: она вполне могла сойти за игру теней, брошенный кем-то плащ, зрительную иллюзию.

— …Ялан?

Красная Королева закончила свою речь вопросом.

Я ответил молчанием, оторвав взгляд от существа, сидевшего слева от нее.

— Ну?

Бабушка прищурилась, впиваясь в меня взглядом.

И — ничего. Мартус весьма чувствительно ткнул меня локтем под ребра. Не помогло. Я хотел снова смотреть на ту старую женщину. Она все еще была там? Или ушла, едва я отвел взгляд? Я представлял, как она могла двигаться. Быстро, как паук. Желудок мой скрутило узлом.

— Принимаешь ли ты мое напутствие, дитя? — спросила бабушка, пытаясь изобразить доброту.

Мой взгляд снова метнулся к старухе. Все еще там, совершенно такая же, она наполовину отвернулась от меня, глядя на бабушку. Сначала я не заметил ее глаза, но теперь он привлек меня. У одной кошки в зале был такой — молочно-белый, почти жемчужный. Слепой, как говорила моя нянька. Но мне казалось, что он видит больше, чем другой, зрячий.

— Что с мальчиком? Он дурачок?

Недовольство бабушки прокатилось по двору, заглушая перешептывание.

Я не мог отвернуться. Стоял и потел, мало того, едва не описался. Слишком боялся, чтобы заговорить, даже чтобы солгать. Слишком боялся, чтобы сделать хоть что-то, просто потел и смотрел не отрываясь на ту старуху.

Когда она пошевелилась, я был готов заорать и убежать. Вместо этого я жалобно пискнул:

— В-вы ее видите?

Она медленно зашевелилась. Поначалу так медленно, что нужно было соизмерить ее с фоном, чтобы убедиться, что не показалось. Потом — быстрее, легко и уверенно. Она повернула ко мне свое ужасное лицо, один глаз темный, другой — переливчато-молочный. Внезапно мне стало жарко, будто разом вспыхнули все камины и заревели, опаляя летний солнечный день, и пламя взметнулось с железных решеток, словно желая прорваться к нам.

Она была высокой. Теперь я это увидел: сгорбленная, но высокая. И худая как скелет.

— Вы ее видите?

Я уже кричал, показывал пальцем, и старуха шагнула ко мне, протягивая белую руку.

— Кого?

Это Дарин, ему уже минуло девять, и он был слишком большим для таких глупостей.

У меня не было голоса, чтобы ответить ему. Женщина с бельмом положила свою бумажно-костяную руку поверх моей. Она улыбнулась, уродливо исказив лицо, словно на нем извивались черви. Она улыбнулась, и я упал.

Я провалился куда-то, где было темно и жарко. Говорят, у меня был припадок, конвульсии. Врач сказал отцу на следующий день, что это хроническое состояние, но оно больше не повторялось, хотя прошло уже почти двадцать лет. Я знаю только, что упал, — и падаю, судя по всему, до сих пор.

Бабушка потеряла терпение и нарекла меня, когда я бился на полу.

— Приводите мальчика, когда у него голос прорежется, — сказала она.

Меня увели — на восемь лет. Я вернулся в тронный зал тринадцати лет от роду, чтобы быть представленным бабушке перед праздником сатурналий суровой зимой 89 года. В тот раз, как и во все последующие, я, подобно другим, притворялся, что не вижу женщину с бельмом. Возможно, они и правда ее не видят, потому что Мартус и Дарин слишком глупы, чтобы притворяться, и не умеют убедительно врать, и все же когда они смотрят в ту сторону, то и глазом не моргнут. Наверно, лишь я вижу ее, когда она постукивает пальцами по плечу Красной Королевы. Трудно не смотреть, когда сам знаешь, что не надо бы. Все равно как ложбинка на женской груди, стиснутой корсажем и выставленной напоказ, — считается, что принц этого не замечает. Я стараюсь изо всех сил. и по большей части мне удается, хотя бабушка время от времени странно смотрит на меня.

В любом случае именно в это утро, потея в одежде, в которой провел всю ночь, украшенной доброй половиной сада де Виров, я ни в малейшей степени не возражал, когда меня втиснули между рослыми братьями, не возражал быть мелким, незамеченным. Честно говоря, я отлично мог бы обойтись без внимания Красной Королевы и ее безмолвной сестры.

Мы простояли еще минут десять, по большей части молча, некоторые принцы зевали, другие переминались с ноги на ногу или бросали на меня кислые взгляды. Я честно стараюсь не мутить своими злоключениями тихие воды двора. Гадить там, где ешь, негоже, и потом, трудно прятаться за своим титулом, когда оскорбленная сторона — тоже принц. Так или иначе, с годами я дал своим кузенам не много причин любить меня.

Наконец вошла Красная Королева, без фанфар, но в сопровождении гвардии. Облегчение было кратким — женщина с бельмом шла за ней по пятам, и хотя я отвернулся быстрее быстрого, она заметила, что я на нее смотрю. Королева уселась на троне, стража выстроилась по стенам. Единственный камергер, кажется Мантал Дрюс, неловко разместился между королевскими отпрысками и нашей повелительницей, и в зале снова стало тихо.

Я смотрел на бабушку, с некоторым усилием не давая взгляду скользнуть к белой сморщенной руке, покоящейся за изголовьем трона. За долгие годы я много слышал о тайной советнице бабушки, старой полубезумной женщине, которую держали взаперти и называли Молчаливой Сестрой. Впрочем, казалось, что я один стою тут и знаю, что она каждый раз восседает рядом с Красной Королевой. Глаза других людей словно бы избегали ее. Если бы и я мог так же!

Красная Королева прочистила горло. В тавернах по всему Вермильону говорят, что когда-то она была красива, пусть и чудовищно высокого роста. Сердцеедка, что привлекала ухажеров со всех концов Разрушенной Империи и не только. На мой взгляд, у нее было грубое костлявое лицо с туго натянутой, словно обожженной, кожей, на которой, однако, виднелись морщинки, как на мятом пергаменте. Ей было лет семьдесят, но никто бы не дал больше пятидесяти. Темные волосы не знали седины и все еще отливали на свету глубоким красным цветом. Красивая или нет, но ее глаза могли кого угодно заставить обмочиться от ужаса. Бесстрастные осколки кремня. И никакой короны для королевы-воительницы, о нет. Она сидела укутанная в черно-алое одеяние, и волосы ее удерживал лишь тончайший золотой ободок.

— Дети моих детей. — В словах бабушки разочарование чувствовалось так явственно, словно оно подкатывало к горлу и душило. Она покачала головой, будто мы все были результатами неудачных коневодческих экспериментов. — И кто-то из вас уже сам породил принцев и принцесс, да?

— Да, м…

— Праздные, бесчисленные, порождающие застой в своих рядах. — Бабушка перебила кузена Роланда, прежде чем он смог напыжиться и высказаться. Его улыбка растаяла в дурацкой бороде, которую он отрастил, чтобы люди хотя бы заподозрили наличие у него подбородка. — Темные времена приближаются, и эта страна должна стать твердыней. Время детства ушло. Моя кровь течет в каждом из вас, пусть и разбавленная. И вы станете солдатами грядущей войны.

Мартус фыркнул, тихо, чтобы не заметили. Мартуса назначили в тяжелую кавалерию, его ждало звание рыцаря-генерала, командующего элитными войсками Красной Марки. Красная Королева в припадке безумия пять лет назад уничтожила эти войска. Века традиций, чести и совершенства оказались растоптаны по капризу старухи. Теперь всем нам, как простым солдатам, предстояло бежать в бой пешком, рыть окопы, бесконечно совершая механические действия, с которыми способен справиться любой крестьянин и которые равняют принца с поваренком.

— …сильнейшего врага. Время отложить мысли о пустом завоевании и…

Я поднял глаза из глубин отвращения и увидел, что бабушка все еще вещает о войне. Не то чтобы меня уж очень волновали вопросы чести, весь этот рыцарский бред тянет вниз, и любой разумный человек сбрасывает его, едва понадобится бежать, — но дело же в облике, в форме. Быть в одном из трех кавалерийских корпусов, при шпорах, держать на городских задворках трех скакунов — с незапамятных времен на это имели право по рождению молодые дворяне. Черт, я хотел в армию. Хотел иметь допуск в офицерские конюшни, травить байки за прокуренным столом в Конарфе и разъезжать по Королевской дороге под знаменами Красного копья или Железного копыта, с длинными волосами и щетинистыми усами кавалериста, на добром жеребце. Десятый в очереди к трону без труда попадет в приличное количество спален, а если к тому же на парне красный плащ кавалериста Красной Марки и ногами он сжимает бока боевого коня, редкая благородная дама не раздвинет свои ноги, когда он ей улыбнется.

Краем глаза я заметил, как женщина с бельмом пошевелилась, разрушила мои грезы и выкинула из моей головы все мысли о езде любого рода.

— …сжечь всех мертвецов. Кремация должна быть обязательна в равной мере для благородных и простолюдинов, и будь проклято любое отклонение от того, что Рим…

Опять начинается! Старая карга уже год изводит нас этими похоронными ритуалами. Можно подумать, людей моего возраста волнует подобное! Она свихнулась на моряцких байках, страшилках с Затонувших островов, бормотании грязных пьянчуг с Топей Кена. Людей уже зарывали в землю в цепях — доброе железо тратили на всякие предрассудки, — а теперь и цепей недостаточно? Тела надо сжигать? Ну что ж, церкви это не понравится. Это помешает их планам на Судный день, когда мы типа все восстанем из могил в едином грязном объятии. Но кому какая разница, право же? Я смотрел, как рассветные лучи скользят по стене высоко надо мной, и пытался представить Лизу, какой я оставил ее, облаченную лишь в свет и тени.

Удар камергерского посоха по плитам пола заставил меня вздрогнуть. Ночью я толком не спал, а утро выдалось не из легких. Если бы меня не поймали в метре от двери собственной спальни, я бы спокойно проспал до обеда и смотрел бы тот сон, который упорно прерывала бабушка, да еще и в лучшем варианте.

— Приведите свидетеля!

У камергера был такой голос, что в его исполнении и смертный приговор показался бы скучным.

Вошли четыре гвардейца, ведя воина-нубанца, высокого, покрытого шрамами, скованного по рукам и ногам. Цепи были пропущены в кольцо, висевшее у него на поясе. Мне стало любопытно. Я потратил большую часть юности на ставки на кулачных боях в Латинском квартале и намеревался и впредь не изменять этой привычке, сколько бы мне ни было отпущено. Меня неизменно радовали славная драка и доброе кровопролитие, покуда это не мой нос расквашен и не моя кровь проливается. Притон Гордо, или «Кровавые ямы» на улице Торговцев, предоставлял бесчисленные возможности для ставок, а рисковал ты лишь тем, что носки твоих сапог может замарать чужая кровь. В последнее время я даже сам приводил бойцов — многообещающих ребят, выкупленных с работорговых судов из Марока. Никто, правда, не продержался больше двух раундов, но даже проигрыш окупается, если знать, на кого ставить. В любом случае нубанец казался крепким малым. Возможно, благодаря ему Мэрес Аллус наконец отвяжется от меня, прекратит требовать, чтобы я рассчитался за давнишнюю выпивку и уже оттраханных девок.

Тощий полукровка, облик которого украшали выбитые зубы, шел за нубанцем, дабы перевести его бормотание. Камергер задал пару вопросов, и тот ответил обычным бредом про мертвецов, восстающих из пустынь Африка, правда, на этот раз увеличил количество воскресших до небольшого легиона. Несомненно, он надеялся, что если байка окажется достаточно занятной, его освободят. Ну и расстарался, даже пару джиннов приплел, хоть и не тех жизнерадостных типчиков в атласных шароварах, готовых исполнить любое желание. В финале меня потянуло на аплодисменты, но по лицу бабушки я понял, что лучше сдержаться.

Привели еще двоих осужденных, точно так же скованных, и каждый рассказывал все большие дикости. Корсар, смуглый малый с рваными ушами, из которых кто-то неаккуратно изъял золотые серьги, нес что-то про корабли мертвецов, команда коих состоит из утопленников. Второй, славянин, говорил, как из степных курганов подымаются скелеты. Древние мертвецы, все в бледном золоте и разных побрякушках эпохи до Зодчих. Оба мужика не годились для кулачных боев. Корсар был жилист и, несомненно, привычен к ближнему бою, но на обеих его руках не хватало пальцев, да и возраст уже брал свое. Славянин был здоровенным, но неуклюжим. Бывает, что любое движение выдает неповоротливость и нескладность. Я снова принялся мечтать о Лизе. Потом о Лизе и Мише. Потом о Лизе, Мише и Шараль. Запутался совсем. Но когда гвардейцы ввели четвертого, и последнего, свидетеля, бабушке наконец удалось привлечь мое внимание. Стоило лишь взглянуть на этого человека, чтобы понять: в «Кровавых ямах» с ума сойдут от него. Я нашел нового бойца!

Заключенный вошел в тронный зал. высоко подняв голову. Он был куда крупнее гвардейцев. Я видел людей и повыше, но нечасто. Иногда встречал и более мощных мужиков, но еще реже. Не говоря уже о том, что этот норсиец держатся как истый воин. Сам я боец неважный, но другого бойца вижу за версту. Он вошел подобно смерти и. когда его рывком заставили остановиться перед камергером, нахмурился. Нахмурился! Я был готов уже пересчитать золотые монеты, сыплющиеся ко мне в руки во время боя!

— Снорри вер Снагасон, выкупленный с работоргового судна «Хеддод». — Камергер, сам того не желая, отступил назад и поднял посох, читая по бумажке. — Продан в ходе обмена товарами во фьорде Хардангер. — Он проследил пальцем по свитку и сдвинул брови. — Опиши события, о которых ты рассказал нашему человеку.

Я совершенно не представлял, где вообще этот Хардангер, но там явно умели взращивать мужчин. Работорговцы обрезали ему волосы, но все равно осталась густая иссиня-черная копна. Я-то думал, норсийцы светловолосые. Глубокий ожог на шее и плечах показывал, что он плохо реагирует на солнце, и его пересекали многочисленные следы кнута — надо думать, ему досталось. Но на подпольных рингах всегда темно, и он оценит, по крайней мере, эти мои планы, касающиеся его.

— Говори же, — обратилась бабушка к гиганту. Он и ее впечатлил.

Снорри перевел взгляд на Красную Королеву и посмотрел на нее так, что у кого хошь челюсть бы отвисла. У него были бледно-голубые глаза. По крайней мере, хоть это соответствовало его происхождению. Это — и остатки мехов и тюленьих шкур, а также норсийские руны, наколотые черными чернилами на предплечьях. Судя по всему, что-то языческое, изображающее молот и топор.

Бабушка открыла рот, чтобы сказать что-то еще, но норсиец перебил ее:

— Я покинул Север в Хардангере, но это не мой дом. В Хардангере тихие воды, зеленые склоны, козы и вишневые сады. Тамошние люди — не настоящие северяне.

Он говорил глубоким голосом, с легким акцентом, заостряющим края слов ровно настолько, чтобы можно было понять: этот язык ему не родной. Снорри обращался ко всем присутствовавшим, но смотрел на королеву. Он рассказывал свою историю как искусный оратор. Говорят, зима на Севере — сплошная ночь длиной в три месяца. Такие ночи порождают рассказчиков.

— Моя родина — Уулискинд, на дальнем краю Суровых Льдов. Я рассказываю вам о себе, потому что это место исчезло, время прошло и осталась лишь память. Я хочу, чтобы они предстали перед вами — не для того, чтобы обрести смысл и воскреснуть, но чтобы вы живо представили их, словно сами оказались среди ундорет, детей молота, и услышали историю их последнего сражения.

Уж не знаю, как это у него получалось, но, сплетая слова, Снорри творил своего рода магию. У меня волоски на предплечьях встали дыбом, и будь я проклят, если в тот миг не захотел тоже стать викингом, размахивать топором на длинной ладье, плывущей по фьорду Уулиск и сокрушающей острым носом весенний лед.

Каждый раз, когда норсиец переводил дыхание, эти глупости покидали меня и я радовался, что нахожусь в тепле и безопасности у себя на родине, но когда он говорил, — в груди каждого из слушателей билось сердце викинга, даже у меня.

— К северу от Уулискинда, за Верховьями Ярлсона, лежат настоящие льды. В разгар лета они отступают на пару-тройку километров, но вскоре снова над землей подымается ледяное одеяло, складчатое, растрескавшееся, древнее. Ундорет рискуют ходить туда лишь для торговли с инувенами, народом охотников на тюленей, живущим в снегах. Инувены не похожи на других людей, они носят тюленьи шкуры и едят китовый жир. Они… другие.

Инувены торгуют моржовыми бивнями, ворванью, зубами гигантских акул, шкурами белых медведей. А еще вырезают из бивней гребни, шпильки для волос, изображения истинных духов льда.

Когда моя бабушка прерывала рассказ норсийца, казалось, что ворона подражает песне. Однако надо отдать должное ее воле говорить — я-то и вовсе забыл, что нахожусь в тронном зале, сонный, с разбитыми ногами. Вместо этого, я вместе со Снорри менял железо и соль на резные фигурки тюленей.

— Говори о мертвых, Снагасон. Напугай-ка этих праздных принцев.

И тогда я увидел это. На краткий миг взгляд норсийца метнулся к женщине с бельмом. Я уже понимал, что все знают: Красная Королева совещается с Молчаливой Сестрой. Но, как то обычно бывает с вещами общеизвестными, никто толком не сможет объяснить, откуда у него эти сведения, но продолжает с не меньшей горячностью настаивать на том, что это чистая правда. Например, все знают, что герцог Траста спит с молоденькими парнишками. Я распространил этот слух после того, как он ударил меня за непристойное предложение, сделанное его сестре, корпулентной девице, которая сама была не прочь предложить неподобающее. Клевета сработала, и я получил массу удовольствия, защищая его честь в ответ на заверения, что эта информация из надежных источников. Все знали, что герцог Траста трахает мальчишек у себя в замке, все знали, что Красная Королева занимается запретным колдовством в высокой башне, все знали, что Молчаливая Сестра, хитрая ведьма, приложившая руку ко многим несчастьям империи, держит королеву в кулаке — или же наоборот. Но пока этот грубый норсиец не бросил на нее взгляд, я ни разу не встретил ни единого человека, который бы в самом деле видел рядом с моей бабушкой женщину с бельмом.

То ли его убедил взгляд мутного глаза Молчаливой Сестры, то ли приказ Красной Королевы, но Снорри вер Снагасон склонил голову и заговорил о мертвых.

— В Верховьях Ярлсона бродят замерзшие мертвяки. Племена трупов, черных от мороза, ходят отрядами, затерянные в буранах. Говорят, с ними бродят мамонты, мертвые звери, вытаявшие из ледяных утесов, укрывавших их далеко на севере с тех времен, когда Один еще не даровал людям проклятия разумной речи. Число их неизвестно, но велико. Когда врата Нифльгейма открываются, чтобы выпустить зиму и дыхание ледяных великанов прилетает с Севера, мертвые приходят вместе с ним, забирая в свои ряды всех, кого найдут. Иногда одиноких торговцев или рыбаков, выброшенных на чужой берег. Иногда они пересекают фьорд по ледяным мостам и захватывают целые деревни.

Бабушка поднялась с трона, и дюжина рук в перчатках схватилась за мечи. Она горько взглянула на своих отпрысков.

— А как ты оказался передо мной в цепях, Снорри вер Снагасон?

— Мы думали, что угроза идет с Севера: с Верховий и Суровых Льдов. — Он помотал головой. — Когда корабли поднялись по Уулиску в ночной темноте, тихие, с черными парусами, мы спали, а наши часовые высматривали замерзших мертвяков на севере. Захватчики пересекли Тихое море и подошли к ундорет. Люди с Затонувших островов напали на нас. Одни из них были живыми, другие — трупами, избежавшими разложения, а некоторые — тварями, полулюдьми с бреттанских топей, трупоедами, гулями с ядовитыми дротиками, что крадут силу у человека, оставляя его беспомощным подобно новорожденному.

— Свен Сломай-Весло вел их корабли. Свен и другие люди из Хардассы. Без их предательства островитяне никогда не смогли бы проплыть по Уулиску ночью. Даже днем растеряли бы корабли. — Руки Снорри сжались в огромные кулаки, на плечах бугрились мускулы, требуя разрядки. — Сломай-Весло заковал двадцать воинов в цепи — это была часть его доли. Он продал нас во фьорде Хардангер. Торговец, купец из Королевств Порты, хотел перепродать нас в Африке после того, как мы отвели бы его галеры на юг. Ваш агент купил меня в Кордобе, в порту Альбус.

Должно быть, бабушка искала такие истории повсюду — в Красной Марке нет рабства, и я знал, что лично она его не одобряет.

— А остальные? — спросила бабушка, шагая мимо него на расстоянии вытянутой руки, направляясь, кажется, ко мне. — Те, кого не захватил твой земляк?

Снорри поглядел на пустой трон, потом на женщину с бельмом и заговорил сквозь сжатые зубы.

— Многие были убиты. Я лежал отравленный и видел, как гули накинулись на мою жену. Я видел, как утопленники ловят моих детей, и не мог отвернуться. Островитяне вернулись на корабли с красными от крови мечами. Было много пленных. — Он помолчал, хмурясь и качая головой. — Свен Сломай-Весло рассказал мне… всякое. Правда скрутила бы ему язык… но он сказал, что островитяне собрались заставить пленных раскопать Суровые Льды. Там армия Олафа Рикесона. Сломай-Весло сказал, что островитян послали ее освободить.

— Армия? — Бабушка стояла так близко к нему, что могла бы дотронуться. Чудовищная женщина, выше меня — а я под два метра ростом — и, возможно, достаточно сильная, чтобы сломать меня об колено. — Кто этот Рикесон?

Норсиец поднял бровь, будто считал святой обязанностью любого монарха знать путаную историю своей ледяной пустыни.

— Олаф Рикесон повел армию на север в первое лето правления императора Оррина Третьего. В сагах говорится, что он собирался изгнать великанов из Йотунхейма и нес собой ключи к его вратам. В более правдивых историях рассказывается, что он, видимо, просто хотел присоединить земли инувенов к империи. Как бы то ни было, ясно, что он вел с собой как минимум тысячу бойцов, а может, и десять тысяч. — Снорри пожал плечами и отвернулся от Молчаливой Сестры в сторону бабушки. Он смелее меня — пусть это не о многом говорит, — я бы не повернулся к этому созданию спиной. — Рикесон думал, что на нем благословение Одина, но дыхания великанов это не отвратило, и однажды летним днем все его воины замерзли на месте, и снег похоронил их.

Сломай-Весло сказал, что пленные из Уулискинда раскапывают мертвецов. Освобождают их из-подо льда.

Бабушка прошлась мимо первого ряда своих потомков. Мартус, мелкий я, Дарин, кузен Роланд с его дурацкой бородой, а также Ротус, тощий и унылый, неженатый в тридцать лет, скучный, как не знаю что, одержимый чтением и разными историями. Она остановилась рядом с ним, еще одним своим любимчиком и потому третьим в очереди на трон, хотя казалось, что, скорее уж, она отдаст престол кузине Сере.

— И что, Снагасон? Кто послал такие силы на это дело?

Она посмотрела в глаза Ротусу, будто лишь он мог оценить ответ.

Гигант помолчал. Норсийцу нелегко побледнеть, но он именно что побледнел, клянусь.

— Мертвый Король, госпожа.

Гвардеец попытался ударить Снорри, то ли за неподобающую форму обращения, то ли за дурацкие сказки, уж не знаю. Бабушка остановила его, подняв палец.

— Мертвый Король, — медленно выговорила она, будто слова эти каким-то образом подтверждали ее мнение. Возможно, она упомянула его раньше, когда я не слушал.

Разумеется, я слышал о нем. Дети пугали друг друга такими историями в Ночь Всех Святых. Мертвый Король придет за тобой! Бу-у! Детишек это, конечно, пугало, но любого, толком представляющего, где находятся Затонувшие острова и сколько королевств отделяет нас от них, едва ли затронуло бы. Даже если в этих рассказах есть доля правды, не могу представить, чтобы серьезного джентльмена обеспокоила горстка язычников-некромантов, резвящихся с трупами на жалких холмиках, оставшихся у повелителей островов. Ну поднимут они какую-то сотню мертвецов, корчащихся в гробах, роняющих ошметки плоти на каждом шагу, — и что? Десять бойцов тяжелой кавалерии растопчут их за полчаса без вреда для себя и наплюют в их пустые глазницы.

Я устал и был не в духе из-за того, что пришлось проторчать добрую половину утра, выслушивая эти глупости. Будь я еще и пьян, мог бы и озвучить свои мысли. Видимо, хорошо, что я все-таки был трезв, хотя под взглядом Красной Королевы все равно вмиг пришел бы в себя.

Бабушка обернулась и показала на норсийца.

— Хорошо сказал, Снорри вер Снагасон. Да ведет тебя твой топор! — (Я заморгал. Какое-то северное изречение, что ли?) — Уведите его.

И гвардейцы увели его под звон кандалов.

Другие принцы забормотали, я зевал. Я смотрел, как уходит великан-норсиец, и надеялся, что нас скоро отпустят. Хотелось в постель, но у меня были свои планы на Снорри вер Снагасона, и я рассчитывал быстро завладеть им.

Бабушка вернулась на трон и сидела спокойно, пока двери не закрылись за последним заключенным.

— Знали ли вы, что существуют ворота в смерть? — Красная Королева не повысила голос, и все же он заглушил болтовню принцев. — Настоящая дверь, которую можно потрогать. И за ней — владения смерти. — Она окинула нас взглядом. — Теперь вам следует задать мне важный вопрос.

Все молчали — я не знал, что говорить, но хотел сказать хоть что-то, чтобы пауза не тянулась. Впрочем, я передумал, и тихо было до тех пор, покуда Ротус не прочистил горло и не спросил:

— Где?

— Неверно. — Бабушка вскинула голову. — Вопрос был: почему? Почему есть дверь в смерть? Ответ важнее всего, что вы слышали сегодня. — Ее взгляд упал на меня, и я быстренько принялся изучать ногти на руках. — Дверь в смерть есть потому, что мы живем в мифические времена. Наши предки жили в эпоху непреложных законов. Времена изменились. Дверь есть, потому что о ней рассказывают, потому что за сотни лет накопились мифы и легенды, потому что так написано в священных книгах и потому что истории об этой двери передают из уст в уста. Дверь есть, потому что была нам в некотором смысле нужна, мы ждали ее. Вот почему. И именно поэтому вы должны поверить в то, что услышали сегодня. Мир меняется, движется у нас под ногами. Мы воюем, дети Красной Марки, пусть вы этого еще не заметили, не ощутили. Мы воюем со всем, что только можно вообразить, и вооружены лишь желанием противостоять ему.

Бред какой-то. В последний раз Красная Марка воевала со Скорроном, да и то в прошлом году кое-как заключили мир… Должно быть, бабушка почувствовала, что теряет даже самую внимательную часть аудитории, и сменила тактику.

— Ротус спросил: «Где?» — но я знаю, где эта дверь. И знаю, что открыть ее нельзя. — Она снова поднялась с трона. — А что нужно для двери?

— Ключ?

Сера, как обычно, хотела угодить.

— Да. Ключ. — Бабушка улыбнулась любимице. — Его будут искать многие. Опасная вещь, но лучше пусть она будет у нас, чем у наших врагов. Скоро я дам вам задания: кого-то отправлю на поиски, кому-то задам вопросы, кому-то преподам урок. Но будьте готовы выполнить эти задачи. Так вы послужите мне, послужите себе и, самое главное, послужите империи.

Обмен взглядами, шепотки. Кто-то, наверное Мартус, спросил: «И при чем здесь Красная Марка?»

— Довольно! — Бабушка хлопнула в ладоши, отпуская нас. — Идите. Возвращайтесь к своей пустой роскоши, наслаждайтесь ею, покуда можете. Или, если в вас жива моя кровь, подумайте над тем, что я сказала, и действуйте. Настали последние дни. Все наши жизни сходятся в единой точке, и до нее от этого зала не так далеко. Точка в истории, где император спасет или проклянет нас. Все, что мы можем сделать, — это выиграть для него необходимое время, и ценой этому будет кровь.

Наконец! Я пронесся, расталкивая остальных, догнал Серу.

— Вот оно как! Старая летучая мышь не в себе. Император! — Я засмеялся и обольстительно улыбнулся ей. — Даже бабушка не настолько старая, чтобы застать последнего императора, верно?

Сера с отвращением взглянула на меня.

— Ты вообще слушал, что она сказала?

И удалилась, оставив меня толкаться с Мартусом и Дарином.

4

Из тронного зала я выскочил в длинный коридор и свернул налево, в то время как родичи мои свернули направо. Оружие, статуи, портреты, декоративные композиции из мечей промелькнули мимо, сапоги протопали сотню метров по ошеломляюще дорогому шелковому ковру в индийском стиле. В конце я свернул за угол, едва сдерживаясь, избежал встречи с двумя горничными и побежал по центральному коридору гостевого крыла, где десятки помещений были готовы принять знатных посетителей.

— С дороги, мать вашу!

Из дверного проема выполз Роббин, старый слуга отца, седой и сгорбленный, вечно не вовремя попадавшийся под ноги. Я проскочил мимо него, ускоряя бег. Бог знает зачем мы держим этих приживалов.

Дважды гвардейцы высовывались из ниш, один чуть не напал на меня, прежде чем сообразил, что я скорее шут, нежели убийца. За две двери до конца коридора я остановился и вошел в Зеленую комнату, решив, что там никого нет. Комната, обставленная в деревенском стиле, с кроватью, балдахин которой имитировал сплетенные ветви дуба, и правда была пуста, на мебели — белые чехлы. Я миновал кровать, на коей как-то провел несколько приятных ночей в обществе смуглой графини из Рима, и распахнул ставни. Через окно — на балкон, прыжок на балюстраду, и дальше — на крышу дворцовых конюшен, способных посрамить любой особняк на Королевской дороге.

Теперь-то я знаю, как надо падать, но падение с крыши конюшен угробило бы даже китайского акробата, и потому скорость, с которой я бежал по каменному желобу, была компромиссом между желаниями не разбиться насмерть и не оказаться заколотым Мэресом Аллусом и его головорезами. Огромный норсиец мог бы помочь вернуть долги, если бы я смог заполучить его и удачно заключить сделку. Ох, если бы люди поняли, что я в нем нашел, и не дали бы мне преимущества, тогда я просто мог бы подсунуть ему какого-нибудь болвана и поставить против него.

В конце конюшен есть два столба, поддерживающих древний плющ, а может, и наоборот. В любом случае, если лезть умело или не иметь выбора, до земли добраться можно. Я проскользил последние три метра, разбил пятку, прикусил язык и помчался к Боевым воротам, плюясь кровью.

Я совсем запыхался и, добежав, согнулся пополам, уперся ладонями в колени и судорожно глотнул воздуха, прежде чем оценить ситуацию.

Двое гвардейцев смотрели на меня с нескрываемым любопытством. Старый пьяница, по прозвищу Дубль, и парнишка, которого я не знал.

— Дубль! — Я выпрямился и поднял руку в приветственном жесте. — В какую темницу увели пленников королевы?

Могло оказаться, что в камеры на вершине Марсельской башни. Конечно, это рабы, но норсийца с кем попало не посадишь. Всегда неплохо начать с непринужденного вопроса и тем самым разговорить собеседника.

— Да нет для них камер.

Дубль хотел было сплюнуть, но передумал и шумно сглотнул.

— Чт?..

Не могла же она в самом деле казнить их — это было бы преступной тратой ресурсов.

— Да вроде как освободят их, я слышал. — Дубль помотал головой, выражая неодобрение, брыли его болтались. — Контаф с ними разберется. — Он кивнул, показывая на другую сторону площади, — и правда, там был Контаф, укутанный в торжественное облачение. Он семенил в нашу сторону, надутый, как то свойственно мелким чиновникам. Из высоких зарешеченных окон над Боевыми воротами я слышал приближающийся лязг цепей.

— А, черт! — Я перевел взгляд с двери на субкамергера и обратно. — Задержи их тут, Дубль. Не говори им ничего, понял? Ни-че-го. Сам проверю. И твоего друга тоже.

И я умчался перехватывать Амераля Контафа из дома Месер.

Мы встретились посреди площади, где древние солнечные часы отмеряли время утренними тенями. Мостовая уже начала нагреваться, и над крышами домов занималась заря.

— Амераль!

Я раскинул руки, словно он был моим давним другом.

— Принц Ялан.

Он пригнул голову, словно стараясь не видеть меня. Его подозрительность можно было простить — в детстве я засовывал ему в карманы скорпионов.

— Эти рабы, которых приводили в тронный зал… что с ними будет, Амераль?

Он попытался обойти меня, сжимая свиток с приказом в пухлом кулаке, но я не дал.

— Я отправлю их с караваном в порт Исмут с бумагами, расторгающими все договоры. — Он перестал пытаться обойти меня и вздохнул. — Что вам нужно, принц Ялан?

— Только норсиец. — Я улыбнулся и подмигнул Амералю. — Он слишком опасен, чтобы просто освободить его. Это должно быть очевидно для каждого. В любом случае бабушка послала меня распорядиться насчет него.

Контаф поднял глаза, недоверчиво сузившиеся.

— Мне не давали таких указаний.

Надо признать, лицо у меня удивительно честное. Что называется, блеф и отвага. Меня легко принять за героя, и без особых усилий я могу убедить самого циничного незнакомца в своей искренности. С людьми, которые меня знают, этот трюк проходит не всегда. Далеко не всегда.

— Пойдемте со мной.

Я положил руку ему на плечо и подтолкнул в сторону Боевых ворот. Направить человека туда, куда он и так собирался пойти, — правильно, это стирает грань между тем, чего хочет он, и тем, чего хотите вы.

— По правде говоря, Красная Королева выдала мне свиток с приказом. Что-то нацарапала на пергаменте второпях, а я, к своему стыду, изловчился выронить его, когда бежал сюда. — Я убрал руку с плеча Контафа и расстегнул золотую цепь на запястье — тяжелую, с маленькими рубинами на обеих сторонах застежки. — Было бы ужасно неловко вернуться и признаться бабушке, что я потерял свиток. Друг понял бы меня. — Я снова подтолкнул его, словно единственным моим желанием было спокойно добраться до места назначения. Цепочкой я тряс перед глазами Контафа. — Вы же ведь правда мой друг, Амераль?

Я не стал ронять цепочку ему в карман, чтобы не напоминать о скорпионах, а предпочел вложить в его потную ладонь, рискуя, что он догадается: это красное стекло и позолоченный весьма тонким слоем свинец. Все по-настоящему ценное я давно заложил.

— А не хотите вернуться и поискать документ? — спросил Контаф, останавливаясь и разглядывая цепочку. — К вечеру принесете.

— Ну разумеется, — честно выдавил из себя я. Еще чуть-чуть — и честность из меня просто-таки потечет.

— Этот норсиец и правда опасен, — кивнул Контаф, словно убеждая самого себя. — Язычник, поклоняющийся ложным богам. Признаться, я удивился, когда его распорядились освободить.

— Недосмотр, — кивнул я. — Сейчас исправим. — Впереди Дубль, похоже, оживленно спорил с кем-то через зарешеченное окошечко Боевых ворот. — Можешь выпускать, — крикнул я ему, — мы готовы!

— Выглядишь на удивление довольным собой.

Дарин прошествовал в Высокий зал, обеденную галерею, названную так скорее в силу ее расположения, чем из-за высоких потолков. Мне нравится есть там — уж больно вид хорош: и сам дворец, и — в узких окнах — большой вход в дом моего отца.

— Фазан, засоленная форель, куриные яйца. — Я показал на серебряные блюда на длинном столе. — Все, что душе угодно. Угощайся.

Дарин — самодовольный тип и слишком уж лезет в мои дела, но все же это не такая отборная заноза в заднице, как Мартус, поэтому он и носит звание любимого брата.

— Мажордом говорит, в последнее время с кухни то и дело пропадает еда.

Дарин взял яйцо и уселся в дальнем конце стола.

— Странно. — Явно это Юла, наша востроглазая главная кухарка, рассказывает мажордому, но как подобные сплетни достигают ушей Дарина? — Пора бы задать трепку поварятам и положить этому конец.

— А доказательства есть?

Он посолил яйцо и смачно откусил.

— К черту доказательства! Высечь работников — и всякий побоится воровать. Так бы поступила бабушка. Ловкие руки легко ломаются, как она говорит.

Я честно бушевал, пользуясь своим недовольством, чтобы произвести должное впечатление. Все, Ял больше не сможет продавать фамильное серебро, этот источник кредитования иссяк. Но у меня есть норсиец в Марсельской башне. Ее было видно с моего места за столом, где я сидел, — кособокое каменное строение, самое древнее во всем дворцовом комплексе, изуродованное в ходе бесконечных и безуспешных попыток былых королей снести его. Ряд крошечных окошек с толстыми решетками опоясывал башню. Снорри вер Снагасон наверняка смотрел в одно из них с пола своей камеры. Я велел давать ему сырое мясо с кровью. Бойцам мясо идет на пользу.

Долго-долго смотрел я в окно на башню и бескрайние небеса позади нее, бело-голубые, в непрестанном движении, так что казалось, будто движется башня, как каменный корабль, бороздящий белые волны, а облака стоят на месте.

— И что ты думаешь обо всей этой ерунде сегодня утром?

Я задал вопрос, не ожидая ответа, будучи уверенным, что Дарин уже ушел.

— Думаю, если бабушка обеспокоена, нам тоже следует насторожиться, — сказал Дарин.

— Дверь в смерть? Трупы? Некромантия? — Я легко стянул губами мякоть с фазаньих костей. — Мне надо бояться вот этого? — Я постучал костью по столу, отвел взгляд от окна и ухмыльнулся. — Оно будет преследовать меня, желая отомстить?

Я изобразил, будто кость идет.

— Ты слышал этих людей…

— А ты вообще сам хоть раз видел, чтобы мертвецы ходили? Забудь о далеких пустынях и ледяных пустошах. Здесь, в Красной Марке, кто-нибудь видел такое?

Дарин пожал плечами.

— Бабушка говорит: по крайней мере один нерожденный появился в городе. Это следует воспринимать серьезно.

— Что?

— Боже! Ты же ее не слушал. Она королева, понимаешь ли. Время от времени не вредно обращать внимание!

— Нерожденный?

Это слово ни о чем мне не говорило. Вообще.

— Нечто, рожденное не в жизнь, а в смерть, помнишь? — Заметив мой отсутствующий взгляд, Дарин покачал головой. — Забудь! Слушай, отец ждет тебя вечером в этой своей опере. И не вздумай опоздать или заявиться пьяным. Не притворяйся, что тебя не предупредили.

— Опера? Божечки, за что?

Вот только этого мне не хватало — кучки толстых размалеванных идиотов, несколько часов кряду завывающих со сцены.

— Просто приходи. Ожидается, что кардинал будет время от времени финансировать подобные проекты. А в таком случае его семейству лучше держать лицо, иначе сплетники проявят нездоровый интерес.

Я открыл было рот, чтобы запротестовать, но сообразил, что среди этих сплетников могут оказаться сестры де Вир. И недавно приехавшая Фенелла Маитус — по слухам, ослепительная дочь Ортуса Маитуса, чьи карманы были столь глубоки, что доступ к ним стоил, может статься, брачного договора. И разумеется, если я организую дебют Снорри как бойца до начала представления, то, по всей вероятности, в антрактах множество аристократов и купцов откроет кошельки, желая поставить на него. Если и можно сказать об опере что-то хорошее, так это то, что она позволяет куда лучше оценить прочие виды развлечений. Я закрыл рот и кивнул. Дарин ушел, продолжая жевать яйцо.

У меня пропал аппетит. Я оттолкнул тарелку. Пальцы нащупали старый медальон под плащом, выудили и постучали им по столу. Недорогая вещица из металла и стекла открылась — внутри был портрет моей матери. Я снова захлопнул ее. Последний раз мать видела меня семилетним, а потом поток унес ее. Это говорят так — поток, а на самом-то деле понос. Слабеешь, лежишь в лихорадке, воняешь и умираешь. Предполагается, что принцессы и матери умирают не так. Я убрал медальон подальше. Лучше пусть она так и помнит меня семилетним и не знает, какой я сейчас.

Прежде чем покинуть дворец, я вызвал сопровождение — двоих пожилых гвардейцев, призванных охранять мою королевскую шкуру по приказу отца. Они шли за мной по пятам, когда я пересек Красный зал и прихватил нескольких приятелей. Руст и Лон Грейяры, кузены принца Арроу, сослались на другие дела, что, надо полагать, означало планы сожрать все самое вкусное и гоняться за горничными. Еще — Омар, седьмой сын калифа Либа и отличный товарищ для азартных игр. Я познакомился с ним во время своего краткого и бесславного пребывания в Матеме, и он убедил калифа отправить его на континент продолжить образование! С Омаром и Грейярами я направился в помещения для гостей, в то крыло Внутреннего дворца, где жили наиболее важные особы и где находились покои отца Барраса Иона, посла Вьены при дворе. Мы послали за Баррасом слугу, и тот живо явился в сопровождении Ролласа — не то приятеля, не то телохранителя.

— Какая отличная ночь, чтобы напиться! — приветствовал меня Баррас, спускаясь по ступеням. Для него все ночи были хороши, чтобы напиться.

— А для этого нужно вино, — развел руками я.

Баррас отодвинулся в сторону, и показался Роллас с большой флягой.

— При дворе нынче оживленно.

— Клан собрался.

Баррас вечно гонялся за новостями. Подозреваю, половина его жалования зависела от передачи сплетен его отцу.

— Синяя Госпожа опять играет в свои игры?

Он закинул руку мне на плечи и повел меня к Общим воротам. Послушать Барраса, так кругом сплошные заговоры народов, а то и похуже — заговор, призванный подорвать остатки мира в Разрушенной Империи.

— Если б я знал. — Он упомянул о Синей Госпоже, о которой говорили все вокруг. Баррас всегда настаивал, что бабушка и эта колдунья ведут какую-то собственную войну, причем уже не один десяток лет. Если это правда, то, на мой взгляд, это хреновое оправдание, учитывая, что я не замечал ничего такого. Истории про Синюю Госпожу казались такими же сомнительными, как те, что рассказывали про магов, заполонивших западные дворы, — Келема, Кориона и еще полдюжины других, по большей части шарлатанов. Лишь существование бабушкиной Молчаливой Сестры придавало слухам толику достоверности. — Последний раз я слышал, что наша подруга в синем бежала с одного тевтонского двора на другой. Возможно, ее уже повесили за ведовство.

Баррас хрюкнул:

— Будем надеяться! Будем надеяться, что она не вернулась в Скоррон и не развела опять эту свою войну.

В этом я был с ним согласен. Отец Барраса вел мирные переговоры и носился с ними, как со вторым сыном. Я бы предпочел, чтобы пострадал близкий родич, а не результат этих переговоров. Ничто не могло заставить меня вернуться в горы и опять воевать со Скорронами.

Мы покинули дворец через ворота Победы в добром расположении духа, передавая друг другу флягу веннитского красного, а я рассказывал о преимуществах ухаживаний за сестрами.

Мы вышли на площадь Героев, и вино у меня во рту обратилось в уксус. Я поперхнулся и уронил флягу.

— Там! Видите ее?

Кашляя, утирая слезы, я забыл о собственном правиле и показал на старуху с бельмом. Она стояла у подножия огромной статуи последнего управляющего, мрачного на своем жалком троне.

— Эй, прекрати!

Руст постучал меня по спине.

— Кого? — спросил Омар, глядя туда, куда я показывал. Облаченная в лохмотья, старуха, в принципе, могла сойти за тряпки на высохшем кусте — что, видимо, и показалось Омару.

— Едва не потеряли! — Баррас поднял флягу, невредимую в тростниковой оплетке. — Иди к папочке! Все, теперь-то я хорошенько за тобой присмотрю! — И он прижал ее к груди, как младенца.

Никто из них не видел Молчаливую Сестру. Она еще немного постояла, прожигая меня слепым глазом, потом развернулась и исчезла в толпе, устремляющейся в сторону рынка Трента. Понукаемый спутниками, я тоже пошел, терзаемый старыми страхами.

Мы пришли в «Кровавые ямы» вскоре после полудня, причем я потел и нервничал — не только из-за жары не по сезону или из-за того, что мое финансовое будущее легло теперь на пару весьма широких плеч. Молчаливая Сестра всегда вселяла в меня тревогу, а сегодня я как-то слишком на нее насмотрелся. Я продолжал озираться, почти ожидая вновь увидеть ее на многолюдных улицах.

— Давай-ка поглядим на это твое чудище!

Лон Грейяр хлопнул меня по плечу, вытряхнув из воспоминаний и напомнив, что мы пришли в «Кровавые ямы». Я изобразил улыбку и пообещал себе, что выдою этого засранца до последней кроны. У Лона были раздражающие манеры, слишком дружелюбные и одновременно бесцеремонные, и он вечно цеплялся за все, что ему ни скажешь, — словно сомневался во всем, даже в ваших сапогах. Ну ладно, вру я немало, но это не значит, что родня всяких мелких князьков может позволять себе такие вольности.

Я остановился перед дверями и попятился, окидывая взглядом наружные стены. Здесь когда-то были скотобойни, пусть и роскошные, будто король тех далеких времен хотел, чтобы даже его скот забивали в зданиях, способных посрамить дома соперников, таких же жалких, как и он сам.

Я видел старуху с бельмом за пределами тронного зала лишь раз, когда она показалась на улице Гвоздей рядом с одним из богатых особняков в западном ее конце. Я как раз вышел из бального зала в доме посла с юной красоткой, получил по физиономии за труды и стоял, остывая и разглядывая улицу, прежде чем вернуться внутрь. Я качал зуб, проверяя, не расшатала ли его треклятая девица, когда увидел Молчаливую Сестру на широкой улице. Она стояла там, вот как есть, держа в одной руке ведро, в другой — кисть из конского волоса, и рисовала знаки на стене особняка. Не на ограде сада, выходящей на улицу, а на стене самого здания, и ни охрана, ни собаки как будто не замечали ее. Я смотрел на старуху и чувствовал, как усиливается холод, словно ночь пошла трещиной, через которую утекло все тепло. Она явно не торопилась, изображала один знак и переходила к следующему. В лунном свете казалось, что она рисует кровью, широкими размашистыми мазками, рассыпая брызги, и получаются символы, закручивающие ночь вокруг себя. Женщина огибала здание, набрасывая на него петлю из краски, медленно, терпеливо, безжалостно. Я забежал внутрь, боясь этой старухи с ведром крови больше, чем юной графини Лорен, ее не в меру быстрой руки и братьев, которых она вполне могла натравить на меня ради защиты своей чести. Радость ночи, однако, улетучилась, и довольно скоро я отправился домой.

День спустя мне сообщили об ужасном пожаре на улице Гвоздей. Дом сгорел дотла, никто не выжил. Даже сейчас это место пустует, никому не хочется там обосновываться.

На стенах «Кровавых ям», к счастью, не было никаких украшений, кроме разве что накарябанных тут и там имен случайных влюбленных. Я выбранил себя за глупость и шагнул внутрь.

Братья Терриф, содержавшие заведение, послали фургон, чтобы забрать Снорри из Марсельской башни, еще с утра. В своей записке я особо отметил, что о нем надо заботиться, и пообещал стрясти с них тысячу крон золотом, если его не будет на месте к моменту первого боя.

Сопровождаемый приятелями, я вошел и тут же погрузился в пот, вонь и грохот, наполнявшие это место. Но что ни говори, здесь мне нравилось. Вдоль боевых ям бродили разряженные в шелка дворянчики, каждый — островок ярких цветов и изысканности, за ними — круг потрепанных зевак, выпивох, опиоманов и задир, а на периферии — мальчишки-оборванцы, готовые разносить вести и передавать послания. Букмекеры, поголовно с ведома и одобрения Террифов, стояли в своих ложах по периметру зала, записывая ставки мелом, и мальчики были готовы выполнить любое мелкое поручение.

Четыре главных ямы располагались на осях огромного алмаза, вделанного в пол. Алая, Бурая, Охряная и Пурпурная. Все одинаковые — шесть метров глубиной, шесть в поперечнике, но Пурпурная была первой среди равных. Знать толкалась вокруг нее и других ям, обсуждая выставленных бойцов и величину ставок. Каждую яму окружал крепкий деревянный поручень, вделанный в деревянные же борта, закрывающие каменную кладку и опускающиеся на метр вниз. Я прошел к Пурпурной и наклонился, поручень вжался в живот. Снорри вер Снагасон прожег меня взглядом.

— Свежее мясо! — Я поднял руку, все еще созерцая свой счастливый билет. — Кто будет резать?

Две маленьких руки с оливковой кожей скользнули по парапету рядом со мной.

— Думаю, это сделаю я. Вы должны мне кусочек-другой, принц Ялан.

Ох, черт!

— Мэрес, рад тебя видеть!

К своей чести, я не выказал страха, а главное — не обгадился. Мэрес Аллус говорил спокойно и рассудительно, словно писарь или школьный учитель. Тот факт, что ему нравилось смотреть, как его сборщики долгов отрезают у человека губы, превращал его спокойный тон в чистый ужас.

— Здоровенный какой, — сказал Мэрес.

— Да.

Я смотрел по сторонам в поисках друзей. Все они, даже два старых ветерана, которых мой отец выбрал для охраны, ускользнули к Бурой яме, не сказав ни слова, и дали Мэресу незаметно подобраться ко мне. Лишь Омару хватило такта выглядеть виноватым.

— И как он будет смотреться против Норраса, человека лорда Грена, а? — спросил Мэрес.

Норрас был искусным бойцом, но я решил, что Снорри с легкостью размажет его. Теперь я мог видеть бойца Грена за решеткой напротив той, через которую вышел Снорри.

— Не пора ли начинать? Делать ставки? — Я бросил взгляд на Барраса Иона. — Норрас против моего свежего мясца? Какие ставки?

Мэрес положил мягкую ладонь мне на предплечье.

— Времени, чтобы сделать ставки, достаточно, пока его испытывают, а?

— Н-но он может пострадать, — всполошился я. — Я-то планирую сорвать немалый куш, Мэрес, и отдать тебе долг с процентами.

У меня болел палец. Тот, который Мэрес сломал, когда два месяца назад я задержал выплату.

— Уж будь любезен, — сказал он. — Если так, я покрою любые издержки. Такой человек… может стоить трехсот крон.

Я понял, куда он клонит. Три сотни — как раз половина той суммы, что я ему задолжал. Этот ублюдок хотел, чтобы Снорри погиб, а принц крови оказался у него на коротком поводке. Впрочем, выхода не было. С Мэресом Аллусом спорить невозможно, особенно в заведении его родича, да еще и будучи должным ему почти тысячу золотых. Мэрес знал, на что он мог толкнуть меня, неважно, принц я или нет. Он видел, что прячется за моей бравадой. Нельзя заниматься тем, чем занимался Мэрес, и при этом не разбираться в людях.

— Три сотни, если он не сможет сегодня выдержать все раунды?

Я умудрился успеть вернуться после этой смехотворной отцовской оперы и поставить на серьезные поединки. Сегодняшнее мероприятие было призвано подстегнуть аппетит и возбудить любопытство.

Мэрес не ответил, лишь хлопнул мягкими ладонями, и стражи подняли решетку Железо заскрежетало по камню, загремели цепи, наматываясь на катушки, и толпа хлынула к парапету, повинуясь притяжению ямы.

— Здоровый какой!

— Красавчик!

— Ничего, Норрас его быстренько изуродует.

— Норрас знает свое дело.

Здоровенный тевтонец вышел из арки, крутя лысой головой на толстой шее.

— Только кулаки, норсиец, — крикнул Мэрес. — Единственный способ выбраться из ямы — следовать правилам.

Норрас поднял обе руки и сжал их в кулаки, словно в поучение язычнику. Он стремительно сократил дистанцию, мотая головой, дабы сбить противника с толку и вынудить его нанести неверный удар. Впрочем, мне он казался похожим на цыпленка — так же крутил башкой и выставлял локти, держа кулаки у лица, подобно крылышкам. Здоровенная мускулистая курица.

Снорри явно мог легко его достать, и Норрас решил пойти в обход. Он пригибал голову и принимал удары по черепу. Собственно, я уже видел, как люди разбивали кулаки о его толстую костистую голову, и хотел сказать об этом. Впрочем, мне было не до слов, Норрас ударил, а Снорри словил его кулак раскрытой ладонью и сомкнул пальцы. Он толкнул Норраса вперед, ударив другой рукой, и локтем непринужденно отразил левую руку противника. Огромный кулак северянина обрушился на лицо Норраса, на нос и подбородок. Тот отлетел никак не меньше чем на метр и гулко шмякнулся на пол, запрокинутое лицо было в крови, обломках зубов и соплях из расквашенного носа.

На миг воцарилась тишина, потом поднялся такой рев, что у меня уши заболели. Наполовину радость, наполовину ярость. Полетели пергаменты, на которых были записаны ставки, монеты переходили из рук в руки, новые пари заключались одно за другим.

— Впечатляющий экземпляр, — бесстрастно заметил Мэрес. Он смотрел, как двое служителей уволакивают Норраса через двухкамерный тамбур. Снорри дал им выполнить служебный долг. Я видел, как он подсчитал свои шансы на побег и понял, что они равны нулю. Вторые железные ворота можно было поднять только снаружи и только при условии, что первые опущены.

— Зовите Оотану.

Мэрес ни разу не повысил голос, но его было слышно повсюду. Он улыбнулся мне, плотно сжав губы.

— Нет! — Я подавил возмущение, вспомнив, что видел безгубых людей даже во дворце. У Мэреса Аллуса длинные руки. — Мэрес, друг мой, неужто ты серьезно? — Оотана был настоящим мастером, на поясе у него висело множество разных ножей. В этом году он успел выпотрошить уже с полдюжины хороших бойцов на ножах. — Пусть, по крайней мере, мой человек потренируется с ножом несколько недель! Он из ледяного края. Они не знают оружия, кроме топора.

Я пытался пошутить, но Оотана уже ждал за воротами — гибкий черт с дальних берегов Африка.

— Бой.

Мэрес поднял руку.

— Но…

Снорри даже оружие не выдали. Убийство, чистейшей воды убийство. Публичный урок принцу крови, дабы поставить его на место. Причем публика вовсе не обязана получить удовольствие! Раздался свист и улюлюканье, когда Оотана вошел в яму, беззаботно держа кривой клинок. Дворяне улюлюкали, словно смотрели представление уличных актеров. И ведь снова заулюлюкают с не меньшим энтузиазмом, когда соберутся в отцовой опере.

Снорри поднял на нас глаза. Клянусь, он ухмылялся!

— Теперь без правил?

Оотана медленно наступал, перекидывая нож из одной руки в другую. Снорри раскинул руки, и без того огромный, а в замкнутом пространстве тем более, — и с ревом, заглушившим голоса толпы, кинулся вперед. Оотана отскочил, собираясь нанести удар, но норсиец был слишком быстр, он обогнул противника и протянул руки, такие же длинные, как у африканца. Наконец Оотана мог разве что попытаться нанести смертельный удар — больше ничто не могло спасти его от хватки Снорри. Обмен ударами не состоялся, перейдя в столкновение. Снорри навалился на противника, оттолкнул его назад на метр и ударил спиной о стену ямы. Продержал так буквально мгновение — может, они даже сказали друг другу что-то — и отошел. Оотана бесформенной кучей сполз по стене, на затылке на фоне темной кожи белели обломки костей.

Снорри повернулся к нам, бросил на меня взгляд, который было невозможно прочесть, и опустил глаза, чтобы рассмотреть воткнутый в его ладонь по самую рукоять кривой нож. Цена, которую он заплатил, чтобы клинок не вонзился в горло.

— Медведь.

Мэрес сказал это тише, чем когда-либо, хотя вокруг бесновалась толпа. Никогда не видел его рассерженным, да его мало кто таким видел, но по тому, как побледнела его кожа и плотно сжались губы, все было ясно.

— Медведь? Почему тогда просто не расстрелять его отсюда из арбалетов — да и дело с концом?

Однажды я видел в «Кровавых ямах» настоящего медведя, черного, из западных лесов. Его натравили на конахтца с копьем и сетью. Зверь был примерно того же размера, что и человек, но копье разъярило его, и едва он подобрался ближе, все было кончено. Неважно, насколько человек мускулист, сила медведя — это что-то совсем другое, и любой воин против нее бессилен, как ребенок.

Медведя привели не сразу. Он явно не входил в план, включавший Норраса и Оотану. Снорри просто стоял на месте, держа раненую руку высоко над головой и сжимая запястье другой рукой. Он оставил нож на месте — в ладони.

Ярость толпы, проявленная при появлении Оотаны, взлетела на новую высоту, когда в воротах показался медведь, но грохочущий смех Снорри успокоил ее.

— Это что, медведь? — Он опустил руки и ударил себя кулаками в грудь. — Я из ундорет, детей молота. В наших жилах течет кровь Одина. Мы — рожденные бурей! — Зная, кто его палач, Снорри показал на Мэреса пронзенной рукой, истекающей кровью. — Я Снорри, сын топора. Я бился с троллями! У вас там есть медведь побольше, я видел в камере. Вот его и ведите.

— Медведя побольше! — заорал у меня за спиной Руст Грейяр, и его дурачина-братец подхватил:

— Медведя побольше!

Вскоре уже все орали хором, да так, что стены старой скотобойни завибрировали.

Мэрес промолчал, только кивнул.

— Медведя побольше! — продолжала реветь толпа, покуда тот не появился и все не замерли от изумления.

Уж не знаю, где там Мэрес его раздобыл, но, должно быть, зверь обошелся ему в целое состояние. Это было вообще самое огромное существо, какое я когда-либо видел. Куда крупнее черных медведей тевтонских лесов, крупнее даже седых медведей из края славян. Даже сидя за воротами в грязно-белом меху, он был высотой больше двух метров, под шкурой и жиром перекатывались мышцы. Толпа затаила дыхание, а потом завыла от восторга и ужаса, предвкушая кровь и смерть и возмущаясь бесчестным убийством.

Когда решетку подняли, медведь зарычал и пошел на четырех лапах, и тогда Снорри схватил нож и выдернул его, ловко повернув в последний момент, чтобы не расширить рану еще больше. Он сжал раненую руку в алый кулак, а другой взял клинок.

Медведь, явно какой-то арктической разновидности, неторопливо приближался, мотая головой из стороны в сторону, втягивая запах человеческой крови. Снорри атаковал, топая ножищами, раскинув руки и издавая оглушительный боевой клич, затем на мгновение остановился, но этого хватило, чтобы медведь поднялся на задние лапы и рванулся навстречу с ревом, от которого я едва не обмочился, даже находясь в безопасности за парапетом. Медведь был три метра ростом, черные когти поднятых передних лап длиннее человеческих пальцев. Нож Снорри, красный от его собственной крови, смотрелся жалко. Он даже жир медведя не пробьет, — чтобы добраться до внутренностей, нужен длинный меч.

Норсиец выкрикнул какую-то угрозу на своем языческом наречии и выкинул вперед раненую руку, растопырив пальцы, размазывая кровь по груди медведя. Безумие чистейшей воды — даже я знаю, что нельзя показывать дикому зверю, что ты ранен.

Медведь, скорее из любопытства, чем от ярости, нагнулся и лизнул окровавленный мех. И тут Снорри пошел в атаку. На миг я подумал, сможет ли он убить зверя, — ну, разве что каким-то чудом сумеет загнать клинок между позвонков, если медведь опустит голову Все мы вдохнули, Снорри прыгнул. Он оперся раненой ладонью о голову медведя и, словно придворный акробат, прыгнул, пригнувшись, ему на плечи. Медведь взревел и распрямился, пытаясь дотянуться до того, кто ему досаждает, и был в этот момент похож на отца с ребенком на плечах. Снорри тоже выпрямился, подпрыгнул, пользуясь толчком медведя, и высоко вскинул руку с ножом. Он всадил клинок в деревянную обшивку метрах в шести над дном ямы. Подтянулся, перемахнул через парапет — и оказался среди нас.

Снорри вер Снагасон двигался сквозь толпу знати, раскидывая всех попадавшихся на пути. Он уже успел где-то подхватить новый нож и оставлял за собой след из смятых и истекающих кровью горожан, при том что клинком воспользовался всего три раза, когда люди Террифов всерьез пытались его остановить. Им он вспорол животы, одному едва не снес голову. Норсиец оказался на улице, прежде чем половина присутствовавших вообще поняла, что происходит.

Я наклонился над парапетом. В зале царил хаос, повсюду люди собирались с духом и пытались броситься в погоню, теперь, когда источник дохода сбежал. Медведь опять обнюхивал пол, слизывая кровь с брусчатки, на голове у него все еще был красный отпечаток ладони Снорри.

Мэрес исчез. Уж он-то умел появляться и исчезать. Я пожал плечами. Норсиец явно был слишком опасен, чтобы держать его здесь. Он меня погубил — так или иначе. По крайней мере, я пробил брешь величиной в триста крон в своем долге Мэресу Аллусу. Так он слезет с меня как минимум на три месяца, а то и на полгода. А за это время что угодно может случиться. Шесть месяцев — это целая вечность.

5

Опера! Ничто не может с ней сравниться. Разве что драки кабанов в период гона.

Единственное, что в ней было хорошего, — это место, где ее давали: красивое здание с куполом в восточном квартале Вермильона, где владычество флорентинских банкиров и миланских купцов придавало городу совсем другой колорит. В течение первого часа я пялился на скачущих по куполу нагих нимф, каким-то образом нарисованных так, что на вогнутой поверхности искажение было незаметно. Впрочем, как бы я ни восхищался умением художника подмечать детали, насладиться этим зрелищем регулярно мешали видения из «Кровавых ям». Снорри, обрушивающий на Норраса смертельный удар. Оотана, сползающий по стене и заваливающийся вперед с размозженной головой. Тот прыжок. Тот великолепный, немыслимый, безумный прыжок! На сцене сопрано воспаряла на высоких нотах, а я вспоминал, как норсиец вырвался на свободу.

В антракте я искал знакомые лица. Я опоздал на представление и шумно пробрался на место, закрывая другим обзор. В тусклом свете, вдали от своих более пунктуальных товарищей, я был вынужден усесться среди незнакомцев. Теперь, под люстрами фойе, хватая бокалы вина с каждого подноса, оказывающегося под рукой, я обнаружил, что. вопреки мрачным предупреждениям моего брата Дарина, на премьеру пришло удивительно мало народу. Оказалось, что даже отец не явился. Поговаривали, будто слег в постель. Он никогда не был любителем музыки, но сундуки Ватикана оплачивали эту свору ангелов и демонов, завывающих один другого громче, — толстяки потели под тяжестью восковых крыльев, выводя рулады. Самое меньшее, что мог сделать местный полномочный представитель, — это прийти и страдать вместе с остальными. А, чтоб их, я не видел даже Мартуса или гребаного Дарина.

Я протиснулся мимо человека в белой фарфоровой маске, словно явившегося не в оперу, а на маскарад. Или по крайней мере, попробовал протиснуться, но не смог и отскочил от него, будто он был выкован из железа. Я повернулся, потирая плечо. Что-то во взгляде сквозь щели в маске холодной волной страха смывало любые позывы возмутиться. Я дал толпе разделить нас. Это, вообще, был человек? Взгляд его преследовал меня. Белая радужка, серые белки. Плечо болело, будто инфекция разъедала кость… Нерожденный. Дарин что-то говорил о нерожденных в городе…

— Принц Ялан!

Амераль Контаф приветствовал меня с раздражающей фамильярностью, разряженный во что-то смехотворно пышное, несомненно купленное специально для этого случая. Премьеру явно никто не хотел смотреть, если уж сюда пригласили субъектов столь низкого пошиба.

— Принц Ялан!

Движение толпы несколько отдалило нас друг от друга, и я притворился, что не заметил его. Этот тип, видимо, преследовал меня из-за мнимых документов, касающихся Снорри. Хуже того, он уже вполне мог быть в курсе, что норсиец носится как безумный по улицам Вермильона. Или же он соскреб позолоту с моего подарка. В любом случае, какова бы ни была причина, по которой он хотел говорить со мной, мне как-то не хотелось с ним иметь дело. Я резко повернулся и оказался лицом к лицу с Аленом де Виром, щеголяющим какой-то неуместной повязкой на голове, сопровождаемым двумя уродливыми молодчиками, на коих криво сидели оперные накидки.

— Ялан!

Ален потянулся ко мне, но смог ухватиться лишь за мой изысканно расшитый плащ. Я сбросил его, а сам помчался к лестнице, прокладывая себе опасную тропу среди вдов с бриллиантами в волосах и сердитых старых лордов, глушивших вино с мрачной решимостью людей, желающих притупить чувства.

Я бегаю весьма неплохо, но, возможно, именно полное пренебрежение чужой безопасностью позволило мне так быстро обрести стратегическое преимущество.

В оперном театре есть общественная уборная для мужчин — дюжина открытых сидений над проточной водой, уходящей в переулок. Вода течет из большого резервуара на крыше. Стайка мальчишек весь день наполняет его ведрами — я имел случай обнаружить это, когда в прошлом сезоне воспользовался одной из костюмерных для свидания с герцогиней Сансера. Я усердно трудился над ней, как и следует молодому парню, имеющему дело с женщиной, явно стареющей, но столь же стремительно богатеющей, когда тот надеется уговорить ее одолжить ему немного, но едва мне удавалось хоть чего-то добиться, мимо двери несся мальчишка, расплескивая воду из тяжелых ведер. Это, надо сказать, здорово отвлекало. И старая корова не одолжила мне ни монетки.

Однако тот вечер с герцогиней Одолжи-Ведро не прошел совсем уж зря. Дав ей выпроводить меня влажным поцелуем, с мурашками на заднице, я разогнал эту малышню и кому-то даже дал пинка. Верно, противник превосходил меня числом, но я — герой перевала Арал, и порой, когда в принце Ялане Кендете пробуждается гнев, лучше убраться с дороги. Если ты восьмилетка.

Я обнаружил троих маленьких паршивцев в крошечном чулане, где хранятся ведра и всевозможные швабры и тряпки. Тоже неплохо — в моем списке появилось еще одно место, где можно спрятаться.

Теперь я бежал по тому же коридору, преследуемый Аленом и компанией, отставшими на пару поворотов, и вот остановился как вкопанный, распахнул дверь чулана и нырнул внутрь. Если приходится захлопывать дверь за собой, важно сделать это быстро, но тихо. А это не так-то просто, когда путаешься в черенках метел в темноте, а на тебя сыплются целые башни из ведер. Считаные секунды спустя, когда Ален со своими мордоворотами протопал по коридору, герой перевала Арал сидел на корточках среди швабр, зажимая рот, чтобы не чихнуть.

Мне удалось достаточно долго сдерживать чих, но никто не в силах полностью контролировать свое тело — так я сказал герцогине Сансера, когда она выразила свое разочарование.

— Апчхи!

Шаги, затихающие где-то вдали, остановились.

— Что это было? — раздался голос Алена, далекий, но отчетливо слышный.

Трусы делятся на две большие группы — тех, кого страх парализует, и тех, кого он электризует. К счастью, я принадлежу к последним, так что вылетел из чулана, как… ну, как развратный принц, надеющийся избежать трепки.

Я всегда обращаю внимание на окна, а в оперном театре легче всего добраться до них в вышеупомянутой общественной уборной — они там нужны для вполне определенных целей. Я промчался по коридору, развернулся и влетел в вонючий полумрак мужского туалета. Там восседал какой-то пожилой джентльмен с флягой вина, явно считая, что вдыхать канализационную вонь предпочтительнее, чем сидеть перед сценой. Я проскочил мимо, взобрался на самый дальний стульчак и попробовал всунуть голову между ставень. Обычно они были распахнуты, дабы обеспечить надлежащую вентиляцию и не дать этому месту взорваться, если какой-то обожравшийся дворянчик испустит ветры. Сегодня, как и все с того момента, как я проснулся, они словно обратились против меня и были крепко закрыты. Я тряхнул их как следует. Они не были заперты и не поддавались по какой-то абсолютно загадочной причине. Страх прибавил силы моим рукам, и, когда треклятая штуковина так и не открылась, я просто сорвал ее и высунулся наружу.

Долю секунды я просто стоял, и лицо мое овевал прохладный, чуть менее вонючий ветер. Спасение! Есть что-то почти оргазмическое в том, чтобы вырваться из-под груды проблем на свободу и показать всем длинный нос. Может статься, завтра та же неприятность будет ждать за углом, но сегодня, прямо сейчас, она повержена, лежит в пыли. Трусы, тем более наделенные, как это с нами часто случается, избыточным воображением, направляют внимание в будущее, беспокоясь о том, что будет потом, и, когда выпадает редкая возможность жить единым мгновением, мы хватаем ее всеми свободными руками.

В следующую долю секунды я осознал, что мы на втором этаже и что падение на мостовую может покалечить меня посерьезнее, чем Ален с дружками. Возможно, мне стоит надуться, распушиться и напомнить Алену, чьему гребаному папаше принадлежит эта опера и чья бабка, так уж получилось, греет задницей трон. Я никогда не верил, что здравый смысл Алена перевесит его же гнев, но перспектива переломать ноги в проулке, куда сливали дерьмо… тоже не радовала.

И тут я увидел ее — согбенную фигуру в лохмотьях, склонившуюся над каким-то предметом. Ведро? Мелькнула смехотворная мысль, что это очередной мальчишка, таскающий воду в клозет. Бледная рука подняла кисть, лунный свет замерцал на капающей с нее жидкости.

— Ялан Кендет прячется в клозете. С ума сойти!

Ален де Вир распахнул дверь у меня за спиной. Я не обернулся. Не озаботься я этим заранее, в начале антракта, сейчас точно наделал бы прямо в штаны. Фигура в проулке подняла голову, и один глаз засветился в темноте перламутровыми отблесками лунного света. Плечо заболело при мысли о фигуре в маске, в которую я врезался. Уверенность схватила меня за горло: это был не человек. В его взгляде не было ничего человеческого. На улице женщина с бельмом рисовала свои роковые руны, а внутри, среди знатных дам и господ, разгуливал ад.

Я предпочел бы столкнуться лицом к лицу с дюжиной де Виров, чтобы сбежать от Молчаливой Сестры. Да что там, я бы раздавил Мэреса Аллуса, чтобы быть хоть немного подальше от старой ведьмы. Я бы наступил ему на яйца и сказал, что он может приписать это к моему долгу. Я бы кинулся прямо на Алена и его друзей, если бы не воспоминание о пожаре на улице Гвоздей. Стены сгорели сами, остался лишь пепел. Никто не выбрался. Ни одна живая душа. В городе было еще четыре таких пожара. Четыре за пять лет.

— Ох, Яаааалаааан! — Ален язвительно протянул мое имя нараспев. Он и правда как-то слишком переживал тот инцидент с вазой, разбитой о его голову.

Я протиснулся дальше сквозь сломанные ставни, пропихнул оба плеча, выламывая шепки. На лицо натянулось что-то вроде паутины. Мне что, вот прямо сейчас большущего паука на голове не хватало? Снова боги судьбы гадили на меня с небес. Я посмотрел налево. Черные знаки покрывали стену, подобно ужасным насекомым, охваченным предсмертными корчами. Справа тоже были знаки. Казалось, они росли по стенам, словно лианы… или ползли вверх. Старуха просто не могла дотянуться так высоко. Она сеяла свои мерзкие семена, огибая здание, рисуя удавку из знаков, и из каждого вырастали все новые и новые, и вот уже удавка превращалась в сеть.

— Эй!

Я проигнорировал Алена, и его злорадство перешло в раздражение.

— Надо отсюда выбираться. — Я высвободился и оглянулся на троицу, стоящую на пороге, и на старика, с задумчивым видом сжимающего флягу. — Нет времени…

— Снимите его оттуда.

Ален с отвращением качнул головой.

Падение на мостовую покинуло первую строчку списка самых жутких происшествий за сегодня, где еще недавно возвышалось над Аленом и компанией. Письмена на стене мгновенно смели всю остальную часть списка прямехонько в клозет. Я просунул в дыру обе руки, ринулся вперед, проскочил полметра и резко остановился — грудь застряла в раме. Снова что-то темное и очень холодное натянулось на мое лицо, ей-ей, словно паутина, сплетенная самым могучим пауком в мире. Клочья ее закрыли мне левый глаз и не давали двигаться дальше.

— Быстро!

— Хватайте его!

Раздался топот. Ален возглавлял атаку. Выкручиваться я вообще-то умею неплохо, но в текущей ситуации никаких перспектив не предвиделось. Я ухватился за подоконник обеими руками и попытался оттолкнуться, но продвинулся лишь на несколько сантиметров и порвал куртку. Черная гадость у меня на лице натянулась еще сильнее, оттягивая голову назад и угрожая забросить меня обратно в комнату, если я хоть чуть ослаблю хватку.

Природа, конечно, одарила меня довольно щедро, но я стремлюсь избегать серьезных физических усилий, особенно будучи одетым, и не претендую на явную мощь. Впрочем, чистый ужас, как оказалось, действует на меня поистине чудотворно, известно же, что я могу отбрасывать на удивление тяжелые предметы, если они окажутся на моем пути к бегству.

Я представил, как рука де Вира дотягивается до моей дрыгающейся ноги, и это усилило мой страх в нужной степени. Беспокоило не то, что меня могут втащить внутрь и задать трепку, — хотя вообще-то в других условиях это… весьма напугало бы. Дело было в том, что, вполне вероятно, покуда бедный старина Ялан будет получать пинки и кататься по полу, мужественно принимая удары и вопя о милосердии, Молчаливая Сестра затянет свою петлю, вспыхнет огонь и мы тут все сгорим.

Что бы там ни облепило мне лицо, оно перестало натягиваться и лишь удерживало меня от продвижения вперед, запас эластичности явно был исчерпан. Теперь это больше походило на шнур, врезающийся мне в лоб и в лицо. Ногам было больше не от чего отталкиваться, я висел, высунувшись на треть, беспомощно молотя ногами и выкрикивая всевозможные угрозы и обещания. Подозреваю, Ален с дружками остановился позабавиться за мой счет, потому что они набросились на меня намного позже, чем я ожидал.

Им следовало отнестись к этому куда серьезнее. Болтающиеся в воздухе конечности могут быть опасны. В отчаянии я дернул ногами и попал во что-то твердое, — похоже, под каблуком хрустнул нос. Кто-то издал звук, очень похожий на тот, что издал Ален, когда утром я разбил вазу о его голову.

Еще одного рывка оказалось достаточно. Нечто, похожее на веревку, врезалось глубже, словно холодный клинок, потом что-то сместилось. Вообще-то казалось, что это был я, а не препятствие и что это я треснул и трещины побежали по мне, но в любом случае я освободился и вывалился наружу, причем целиком, а не двумя кусками.

Конечно, это была пиррова победа, я получил свободу рухнуть лицом вниз на брусчатку с высоты двух этажей. Когда во время падения понимаешь, что не в состоянии больше кричать, можно быть уверенным: ты упал как-то слишком глубоко. Слишком глубоко и слишком быстро, чтобы оставался шанс вообще когда-либо подняться. Однако что-то потянуло меня, едва-едва замедляя падение, и ужасный звук, как будто что-то разорвалось, заглушил мой крик. В любом случае я грохнулся так, что совершенно точно погиб бы, если бы не огромная куча полужидкого дерьма, скопившаяся у выхода канализационной трубы. Я плюхнулся прямо в нее.

Я встал, шатаясь и отплевываясь, громко выругался, поскользнулся и упал обратно. Презрительный смех откуда-то сверху подтвердил: публика присутствовала. Я предпринял вторую попытку встать — и завалился на спину, стирая с глаз дерьмо. Посмотрел вверх и увидел, что стена оперного театра покрыта сплетающимися знаками — вся, за исключением окна, из которого я выпал и из которого сквозь пробитую мною дыру высовывалось чье-то лицо. Черные лапы каллиграфии Молчаливой Сестры покрыли решительно все, кроме сломанных ставень туалета, на которых не было ни следа, и оттуда вниз шла глубокая трещина в камне, повторяющая траекторию моего падения. Из трещины сочился какой-то особенный золотистый свет, мерцающий по всей длине, освещающий переулок и здание.

Теперь я торопился меньше, но двигался быстрее. Я смог встать на ноги и оглядеться в поисках Молчаливой Сестры. Она исчезла за углом, вполне вероятно, еще до моего падения. Много ли ей осталось, чтобы замкнуть петлю, я не видел. Я попятился в середину переулка, прочь от кучи дерьма, безуспешно пытаясь вытереть грязь с одежды. Что-то цеплялось за мои пальцы, и я увидел, что держу нечто, по виду напоминающее черную ленту, а на ощупь — дергающуюся лапку какого-то кошмарного насекомого. Я с криком попытался оторвать это от себя и обнаружил, что с моей руки свисает целый ведьмин знак, почти достигая земли и дергаясь на несуществующем ветру, будто пытаясь обернуться вокруг меня. Я с отвращением сбросил его. чувствуя: он грязнее того, в чем я измазался с ног до головы.

Резкий звук заставил меня оглянуться на здание. Я увидел, что трещина расширяется, стрелой проносится вниз еще на полтора метра и почти достигает земли. Крик, который у меня вырвался, напоминал девчоночий больше, чем мне хотелось бы. Я без колебаний развернулся и побежал. Сверху снова засмеялись. Я остановился в конце переулка, придумывая, что бы такое умное крикнуть в ответ Алену. Но все мое остроумие словно улетучилось, когда по всей стене, совсем рядом со мной, начали загораться знаки. Каждый с треском раскрывался, словно это были трещины, ведущие в мир огня, таящийся под поверхностью камня. В тот миг я понял, что Молчаливая Сестра закончила работу и что Ален, его дружки, старик с флягой и все, кто там еще внутри, вот-вот сгорят. Клянусь, мне даже стало жаль оперных певцов.

— Прыгайте, идиоты! — закричал я через плечо, бросаясь бежать.

Я резко обогнул угол и поскользнулся — подошвы все еще были в грязи. Я растянулся на брусчатке и увидел, что теперь весь переулок освещен слепящим светом, сквозь который прорывается пульсирующая тень. Каждый знак пылал. В дальнем конце замерла тень: Молчаливая Сестра, потрепанная и неподвижная, она казалась пятном на фоне бушующего у нее за спиной пламени.

Я встал — и услышал ужасные вопли. Старый зал наполнился нотами, которые в нем не звучали ни разу за всю его долгую историю. Тогда я побежал, ноги то и дело скользили, и со стороны ярко освещенного переулка что-то гналось за мной — яркая зигзагообразная линия, она словно стремилась настичь, поймать и поджечь, чтобы я разделил судьбу, от которой так стремился убежать.

Казалось бы, имеет смысл беречь дыхание для бега, но я не раз замечал, что кричать полезно. Улица, на которую я свернул из переулка, проходила за оперным театром и была людной даже в это время суток — конечно, не так, как улица Красильщиков, по которой зрители попадают к парадному входу. Мой мужественный вопль как-то помог расчистить путь, а там, где горожане слишком медленно уступали дорогу, я их огибал или, если, они оказывались невысокими и хрупкими, сбивал с ног. Трещина показалась на улице у меня за спиной, приближаясь быстрыми рывками, каждый из которых сопровождался таким звуком, будто разбивалось нечто дорогостоящее.

Повернувшись боком, чтобы проскочить между двумя стражами порядка, я исхитрился бросить взгляд назад и увидел, что трещина свернула налево по улице, от оперного театра в моем направлении. Люди ее толком не замечали, зачарованные светом горящего здания, стены которого были теперь охвачены бледно-сиреневым пламенем. Сама трещина оказалась больше, чем показалась вначале, более того, это были на самом деле две трещины, то и дело пересекающие друг друга, одна источала горячий золотистый свет, другая открывала всепоглощающую тьму, словно засасывающую свет внутрь себя. При каждом их пересечении темноту взрывали снопы золотых искр и дрожала мостовая.

Я миновал патрульных, закрутившись от столкновения, прыгая на одной ноге, дабы сохранить равновесие. Трещина прошла под каким-то старичком, которого я сбил с ног. Более того, она прошла сквозь него, и там, где темное скрестилось со светлым, что-то сломалось. Из каждой точки пересечения пошли трещины поменьше и мгновенно охватили беднягу, и он в буквальном смысле слова взорвался. Красные куски мяса взлетели в небо, горя в полете, да так жарко, что немногие из них упали обратно наземь.

Что бы там кто ни говорил касательно бега, главное — перебирать ногами как можно быстрее, словно земля внезапно воспылала желанием ударить вас. Ну, в общем, примерно так оно и было. Я рванул так, что на этом фоне я же, утром удиравший от собак, мог и вовсе считать себя застывшим на месте. Позади меня продолжали взрываться люди, через которых прошла трещина. Я перескочил телегу, которая тут же бабахнула, и куски горелого дерева посыпались на стену, когда я нырнул в открытое окно.

Я вскочил на ноги. Судя по запаху, да и не только, это был бордель такого низкого пошиба, что я даже не знал о его существовании. В темноте корчились тени, когда я промчался по комнате, сбив по дороге лампу, прикроватный столик, комод с зеркалом и какого-то коротышку с чубом, прежде чем разнести в щепки ставни заднего окна, выбираясь наружу. Позади меня в комнате вспыхнул свет. Я перелетел через проулок, затормозил о противоположную стену и понесся дальше. Окно, из которого я выпрыгнул, разлетелось на куски, все здание раскололось. Две трещины, светлая и темная, вились у меня за спиной, набирая скорость. Я перескочил дрыхнущего в проулке опиомана и продолжил путь. Судя по звуку, секундой спустя трещина излечила его от пагубного пристрастия навсегда.

Второе правило бега — смотреть только вперед. Впрочем, иногда следовать всем правилам просто не получается. Трещина притягивала меня, и я бросил еще один взгляд назад.

Бум! Сначала я решил, что врезался в стену. Я глотнул воздуха, чтобы бежать и кричать дальше, и дернулся было, но оказалось, что стена держит меня. Два огромных кулака, на одном из которых была перевязана рана, вцепились в куртку у меня на груди. Я поднимал глаза выше и выше — и наконец обнаружил, что смотрю в светлые глаза Снорри Снагасона.

— Что…

Времени для слов у него не было. Трещина пробежала сквозь нас. Я видел, как черная полоса прошла сквозь норсийца, видел зигзагообразные линии у него на лице, кровоточащую тьму. В тот же миг что-то горячее и ослепительно яркое пронзило меня, наполняя светом, и мир померк.

Зрение мое прояснилось как раз вовремя, чтобы увидеть, как лоб Снорри куда-то проваливается. Я услышал совсем другой треск — мне сломали нос. И мир снова померк.

Конец ознакомительного фрагмента