Роберт Беннетт - Город лестниц (Божественные города - 1)

РОБЕРТ БЕННЕТТ

ГОРОД ЛЕСТНИЦ

И сказала им Олвос: «Зачем вы сделали это, дети мои? Почему небо скрылось за клубами дыма? Зачем вы отправились на войну в далекие страны и пролили кровь в чужих землях?»

И они ответили Ей: «Ты сказала, что мы народ Твой, и на нас Твое благословение, и возрадовались мы в сердце своем, и умножилось наше счастье. Однако увидели мы неких людей не из Твоего народа, жестоковыйных и невежественных, и не захотели они пойти под руку Твою. Не пожелали они открыть слух свой для Твоих песен и положить слова Твои себе на язык. И тогда приступили мы к ним, и сбросили их со скал, и обрушили жилища их, и пролили их кровь, и развеяли их по ветру, и праведны были наши деяния. Ибо мы — избранный народ Твой, и на нас Твое благословение. Мы Твои, и через это облечены праведностью. Разве не таково слово Твое, данное нам в прошлом?»

И Олвос ничего не ответила.

Книга Красного Лотоса, часть IV, 13.51–13.59

Злейший себя

— …В таком случае, полагаю, — заявляет Василий Ярославцев, — речь должна идти о наличии умысла! Не правда ли? Я прекрасно понимаю, что суд может не согласиться со мной — этот суд всегда выносил решение исходя из последствий поступков, а не намерений ответчика, — однако все же спрошу: неужели вы наложите столь существенный штраф на честного, скромного предпринимателя — и за что?! За непреднамеренное причинение вреда? Да еще и столь… мгм… абстрактного, с позволения сказать, характера?

Гулкий кашель в зале прерывает напряженное молчание. Из окна видно, как тени облаков бегут по стенам Мирграда.

Губернатор Турин Мулагеш хочет печально вздохнуть, но не решается. И смотрит на часы. «Гражданин определенно в ударе, — думает она. — Еще шесть минут — и он побьет рекорд предыдущего говоруна…»

— И вот мои свидетели! Мои друзья… — начинает перечислять Ярославцев, — …соседи, работники, близкие, мои кредиторы наконец! Эти люди прекрасно меня знают — зачем им лгать? И они раз за разом повторяли: это просто стечение обстоятельств. Неприятное — безусловно! Но совершенно случайное!

Мулагеш косится в сторону стола, за которым расположились члены Высокого суда. Прокурор Джиндаш с очень серьезным лицом сосредоточенно обрисовывает собственную руку на бланке Министерства иностранных дел. Слева от нее Главный дипломат Труни пристально разглядывает весьма объемные прелести девушки в первом ряду. Рядом с Труни, в самом конце стола, пустует кресло, в котором положено сидеть приглашенному профессору доктору Ефрему Панъюю. Впрочем, профессор в последнее время нечасто тут появлялся. И хорошо, и отлично! Потому что присутствие профессора Панъюя в этом зале — да что там говорить, в самой этой проклятой стране! — сплошная головная боль для губернатора Мулагеш. Да.

— Я призываю Высокий суд, — и тут Ярославцев отважно колотит по столу, — к здравомыслию!

«Надо бы приискать кого другого, — мрачно думает Мулагеш, — чтоб вместо меня сюда таскался». Пустые мечты… Как губернатор полиса Мирград, столицы Континента, она обязана председательствовать на всех судебных заседаниях. Даже на таких дурацких.

— Общеизвестно — и вы обязаны принять это во внимание! — что я никогда не имел никакого на-ме-ре-ния! Я вообще думать не думал, что знак, висевший перед моей лавкой, имеет… словом, имеет ту природу, которую имеет!

В зале поднимается ропот — все прекрасно понимают, что хочет, но не может сказать Ярославцев. Труни поглаживает бороду и подается вперед: девица в первом ряду скрестила ноги. Джиндаш раскрашивает ногти нарисованной руки. Мулагеш быстро оглядывает толпу, привычно выделяя болезных и увечных: мальчик на костылях — рахит, женщина с коростой на лице — ветряная оспа, а что с человеком, что приткнулся в углу? Ладно, будем надеяться, что это просто грязь. Хотя… Так, нет, пусть это будет грязь. Ярославцев один из немногих континентцев, кто добился хоть небольшого, но успеха в жизни — он может позволить себе жилье с водопроводом. Так что в его лице мы наблюдаем отмытого от грязи представителя континентальной расы: бледнокожего, с грубыми чертами лица и темными глазами. Мужчины все как один заросшие бородищами — смотреть страшно. Мулагеш и остальные сайпурцы являют собой полную противоположность континентальному типу: невысокие, тонкие в кости, смуглые, с длинноватыми носами и узкими подбородками. И привычные к более теплому климату — вот почему Труни кутается в эту нелепую медвежью шубу! Ах, солнечный Сайпур за Южными морями, как до тебя далеко…

В какой-то степени — причем в самой малой! — Мулагеш может понять равнодушие судей: Континент — жуткая отсталая дыра. Даже не так: Континент — упорствующая в своей отсталости дыра. Мрак и ужас. И зачем мы их оккупировали? Нищая, убогая страна… нет, понятно, зачем оккупировали, более того, у Сайпура о-оочень уважительные причины для этого… «Кстати, а почему мы все еще зовемся оккупантами? — вдруг задумывается Мулагеш. — Мы здесь уже сколько? Семьдесят пять лет? Интересно, когда нас местные за своих признают…» Однако попробуй подойти к кому-нибудь прям в этом зале и сказать: вот, на тебе денег, пойди купи лекарств и вымойся! Так нет же, континентцы тебе скорее в руку плюнут. От сайпурца им и медного гроша не надо.

И Мулагеш понимает, почему сайпурцев так презирают. Сейчас местные все сплошь бедняки и нищие, но когда-то континентцы были самой опасной, самой грозной на свете человеческой расой. «И они это прекрасно помнят, — думает Мулагеш, замечая, как кто-то смотрит на нее из зала с нескрываемой ненавистью. — Вот почему они нас так ненавидят…»

И тут Ярославцев собирается с духом.

«Так. Начина-ааается», — обреченно думает Мулагеш.

— У меня не было намерений, — четко и ясно выговаривает он, — придать моей вывеске сходство с талисманом какого-либо Божества, знаком небесной власти или сигилой какого-либо бога!

В зале тут же зашептались и зароптали — пока негромко. На Мулагеш и остальных сайпурцев эта пафосная речь не производит, впрочем, ровно никакого впечатления.

— Они что, не знают? — шипит Джиндаш. — Нам на каждом заседании по нарушениям Светских Установлений такое говорят! Сколько можно!

— Тихо, — шепчет в ответ Мулагеш.

Ярославцев понимает, что только что нарушил закон перед лицом власть предержащих, и это его воодушевляет.

— Да! Я не имел намерений выказать преданность какому-либо Божеству! Я вообще ничего — слышите? Ничего! — не знаю ни о каких Божествах! Не знаю, кем и чем они были…

Мулагеш хочет закатить глаза, но вовремя останавливается. Ну конечно. Так мы вам и поверили, господин Ярославцев. Да каждый — слышите! каждый! — континентец знает хоть что-нибудь о Божествах. А говорить, что не знает, — все равно что спорить с тем, что дождь — мокрый.

— …И поэтому я не мог знать и предполагать, что знак, который я вывесил над своим магазином дамских шляпок, имеет сходство — совершенно случайное, заметьте! — с божественной сигилой!

В зале вдруг повисает молчание. Мулагеш поднимает взгляд: ах, вот оно что, Ярославцев просто закончил свою речь.

— У вас все, господин Ярославцев? — спрашивает она.

Тот явно колеблется:

— Ммм… э-э-э… да? Хотя… да, да. Пожалуй, все.

— Благодарю. Можете присесть.

Слово берет прокурор Джиндаш. И выставляет на всеобщее обозрение фотографию вывески «Шляпы от Ярославцева». А под буквами четко виден довольно большой знак: прямая линия с причудливой завитушкой на конце — при желании в ней можно увидеть поля шляпы.

Джиндаш разворачивается на каблуках лицом к залу:

— Это ваша вывеска, господин Ярославтсев?

Джиндаш коверкает фамилию, причем вряд ли специально: просто все эти континентальные имена — они же непроизносимые. Все эти «-цевы», «-чевы» и прочие «-овы» — поди их различи. Нет, если больше десяти лет, как Мулагеш, здесь прожил, все нормально, — но Джиндаш не жил здесь десять лет.

— Д-да, — отвечает Ярославцев.

— Благодарю.

И Джиндаш демонстрирует изображение судьям и всем присутствующим в зале.

— Прошу суд отметить, что господин Ярославцев признал, что эта вывеска — да, именно эта вывеска — принадлежит ему.

ГД Труни многозначительно кивает. Континентцы в зале тревожно перешептываются. Джиндаш открывает свой дипломат с видом фокусника, готовящегося вытащить из шляпы кролика, — и Мулагеш морщится: клоун отвратительный, поганец, и зачем его назначили сюда, в Мирград… Прокурор тем временем вынимает из чемоданчика печатный оттиск с похожим знаком: прямая линия, внизу завитушка. Но на этом рисунке линия и завитушка туго сплетены из виноградных лоз — вон внизу даже листики видны.

При виде знака зрители дружно ахают. Кто-то порывается осенить себя священным знамением, но вовремя спохватывается — они же все-таки в зале суда. Ярославцев вздрагивает и съеживается.

Труни фыркает:

— Ничего они не знают о Божествах, как же…

— Если бы достопочтенный доктор Ефрем Панъюй присутствовал на этом заседании, — и Джиндаш указывает на пустое кресло рядом с Труни, — он бы без труда опознал бы в этом рисунке священный знак Божества… ах, прошу прощения, покойного Божества…

В зале поднимается сердитый ропот, и Мулагеш мысленно помечает: при любом удобном случае наградить этого высокомерного сукина сына переводом куда-нибудь подальше. И похолоднее. И чтобы крысы кругом бегали.

Джиндаш заканчивает фразу:

— …известного как Аханас. Данная сигила, по мнению континентцев, способствовала плодородию, плодовитости и придавала жизненных сил. Помещенная же на вывеску, она служила косвенным знаком того, что шляпы из этого магазина способны наделить покупателя подобными качествами. И хотя господин Ярославцев может опротестовать это, я узнал от его поверенных, что дело его резко пошло вверх, после того как над магазином была помещена эта вывеска! Судите сами: квартальная прибыль выросла на двадцать три процента! Вы только представьте себе…

Джиндаш кладет рисунок на стол и показывает два пальца на одной руке и три на другой:

— Двадцать. Три. Процента. Каково?!

— Ах ты ж батюшки! — качает головой Труни.

Мулагеш в замешательстве закрывает лицо ладонью.

— Но как вы?.. — лепечет Ярославцев.

— Простите, господин Ярославцев, — цедит Джиндаш, — но сейчас моя очередь говорить, не правда ли? Именно. Так вот о чем бишь я. Светские Установления, принятые Сайпурским парламентом в 1650 году, прямо запрещают и объявляют вне закона любое публичное признание существования божественного на Континенте. Любое публичное признание — намеки и косвенные упоминания тоже. Никаких исключений! Произнести имя Божества вслух — точно такое же нарушение закона, как упасть на колени посреди улицы, выкрикивая молитвы! Любое подобное действие считается нарушением Светских Установлений и неотвратимо влечет за собой наказание. Что же до нашего дела, то существенное увеличение прибыли прямо доказывает, что господин Ярославцев повесил этот знак, осознавая, что делает, а следовательно, преднамеренно!

— Это ложь! — выкрикивает Ярославцев.

— Господин Ярославцев был прекрасно осведомлен о божественной природе этого знака. И совершенно неважно, что Божество, соотносимое с этой сигилой, признано мертвым. Совершенно неважно, что эта сигила, естественно, не обладала никакими особыми свойствами и не могла наделить никого и ничего никакими качествами. Важно, что умысел в данном случае — налицо. И потому действия господина Ярославцева квалифицируются как нарушение, влекущее за собой наложение штрафа… — тут Джиндаш сверяется со своими записями, — …в пятнадцать тысяч дрекелей.

Толпа в зале угрожающе ворочается, ропот переходит в низкое злое ворчание.

Ярославцев шипит, брызгая слюной:

— Вы… не имеете права… как же так!

Джиндаш гордо шествует к своему креслу и опускается в него. И оборачивается к Мулагеш с гордой улыбкой. Вот так бы взяла и врезала ему кулаком по физиономии…

Как бы хотелось обойтись без этой трескотни и показухи! Дела о нарушении Светских Установлений очень редко доходят до суда — не чаще, чем раз в пять месяцев. Обычно в таких случаях ответчик предпочитает иметь дело с губернаторскими чиновниками. Но иногда… о, иногда ответчика посещает невероятная уверенность в себе. И в своей правоте. И тогда он идет в суд. И каждый раз итогом оказывается нелепый спектакль.

Мулагеш оглядывает набитый битком зал — даже за скамьями у стены люди стоят. На что любуются? Это же скучное разбирательство по дурацкому муниципальному иску! Как в театр пришли, понимаешь…

Хотя нет — какой театр? Они пришли не на суд посмотреть. И Мулагеш смотрит в сторону пустующего кресла доктора Ефрема Панъюя. Они пришли посмотреть на человека, от которого у нее сплошные проблемы…

Так или иначе, если дело о нарушении Светских Установлений доходит до суда, ответчик почти всегда проигрывает. За двадцать лет, пока она тут губернаторствует, Мулагеш всего три раза вынесла оправдательный приговор. А все почему? Потому что сайпурские законы делают из этих людей преступников. А они просто живут, как привыкли…

Мулагеш покашливает, прочищая горло.

— Обвинение представило свои доказательства. Господин Ярославцев, вам предоставляется возможность опровергнуть сказанное.

— Но… но это… это нечестно! — сердито заявляет Ярославцев. — Выходит, вам можно рассуждать о наших сигилах, а нам нет? Это наши сигилы, знаки наших богов, между прочим! Наши, а не ваши! Почему мы должны молчать?!

— Штаб-квартира губернатора полиса, — и Джиндаш широким жестом обводит зал, — с точки зрения закона является территорией Сайпура. Она не подпадает под действие Светских Установлений, применяемых только на Континенте.

— Но это… это возмутительно! Нет, это даже не возмутительно… это… это ересь! Самая натуральная ересь!

И Ярославцев вскакивает.

В зале суда повисает мертвая тишина. Все изумленно таращатся на Ярославцева.

«Отлично, — думает Мулагеш. — Только публичных выступлений против властей нам и не хватало».

— Вы не имеете права так поступать с нами, — упорно продолжает Ярославцев. — Вы уничтожаете все, связанное с Божественным! Произведения искусства, книги — вы людей арестовываете за простое упоминание имени!..

— Мы здесь собрались не для того, — строго прерывает его Джиндаш, — чтобы обсуждать законы или историю.

— Нет уж позвольте! Мы будем обсуждать здесь историю, потому что ваши Светские Установления отказывают нам в праве знать ее! Я… да я раньше никогда не видел знак, что вы сейчас показывали, знак… знак…

— Знак вашего Божества, — безжалостно заканчивает Джиндаш. — По имени Аханас.

Мулагеш видит в зале двух Отцов Города — так в Мирграде называют членов городского совета. Почтенные мужи смотрят на Джиндаша, в их взглядах читается холодная ненависть.

— Да! — восклицает Ярославцев. — А почему я не видел этого знака? Потому что его запретили! А ведь она была нашей богиней! Нашей!

Присутствующие оборачиваются на охранников у дверей зала — видно, думают, что те сейчас кинутся на Ярославцева и изрубят в куски.

— Вы что, хотите эти доводы привести в качестве опровержения? — усмехается Труни.

— А вы… вы позволили этому человеку… — и Ярославцев упирает обвиняющий перст в пустое кресло доктора Ефрема Панъюя, — …приехать в нашу страну и прочитать все наши легенды, все наши сказания… изучить нашу историю — которой мы сами не знаем! Не знаем, потому что вы нам запретили!

Мулагеш морщится: ну естественно. Этого следовало ожидать.

Нет, понятно, что на часах мировой истории возраст Сайпура как сверхдержавы исчисляется в минутах. А до Великой Войны в течение многих веков Сайпур был колонией Континента. Точнее, Божеств Континента, которые его завоевали и удерживали под своей властью. И в Мирграде этого не забыли — иначе с чего бы Отцы Города ворчат: мол, что за времена настали, господа прислуживают слугам. Понятно, что не на публике ворчат, но все равно…

И, надо сказать, Министерство иностранных дел проявило вопиющую некомпетентность и удивительную халатность, когда проигнорировало все сообщения о напряженной обстановке и позволило достопочтенному доктору Панъюю прибыть сюда, в Мирград, с целью изучения древней истории Континента — той самой истории, которую континентцы по закону лишены права изучать. А ведь Мулагеш писала в Министерство: прибытие профессора вызовет протесты общественности. И все случилось как она и предсказывала: пребывание доктора Панъюя в Мирграде менее всего походило на визит, предпринятый во имя миролюбия и взаимопонимания; пришлось разбираться с протестами, угрозами и даже одним нападением — если можно было таковым назвать случай, когда кто-то бросил в доктора Панъюя камень, но случайно попал в полицейского, прямо по подбородку.

— Этот человек, — упорно продолжает Ярославцев, тыча перстом указующим в пустое кресло, — самим своим присутствием оскорбляет Мирград и весь Континент! Этот человек — живое подтверждение тому, что Сайпур презирает нас и не считает нужным считаться с нами!

— Так-так, — хмурится Труни. — Это уж слишком, вы не находите?

— Почему он читает то, что нам читать непозволительно?! — злится Ярославцев. — Он читает книги, написанные нашими предками! Дедами и прадедами!

— Он читает эти книги, потому что у него есть разрешение, — строго отвечает Джиндаш. — Разрешение Министерства иностранных дел. Профессор находится здесь с дипломатическим визитом в качестве посланника, если хотите. И какое все это имеет отношение к судебному…

— Думаете, выиграли войну и можете делать все, что хотите?! Так нет же! — выкрикивает Ярославцев. — Мы проиграли, да, но вы не смеете лишать нас нашего наследия! Руки прочь от наших культурных ценностей!

— Задай им жару, Василий! — выкрикивает кто-то из задних рядов.

Мулагеш хватается за свой молоток и колотит по столу. В зале мгновенно воцаряется тишина.

— Господин Ярославцев, могу ли я считать, что вы закончили приводить опровержения доводов обвинения? — устало спрашивает она.

— Я… я считаю этот суд незаконным! — хрипло выкрикивает тот.

— Принято к сведению. Главный дипломат Труни, каков будет ваш вердикт?

— О-о-о, виновен, — усмехается Труни. — Очень и очень виновен, просто до невозможности виновен.

Все взгляды в зале устремляются на Мулагеш. Ярославцев горько качает головой, губы беззвучно шепчут: нет, нет, нет…

Перекурить бы.

— Господин Ярославцев, — четко произносит она. — Если бы вы отказались оспаривать предъявленное вам обвинение, вам был бы назначен существенно меньший штраф. Однако, несмотря на рекомендацию суда и — заметьте! — данный лично мною совет, вы потребовали публичного рассмотрения дела. Полагаю, вы понимаете, что в данном деле обвинение предъявило исчерпывающие доказательства вашей виновности. Как правильно отметил прокурор Джиндаш, мы здесь собрались не для того, чтобы обсуждать историю. Мы имеем дело с последствиями исторических событий прошлого, и не нам их менять. Поэтому я с глубочайшим сожалением вынуждена…

Гулко бухает входная дверь. К ней одновременно поворачиваются семьдесят два человека.

На пороге стоит маленький сайпурец. Видно, что ему очень не по себе. И еще он очень встревожен. Мулагеш знает его: Питри как-то там, из посольства, мелкая сошка у Труни на побегушках.

Питри сглатывает и жалобно семенит через весь зал к расположившимся в креслах судьям.

— И что? — сердито говорит Мулагеш. — Вы в курсе, что прервали заседание суда? Надеюсь, у вас уважительная причина!

Питри протягивает руку. В руке у него записка. Мулагеш берет ее, разворачивает и читает:

«ТЕЛО ЕФРЕМА ПАНЪЮЯ НАЙДЕНО В ЕГО КАБИНЕТЕ В МИРГРАДСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ. ПОХОЖЕ, ЕГО УБИЛИ».

Мулагеш поднимает глаза и смотрит в зал. Зал смотрит на нее.

Пора заканчивать с этим фарсом. Теперь всем точно будет не до дурацких судебных заседаний…

Она откашливается:

— Господин Ярославцев… В свете только что случившегося я вынуждена пересмотреть отношение к вашему делу.

Джиндаш и Труни одновременно восклицают:

— Что такое?

Ярославцев хмурится:

— Что такое?

— Можете ли вы сказать, господин Ярославцев, что извлекли должный урок из случившегося? — четко выговаривает Мулагеш.

В зал осторожно просачиваются два континентца. Они проталкиваются к стоящим в толпе знакомым, шепчут на ухо. Вскоре весь зал оживленно переговаривается.

— … убит?.. — громко переспрашивает кто-то.

— У-урок?.. — повторяет Ярославцев.

— Я спрошу без обиняков, господин Ярославцев, — ровно говорит Мулагеш. — Вы ведь не дурак, правда? Вы ведь больше не будете вешать над лавкой божественную сигилу, чтобы привлечь покупателей?

— Что вы делаете? — шипит Джиндаш.

Мулагеш отдает ему записку. Джиндаш пробегает ее глазами и заметно бледнеет.

— О нет… Во имя всех морей, нет…

— …забили до смерти! — громко сообщает кто-то в зале.

Весь Мирград уже в курсе. Естественно.

— Я… нет, — выходит из оцепенения Ярославцев. — Я… конечно… нет, я не буду, что вы?

Записку читает Труни, ахает и в ужасе оборачивается к пустому креслу доктора Панъюя, словно ожидая увидеть там труп безвременно почившего профессора.

— Я удовлетворена вашим ответом, — громко произносит Мулагеш и стучит молотком. — В таком случае как председатель суда я объявляю высказанное достопочтенным Главным дипломатом Труни мнение несущественным и закрываю ваше дело. Вы можете покинуть зал.

— Да? Правда могу? — изумленно переспрашивает Ярославцев.

— Правда можете, — чеканит Мулагеш. — И я бы на вашем месте немедленно воспользовалась этой возможностью. Немедленно — значит очень быстро, прямо руки в ноги, господин Ярославцев.

Люди в зале не скрывают своей радости. Кто-то кричит во всю глотку:

— Он мертв! Воистину, он мертв! О, славная победа!

Джиндаш оседает в кресле, словно из него выдернули позвоночник.

— И что же нам теперь делать? — в ужасе бормочет Труни.

В толпе кто-то причитает:

— Нет! Нет! Подумайте сами! Кого они теперь пришлют?

Кто-то орет в ответ:

— Да кому какое дело!

— Вы что, не понимаете?! — отвечает тот же плаксивый голос. — Они снова нападут! Опять война, оккупация, понимаете?! Они возьмут злейших себя и займут его место!

Мулагеш откладывает судейский молоток и с облегченным вздохом закуривает.

* * *

Питри мнется и не находит себе места. Вот как у них это получается, а? Как у жителей Мирграда получается спокойно посиживать рядом со стенами и даже жить рядом с ними? Ведь каждый же день поднимаешь жалюзи или там шторы раздвигаешь, выглядываешь из окошка — а они тут! И как они с ума не сходят?..

Питри пытается не смотреть туда. Он смотрит на часы — ага, на пять минут отстают и скоро отстанут на шесть, на семь и так далее… Питри разглядывает свои ногти — вроде все нормально, вот только на мизинце ноготь какой-то сморщенный, какая досада. Питри даже станционного смотрителя разглядывает — а тот злобно таращится в ответ. А потом Питри все-таки не выдерживает и… делает это. Быстренько, воровато смотрит влево. На восток. Там стены. Стоят и поджидают, когда Питри на них посмотрит.

Дело даже не в их размере. Хотя и в размере тоже — поди ж ты какие громадины. Дело в том, что вот он смотрит вверх, вверх — кончаются же они где-то, есть же у них верх, правда? — так вот Питри смотрит на них, и… и… в общем, в какой-то момент он их больше… не видит. Не видит стен. Вместо них проступают очертания далеких холмов, взблескивают звезды, ночной ветер качает деревья. И этот ночной пейзаж просматривается сквозь стены как сквозь мутное стекло, гадательно. И вообще, у всех нормальных стен есть верх, да? Так вот у этих — нет. Нет верха. Зубцов. Нету ничего. Там только ночное небо и толстая, довольная морда луны. А вот если смотреть не на стены, а вдоль них — о, совсем другое дело! Глаз выхватывает их плавный изгиб, очертания постепенно сгущаются, и Питри прекрасно видит домики и полуразвалившиеся здания, а где-то через сто ярдов свет городских фонарей отражается в гладкой ровной стене, как в огромном зеркале.

А если б он подходил к городу и приблизился к стенам, увидел бы просто камень. Обычный белый камень. Вот такое вот трогательное проявление заботы: существа, воздвигшие эти укрепления, хотели уберечь город от врага и в то же время не лишать его жителей рассветов и закатов. Вроде бы ничего опасного и страшного, милое такое чудо, а Питри все равно тревожится и трясется. С чего, спрашивается? Однако ж такова обычная реакция сайпурца на чудесное…

Питри снова взглядывает на часы и подсчитывает, сколько минут прошло. Поезд опаздывает? Все-таки это не совсем обычный поезд. Может, они всегда опаздывают? А может, это вообще поезда вне расписания. Да. А может, тот, кто управляет этим поездом, не в курсе, что получена официальная телеграмма, а в ней черным по белому написано: «В 3.00 утра». А ведь он, Питри, тоже лицо официальное, да! И он очень серьезно относится к этому очень серьезному тайному заданию! А может, всем просто плевать, что где-то на платформе ждет поезда человек, и человеку этому холодно, голодно и вообще страшно смотреть на эти стены. И станционный смотритель таращится так, словно убить хочет! И зенки какие страшные — бледно-голубые, брррр…

Питри горько вздыхает. Если бы он сейчас умирал и видел перед глазами всю прошлую жизнь до этого самого момента, до чего скучное вышло бы зрелище. Он-то думал, что назначение в сайпурское посольство — о-го-го-го какая интересная работа! Мир повидать, опять же, хотелось. Экзотические страны посмотреть. Ну и с экзотическими красотками познакомиться, не без этого. А что вышло? Вышло, что чего ни вспомнишь — Питри стоит и ждет. Он ведь кто? Ассистент помощника администратора посольства. И в качестве такового Питри выучился ждать, что ничего нового и волнующего не будет, а будет лишь новое и совершенно не волнующее, и будет он стоять и смотреть, как минутная стрелка проворачивается в циферблате, как рычаг в моторе машины, которая не желает заводиться… Еще он понял, зачем помощникам нужны младшие помощники: чтобы сгружать на них убийственно скучные мелкие дела, которыми полнится день чиновника.

Питри смотрит на часы. Сколько прошло? Двадцать минут?.. Изо рта вырывается мутное облачко пара. Во имя всех морей, ну и работа у него…

Может, попросить о переводе? А что, для сайпурца на Континенте открывается не так уж и мало возможностей: территория разделена на четыре региона, которыми управляют региональные губернаторы, им подчинены губернаторы полисов, которые, в свою очередь, управляют большими городами Континента, а им подчиняются посольства, которые… кстати, а вот, чем занимаются посольства, Питри пока так и не понял. Чем-то таким с культурой связанным. Вот почему столько народу всегда задействовано…

Станционный смотритель выдвигается из своей комнатки и занимает позицию у края платформы. Оборачивается и смотрит на Питри, тот в ответ кивает и улыбается. Смотритель окидывает медленным мрачным взглядом тюрбан Питри и его короткую темную бородку и мрачно же сопит: за версту шалотником пахнет! И, напоследок смерив Питри уничтожающим взглядом — мол, смотри мне, только попробуй что-нить здесь стянуть! — поворачивается и уходит обратно в тепло. Можно подумать, на этой безлюдной платформе можно что-то украсть.

Как же они нас ненавидят! С другой стороны, ну да, ненавидят. Вот к этому, кстати, он успел привыкнуть, хотя не так уж и долго прослужил в посольстве. Мы велели им все забыть, но разве можно такое забыть? Нет уж, ни нам, ни им — да вообще никому! — такое не под силу.

И все-таки раньше Питри недооценивал природу этой ненависти. Он ее толком не понимал, пока сюда не приехал и все своими глазами не увидел: все эти ободранные стены и витрины магазинов, фасады, с которых сколотили барельефы и убрали статуи, толпы людей, заполняющие улицы Мирграда в определенные часы дня, чтобы побродить туда-сюда, — эти люди как будто знали, что пришло время почтить… в общем, почтить и уважить кого-то, но сделать ничего не могли и потому просто толпились. А еще он постоянно натыкался в городе на площади с круговым движением и тупики, где когда-то что-то стояло, — это чувствовалось кожей. Прежде здесь возвышалась грандиозная статуя, или часовня, полная запаха ладана, — а теперь все, ничего не осталось. Замостили камнем и воткнули фонарь. Или разбили чахлый муниципальный сквер. Или скамейку поставили.

В Сайпуре все абсолютно уверены в том, что за семьдесят пять лет Светские Установления радикально изменили на Континенте все. И местные смирились и свыклись с новой жизнью. Но здесь, в Мирграде, Питри явственно ощутил, что, конечно, кое-что поменялось: естественно, никто из жителей Мирграда более не упоминал, не чтил и не признавал существование Божественного ни в каком из его аспектов. Во всяком случае, вслух не упоминал. А на самом деле Светские Установления обернулись полным пшиком.

Город все помнит. И все знает. Прошлое вошло в его кровь и плоть и ныне разговаривает умолчаниями с теми, кто имеет уши и слышит.

Питри ежится. Холодно.

Впрочем, ему не очень-то хочется снова оказаться в посольстве, где все так и бурлит от беспокойства и суматохи, вызванных убийством доктора Ефрема Панъюя. Телеграфы выплевывают бумаги, словно пьяницы, блюющие на пороге бара. Неустанно брякают и звякают телефоны. Между дверями снуют секретарши, с жестокостью сорокопутов нанизывая бумаги на железные штыри.

Но одна-единственная телеграмма заставила всех замереть, как статуи:

«К-ПОС ТИВАНИ МИРГРАД ВОКЗАЛ ИМ. МОРОВА ПРИБЫТИЕ 3.00 ШКРГ512»

Судя по коду в конце телеграммы, прибыла она не от губернатора полиса, а из штаб-квартиры самого регионального губернатора. А это, чтобы вы знали, единственное место, где есть прямая связь с Сайпуром. А еще секретарша Департамента связи, трясясь от ужаса, сообщила, что туда телеграмму наверняка прислали аж из-за Южных морей из самого Министерства иностранных дел.

Тут все жарко заспорили, кто должен встречать этого загадочного Тивани, — ведь его же явно послали отыскать и примерно наказать виновных в смерти профессора! А как же иначе, Сайпур ведь должен отмстить за лучшего из своих сынов! Разве предпринятые профессором разыскания не должны были стать прорывом в науке? И тут все быстренько решили, что встречать гостя должен Питри. Потому что он молодой и приятный в обхождении. А возразить Питри не мог, потому что в комнате его как раз не было.

А потом все стали обсуждать непонятное «к-пос», в смысле «культурный посол». С чего бы им посылать сюда такую мелкую сошку? Ведь все знают: на эту должность набирают чуть ли не студентиков, зеленую молодежь с завиральными идеями насчет того, что, мол, надо изучать чужую культуру и историю. Уважающие себя сайпурцы из метрополии такого образа мыслей чурались. Обычно эти КП служили всего лишь украшением на приемах и праздниках. Так с чего бы теперь засылать одного из них в самую гущу крупнейшего дипломатического скандала нашего времени?

— А вдруг, — решился высказать коллегам свои мысли Питри, — это все никак не связано? Может, это просто совпадение?

— Ну конечно же, это никакое не совпадение! — заявил Нидайин, помощник заведующего Департаментом связи. — Телеграмма пришла буквально через несколько часов после нашего сообщения о случившемся! В Министерстве узнали и отреагировали.

— Но почему КП? Они б еще сантехника прислали. Или арфиста…

— А вдруг, — протянул Нидайин, — этот господин Тивани никакой не культурный посол? Мало ли кто он на самом деле!

— Ты на что это намекаешь? — испугался Питри, и у него нестерпимо зачесалась голова под тюрбаном. — Ты намекаешь, что официальная телеграмма содержит ложные сведения?!

А Нидайин только вздохнул и покачал головой:

— Ох, Питри. И как тебя только в Министерство взяли?

И теперь Питри стоит, мерзнет и мрачно думает: «Ненавижу тебя, Нидайин. Вот увидишь, когда-нибудь я приглашу твою красавицу-девушку на танец, и она без памяти влюбится в меня, и ты придешь домой и наткнешься на нас, мокрых и счастливых, в спальне, и подлое твое сердце пронзит страшная боль!»

Впрочем, что тут думать? Сглупил он, сглупил. Нидайин-то хотел сказать, что у этого Тивани просто удостоверение КП выправлено, а на самом-то деле он тайный секретный агент, под прикрытием работающий на вражеской территории! Такие люди изничтожают врагов родины и в зародыше подавляют сопротивление сайпурским властям, да. Мысленному взору Питри тут же предстает крепко сбитый бородач, крест-накрест перетянутый патронташем со взрывчаткой, в зубах у него тускло блестит кинжал, испробовавший немало крови в темных закоулках… Чем больше Питри о таком думает, тем больше он боится загадочного Тивани. А вдруг он выскочит из вагона подобно огнеглазому джиннифриту и заплюет его, Питри, черным ядом из острозубой пасти?! Очень, очень страшно все и непонятно…

С востока доносится гул. Питри оборачивается к городским стенам — вот оно, крошечное отверстие у самого их подножия. Отсюда оно кажется проточенной червем дырочкой, а на самом деле это туннель в тридцать футов высотой!

В черном зеве тоннеля вспыхивает свет. Следом доносится грохот и скрежет, и из отверстия вырывается поезд.

Хотя какой это поезд — одно название: старый, на ладан дышащий паровоз тащит одинокий хлипкий вагончик. Ни дать ни взять шахтерская вагонетка, в такой только между терриконами кататься. Да уж, неподходящее средство передвижения для дипломата. Даже для культурного посла неподходящее.

А поезд тем временем с лязгом останавливается у платформы. Питри тут же подскакивает к дверям вагона, выпятив грудь и элегантно заложив руки за спину. Как он выглядит? Все пуговицы застегнуты? Тюрбан на сторону не съехал? Эполеты начищены? А кто их знает, может, и нет! И Питри судорожно облизывает палец и принимается натирать золоченое шитье. Тут дверь с диким скрипом отворяется, и там…

Красное. Нет, какое красное — бордовое. Там все бордовое, словно занавеску в проеме повесили. Занавеска сдвигается, и изумленному взгляду Питри предстает что-то длинное, белое и с пуговицами посередине.

Оказывается, это вовсе не занавеска. Это грудь мужчины в темно-бордовом пальто. Да не просто мужчины — а настоящего гиганта, Питри раньше таких видеть и не доводилось!

Гигант распрямляется и выдвигается из вагона. Ноги его бухают по доскам, обрушиваются на дерево подобно жерновам. Питри отшатывается назад — экая громадина! На ногах у незнакомца чудовищного размера черные сапоги, по голенищам их метет длинное бордовое пальто, рубашка расстегнута, шейного платка нет и в помине, а на голове красуется широкополая серая шляпа, лихо, по-пиратски, надвинутая на один глаз. Правая рука затянута в мягкую серую перчатку, на левой — только плетеный золотой браслет. Странно, зачем ему женская побрякушка?.. Росту в нем поболее, чем шесть с половиной футов, в спине и в плечах он невероятно широк, но тело поджарое, ни единой унции жира. И лицо худощавое, голодное какое-то. Кстати, о лице — ничего себе внешность у сайпурского посла! Кожа белая, испещренная розовыми шрамами, борода и волосы бледно-золотистые, а глаза — точнее, глаз, ибо глаз у незнакомца один, на месте второго зияет темный, прикрытый веком провал — тоже бледный-бледный, ледяного серого цвета.

Дрейлинг он. Северянин. Как это ни удивительно, но посол оказался дикарем-горцем, чужаком и для Сайпура, и для Континента.

Вот это Министерство отреагировало… И если это действительно их реакция, жди беды…

Гигант окидывает Питри ровным, равнодушным взглядом, словно бы прикидывая: наступить на этого мелкого сайпурца, раздавить как букашку — или повременить?

Питри сгибается в осторожном поклоне:

— Рад видеть вас, посол Тивани, в ч-чудесном городе Мирград! Меня зовут Питри Сутурашни. Надеюсь, вы хорошо доехали?

Молчание.

Застывший в поклоне Питри осторожно приподымает лицо и косится. Гигант разглядывает его, вздернув бровь, удивленно и чуть презрительно.

Откуда-то из-за спины гиганта доносится звук — кто-то прочищает горло. Гигант, ни полслова не говоря, разворачивается и топает к будке станционного смотрителя.

Питри задумчиво чешет в голове и смотрит ему вслед. Покашливание повторяется, и тут до него доходит, что в дверях вагона стоит еще кто-то.

Это маленькая, ростом даже ниже Питри, сайпурка. Темнокожая, очень просто одетая: голубой пиджак и платье — впрочем, платье приметное, сайпурского кроя. На носу у нее очки, и она внимательно смотрит на него через толстенные линзы. На женщине легкий серый плащ, голубая шляпка с узкими полями и бумажной орхидеей на тулье. Какие-то у нее глаза не такие… У гиганта взгляд невероятно спокойный, прямо до дрожи неживой, а у нее все наоборот: глаза большие, темные, они подобны глубоким колодцам, в которых плещутся рыбы.

Тут женщина улыбается. Улыбка у нее не то чтобы приятная или неприятная — она как превосходное серебряное блюдо, которое выставляют по большим праздникам, а потом начищают и убирают в шкаф.

— Благодарю, что встретили меня в такой поздний час, — говорит она.

Питри смотрит на нее, потом на гиганта — тот, кстати, как раз протискивается в будку к смотрителю, и смотритель явно нервничает.

— П-посол Тивани?

Она кивает и сходит на перрон.

Женщина?! Этот загадочный Тивани — женщина?! Но почему же они…

О, будь проклят Департамент связи! Чтоб им провалиться, сплетникам и лгунам!

— Полагаю, что Главный дипломат Труни, — невозмутимо продолжает женщина, — занят ликвидацией последствий убийства? В противном случае он бы встретил меня лично, не правда ли?

— Э-э…

Вообще-то он, Питри, не в курсе того, чем занят ГД Труни. Ему до ГД Труни как до звезд небесных, но не признаваться же в этом вслух?

А она все так же смотрит на него сквозь очки. Медленно смигивает. На Питри накатывает тишина, подобная океанскому приливу, и эта тишина заливает его с головой. Он пытается что-то придумать, что-то сказать — и выдавливает наконец:

— Рад видеть вас в Мирграде!

Нет, нет, неправильно, не так! Но не молчать же? И он глупо договаривает:

— Надеюсь, вы хорошо доехали?

Нет! Что он несет, что он несет!

Она некоторое время молча смотрит на него и наконец произносит:

— Вас зовут Питри, так вы сказали?

— Д-да.

За спиной раздается крик. Питри оборачивается и смотрит на того, кто кричит, а Тивани нет — она продолжает разглядывать Питри, как диковинного жука. А Питри видит, как гигант выдирает у станционного смотрителя из рук какую-то штуку — это какой-то планшет, да. А смотрителю это явно не нравится. Гигант склоняется над ним, снимает с правой руки серую перчатку и разжимает пальцы, показывая… что-то. Смотритель, только что багровый, как свекла, мгновенно бледнеет. Гигант отдирает какую-то бумажку, возвращает планшет смотрителю и выдвигается из будки.

— Кто… это?

— Это мой секретарь, — безмятежно отзывается Тивани. — Сигруд.

Гигант вынимает спичку, чиркает ее о ноготь большого пальца и подпаливает бумажку.

— С-секретарь? — выдавливает Питри.

Пламя лижет пальцы гиганта, но тот ничем не выдает боли. Если он ее вообще чувствует… А когда бумажка окончательно прогорает, он дует на нее. Р-раз — и полетели, полетели огненные бабочки пепла по платформе. Потом гигант натягивает серую перчатку и обводит станцию холодным, спокойным взглядом.

— Да, — отвечает Тивани. — А теперь, если вам нетрудно, не могли бы мы отправиться непосредственно в посольство? Уведомило ли посольство официальных лиц Мирграда о моем прибытии?

— Э-э-э…

— Понятно. Находится ли тело профессора на территории посольства?

У Питри голова идет кругом. А в самом деле, куда девают тело, когда оно умирает? С духом-то все понятно, а вот с телом-то что происходит?

— Понятно, — вздыхает Тивани. — Вы на машине приехали?

Питри кивает.

— Отлично. Идемте же к машине.

Питри снова кивает. А голова все равно идет кругом! И вот он ведет госпожу Тивани через длинные тени перрона в улочку, где стоит машина. И все оборачивается и оборачивается, смотрит и не верит своим глазам.

Это что же, они ее, что ли, сюда прислали?! Вот эту девчонку? Серую мышку с тоненьким голоском? Сюда, в логово врага, оплот ненависти? Ее же к утру сожрут и косточками плюнут…

Даже сейчас, после многолетних разысканий и изучения предметов культуры, мы не в состоянии восстановить их зримый облик. Скульптуры, картины, фрески, барельефы и резные панно либо непоследовательны в их представлении, либо слишком абстрактны. Так, Колкана изображали и как гладкий камень в тени дерева, и как темную гору в свете яркого солнца, и даже как глиняного человека, сидящего на вершине горы. И тем не менее четкие визуальные образы дают нам более ясное представление, чем те, где объекты нашего исследования возникают в виде абстрактных рисунков или цветовых узоров, едва намеченных кистью художника. Так, к примеру, если верить древним живописцам Континента, Божество Жугов являлось в облике стаи скворцов — ни больше ни меньше.

Данные исследований отрывочны, и мы не можем сделать никаких определенных выводов, исходя из этих сведений. Действительно ли запечатленные скульпторами и художниками существа представали перед людьми в таком облике? Или мы имеем дело с ограничениями человеческого восприятия, и произведения древних мастеров свидетельствуют об опыте, отличном от обычного зрительного?

Возможно, жители Континента не были в состоянии полностью осмыслить представавшее их глазам. А теперь, когда Божества мертвы, мы так никогда и не узнаем правды.

Проходит время, и все замолкают — и люди, и вещи. И боги, похоже, не исключение.

Д. Ефрем Панъюй. Искусство Континента: его сущность и особенности

Свет цивилизации

Она едет и смотрит по сторонам.

Она смотрит на полуобрушенные арки, на просевшие, некогда могучие своды, на проржавевшие шпили и путаные улочки. Смотрит на потускневшие ажурные узоры на фасадах, на пестрые изразцы провалившихся куполов, темные от сажи стекла тимпанов, перекошенные, через одно битые окна. Смотрит на людей — худых от недоедания, оборванных, рахитичных. Как они шныряют по длинным галереям, жмутся в тени дверных ниш — нищие города призрачной славы, города сгинувших диковин. Она смотрит и видит то, что ожидала увидеть, и все же… вид унылых развалин тревожит воображение, и оно живо рисует город таким, каким он был семьдесят, восемьдесят, девяносто лет назад…

Мирград. Град, Стеной обнесенный. Святейшая гора. Престол мира. Город лестниц.

Она, кстати, так никогда и не понимала — при чем тут лестницы? Стены, горы, престолы — понятно, звучит величественно. Но лестницы?

А вот теперь Ашара — или просто Шара, как она предпочитает зваться, — наконец понимает, при чем тут лестницы. Ибо они тут повсюду: вьются в воздухе, ведут в никуда, вздымаются огромными холмами, уводя вверх прямо с тротуаров, переплетаются на разной высоте, как ручьи на лесном склоне, нежданно возникают перед глазами, подобно водопадам и белопенным потокам, и буквально через несколько ярдов открывается нежданный и захватывающий вид…

Наверное, это новое имя. Его могли дать только после Войны. После того, когда все… исчезло.

Так вот как выглядит Миг. Точнее, его последствия…

Интересно, куда вели все эти лестницы раньше, до Войны? Явно не туда, куда сейчас. Просто не верится, что она здесь, что она приехала сюда, что это происходит именно с ней…

Мирград. Город Богов.

Она смотрит в окно машины, и перед ней проплывает город — некогда столица мира, а ныне место запустения и погибели. Но жители упорно отказываются покидать его — Мирград до сих пор третий или четвертый город в мире по населенности. Хотя раньше он был гораздо, гораздо больше… И почему они держатся за эти руины? Зачем живут в опустевшем, выпотрошенном городе, среди вечного холода и теней прошлого?

— У вас глаза не болят? — вдруг спрашивает Питри.

— Простите?.. — удивляется Шара.

— Проблем со зрением не возникает, нет? У меня, знаете ли, иногда прям плывет все перед глазами — поначалу-то, когда я только приехал, такое часто случалось. Знаете, смотришь вот так вокруг, и вдруг, в некоторых местах… словом… что-то там не так, в этих местах. И прямо мутит тебя от этого. Говорят, раньше такое сплошь и рядом случалось, а сейчас уже пореже.

— И на что это похоже, Питри? — спрашивает Шара, хотя ответ ей известен: об этом феномене она много, очень много читала. И слышала о нем тоже много.

— На что похоже?.. Даже не знаю, как сказать… Словно бы в стекло смотришь.

— В стекло?

— Нет, ну не в стекло, конечно. А словно бы в окно. Но окно это выходит на какое-то место, а места этого больше нет. Не знаю, как сказать точнее… В общем, увидите — сами все поймете.

Историк в ней борется с оперативником: «Нет, ты только посмотри на эти арки, на названия улиц, на зазубрины на стенах, смотри, вот тут здание волной пошло» — хлопает в ладоши историк. «Наблюдай за людьми, за их походкой, подмечай, как они оглядываются» — это уже оперативник. А улицы, кстати, почитай что пусты — с другой стороны, это логично, время уже за полночь. Здания все низкие, маленькие… Машина выбирается на горку, с нее открывается вид на город — сплошь плоские крыши, жмущиеся к земле дома. И так до самых Стен. Надо же, ни одного высокого здания, как непривычно…

А ведь раньше здесь возносились к небу величественные строения. До Войны. А теперь перед глазами пусто — ни шпиля, ни башни. Неужели все это взяло и исчезло в одно мгновение?

— Вы, наверное, в курсе, — говорит Питри, — но в окрестностях посольства лучше передвигаться на машине. Район вокруг… не самый хороший. Люди говорят, что, когда посольство въехало в здание, народ поприличнее быстренько перебрался в другие районы. Говорят, рядом с шалотниками жить не хотели…

— Ах, ну да… — бормочет Шара. — Я и забыла, что они нас так здесь называют.

Конечно, шалотники, — ведь мы, сайпурцы, этот шалот куда только не кладем! С другой стороны, могли бы и поточнее обзываться: ведь настоящий сайпурец луку-шалоту твердо предпочитает чеснок.

Шара косится на Сигруда. Тот смотрит прямо вперед — во всяком случае, так кажется. Понять, на что смотрит Сигруд в какой-то конкретный момент, обычно нелегко. Он сидит совершенно неподвижно, излучая презрительное равнодушие к окружающим — истукан истуканом. Так или иначе, но зрелище его явно не впечатляет. Мирград ему неинтересен. Очередной город из очередной поездки, угрозы нет, его, Сигруда, вмешательства не требуется. Вот Сигруд и не обращает на город никакого внимания.

Так, надо сосредоточиться — следующие несколько часов обещают быть очень нелегкими. Предстоит разобраться с парой заковыристых дел. А еще Шара пытается прогнать мысль, назойливо бьющуюся в голове со вчерашнего дня. С той самой минуты в Аханастане, когда в ладони ей легла лента телеграфа. Она пытается прогнать эту мысль и не может.

«Бедный мой Ефрем… Как такое могло с тобой случиться?»

* * *

Кабинет ГД Труни похож на обычный чиновничий кабинет в Сайпуре. Вот только обставлен он с крикливой роскошью: жалюзи темного дерева, на полу ковер с цветочным рисунком, светло-синие стены, над столом — медные лампы с яркими плафонами наборного стекла. Со стены свешивает крупные листья родной сайпурский папоротник «слоновье ухо», хрупкие волнистые листья серо-зеленой волной струятся из выстланного мхом вазона. А под папоротником кипит на крохотной свечке чайничек с водой — из носика поднимается струйка пара и увлажняет растение, привычное к тропическому климату. Какая уж тут метизация культур, не говоря о тесном взаимодействии на уровне искусства и науки, ведущем к укреплению межрегиональных связей, — и в помине здесь нет того, о чем так громко заявляют на заседаниях министерских комитетов в далеком Сайпуре.

Однако то, как обставлен этот кабинет, — далеко не самое страшное. Самое страшное висит на стене за письменным столом.

Шара смотрит на стену и не может отвести глаз — гипнотическая притягательность ужасного, ничего не поделаешь. В душе поднимается ярость: как?! Как можно быть таким идиотом?!

Труни размашистым шагом входит в кабинет. Выражение лица у него трагически-мрачное, словно бы это он умер, а не Ефрем.

— Культурный посол Тивани, — приветствует он гостью.

Выставляет вперед левую ногу, вскидывает правое плечо и отвешивает картинно-вежливый поклон:

— Вы оказали нам честь своим визитом, пусть нынешние обстоятельства и омрачают радость от вашего прибытия.

Интересно, какую подготовительную школу он посещал в Сайпуре? Естественно, она ознакомилась с его досье и лишний раз убедилась в том, что бесперспективных в силу своей тупости отпрысков влиятельных семейств распихивают по сайпурским посольствам за границей. А ведь этот глупец уверен, что она из точно такой же семьи, — потому и старается произвести впечатление.

— Пребывание здесь — честь для меня.

— И для нас тоже. Мы…

Тут Труни подымает взгляд и обнаруживает, что в кресле в углу развалился Сигруд. Сидит себе спокойненько и набивает трубку.

— Э-э-э… К-кто это?

— Это Сигруд, — отвечает Шара. — Мой секретарь.

— Его присутствие обязательно?

— Сигруд — мой помощник во всех делах. В том числе конфиденциальных.

Труни внимательно разглядывает его:

— Он глухой? Тупой?

Сигруд косится на него одним глазом. Затем возвращается к своему занятию.

— Ни то ни другое.

— Ну что ж… — говорит Труни. Промакивает лоб платком и берет себя в руки. — Что ж, как вижу, профессор оставил после себя достойную память, — и он усаживается за стол, — если министр Комайд немедленно выслала служащего за его останками. Вы ведь всю ночь провели в дороге?

Шара кивает.

— Батюшки мои, какой ужас! Где чай?! — вдруг ни с того ни с сего орет он. — Где чай, я вас спрашиваю?!

И он хватает со стола колокольчик и звонит, звонит в него с перекошенным лицом, а потом еще и долбит им по столу, требуя немедленного исполнения приказа. В комнату бочком протискивается девушка не более пятнадцати лет от роду, в руках у нее огромный, как линкор, поднос с чаем.

— Ты где запропастилась?! — рявкает он. — Не видишь — у нас гостья!

Девушка испуганно опускает глаза и разливает чай по чашкам. Труни поворачивается к Шаре, словно бы они одни в комнате:

— Я так понимаю, вы были поблизости, в Аханастане? Преотвратный город — во всяком случае, таково мое личное мнение. Там полно чаек, а эти мерзкие птицы — прирожденные воры. А местные берут с них пример!

Небрежным движением двух пальцев он отсылает девушку, которая низко кланяется, прежде чем попятиться к двери.

— Однако же наш долг — принести им свет цивилизации. Я имею в виду — местным, а не чайкам, конечно.

И он счастливо смеется собственной шутке.

— Не хотите ли чаю? Это наш лучший сирлан!

Шара натянуто улыбается и отрицательно качает головой. На самом деле она жить без кофеина не может и многое бы отдала за чашку чаю, но провалиться ей на этом месте, если она примет от ГД Труни хоть что-нибудь.

— Как угодно. В Мирграде — уверен, вы об этом наслышаны, — все по-другому. Кое-что здесь неустанно сопротивляется нашему влиянию, и я имею в виду не только городские стены. Помилуйте, всего три месяца назад губернатору полиса пришлось вмешаться и помешать расправе над женщиной, которая сошлась с другим мужчиной, — прошу прощения, что вынужден говорить о таких неприличных вещах с молодой девушкой, но они хотели повесить эту женщину за то, что она сошлась с другим мужчиной, после того как умер ее муж! Причем этот несчастный муж умер много лет назад! Отцы Города остались глухи к моему мнению, но Мулагеш они… — Тут он осекается: — М-да. Не странно ли, что город, наиболее пострадавший в прошлом, так упорно противится всему новому?

Шара улыбается и кивает:

— Полностью согласна с вами.

Над его плечом висит эта картина, и она прямо-таки притягивает ее взгляд…

— Так, значит, останки доктора Панъюя находятся в этом здании?

— Что? Ах да. — Он пытается прожевать только что откушенный кусок печенья. — Простите… да, да, тело здесь. Какой кошмар! Ужасная трагедия.

— Могу ли я осмотреть его перед отправкой?

— Вы хотите осмотреть останки? Но они… прошу прощения, но труп выглядит, мгм, крайне непрезентабельно.

— Я в курсе обстоятельств его смерти.

— Вот как? А вы в курсе, что это была страшная смерть? Насильственная! Ужасная смерть, девочка моя.

Девочка моя, значит. Ну-ну.

— Мне уже сообщили об этом. Но я должна осмотреть тело.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Ну что ж… мгм.

И он расплывается в любезнейшей из улыбок.

— Вот что я вам скажу, девочка моя. Я вас очень хорошо понимаю, ибо сам был таким же: молодой КП, патриот своей страны, изображал бурную деятельность в этом политическом цирке… Вы меня понимаете — старался изо всех сил, чтобы меня заметили. Но, поверьте мне, все это впустую. Это как обрывать телефон, когда вас никто не слушает. На другом конце провода просто никого нет. Усвойте это. Министерству попросту не до культурных послов, они никому там не сдались. Это что-то вроде дедовщины, моя дорогая: пока не отслужил свое — не мельтеши. Так что не утруждайте себя лишний раз. Займитесь лучше чем-нибудь более приятным и полезным. Уверен, скоро они пришлют разбираться с этим делом кого-нибудь посерьезнее.

Шара даже не сердится: ярость перекипела и уступила место жалостливому изумлению. Думая над достойным ответом, она обводит глазами комнату — и перед ней опять оказывается эта картина.

Труни примечает, куда она смотрит:

— Ах! Вижу, вам пришлась по душе жемчужина моей коллекции.

И он вальяжно указывает на полотно:

— «Ночь Красных Песков» Ришны. Работа, исполненная подлинно патриотического духа. Не оригинал, к сожалению, копия, но очень старинная. И весьма точная.

Хотя Шаре многажды приходилось видеть эту картину — еще бы, в Сайпуре она висит чуть ли не в каждой школе и ратуше — она, тем не менее, пробуждает в ней мучительное любопытство и смутную тревогу. На картине изображено поле битвы — бескрайние пески ночной пустыни. На ближайшей к зрителю гряде барханов выстроилась немногочисленная и убого экипированная армия сайпурцев. А напротив — впечатляющая стена закованных в броню мечников. На них тяжелые, сверкающие, массивные доспехи, полностью закрывающие тело, забрала шлемов — разевающие в яростном крике пасть демоны, мечи потрясают воображение своей длиной — футов шесть, не меньше, и каждый клинок горит холодным огнем. Словом, глядя на картину, сразу понимаешь: сейчас эти стальные воины врежутся в строй нищих, оборванных сайпурцев и пройдут через него, как нож через масло. И все же что-то испугало этих несгибаемых меченосцев — все взгляды обращены на сайпурца, который стоит на вершине высокого бархана позади строя своих воинов. Храбрец в развевающемся на ветру плаще — предводитель убогого войска, несомненно. И в руках у него странное оружие: ствол длинный и тонкий, хрупкий, как тельце стрекозы, и из дула его вырывается огненный шарик, летящий по дуге над головами вражеских солдат. И крохотный этот снаряд попадает в…

Во… что-то непонятное. Возможно, в человека — только огромного и укрытого тенью. Трудно разглядеть фигуру: возможно, художник и сам не знал, как выглядело то, что он хотел нарисовать.

Шара разглядывает предводителя сайпурцев. Естественно, она в курсе, что картина грешит историческими неточностями: кадж на самом деле стоял перед строем сайпурцев в Ночь Красных Песков, и он не стрелял лично. Он вообще предпочел держаться подальше от оружия. Некоторые историки, насколько она помнит, считают, что это был акт личного мужества, другие полагают, что кадж, на самом-то деле, еще не имел случая применить свое экспериментальное оружие на деле и не знал, чем все закончится — успехом или тотальной неудачей. На случай неудачи он и держался подальше — мало ли что. И тем не менее. Где бы он на самом деле ни стоял, именно в момент того судьбоносного выстрела все и началось.

Так. Довольно вежливости.

— Вы именно в этом кабинете принимаете Отцов Города, посол? — спрашивает Шара.

— Мммм… в смысле? Ах да, конечно.

— Увидев эту картину, они что-нибудь говорили?

— По правде говоря, не припоминаю. Хотя временами они просто застывали, глядя на нее. Я полагаю, от восхищения. Великолепная работа, не находите?

Она улыбается:

— Главный дипломат Труни, знаете ли вы, с какой целью в этот город прибыл профессор Панъюй?

— Э-э-э-э… в смысле… да, конечно, знаю. Переполох поднялся знатный! Он же полез во все эти их пыльные старые музеи, разворошил все эти старинные свитки… Письма так и сыпались. Я даже сохранил некоторые…

И он начинает рыться в ящике стола.

— А вы в курсе, что решение о поездке принимала министр иностранных дел Винья Комайд?

— Да, и что?

— В таком случае вы, должно быть, осознаете, что расследование смерти профессора и ее обстоятельств не входит в сферу полномочий посольства, губернатора полиса и даже регионального губернатора, а осуществляется непосредственно Министерством иностранных дел?

Глазки цвета птичьей неожиданности забегали — задумался, этажи иерархии просчитывает.

— Ну… да, это было бы логично…

— В таком случае имею вам сообщить, — чеканит Шара, — что мое звание культурного посла в данном случае — техническая формальность.

Усы Главного дипломата приходят в судорожное движение. Труни стреляет глазками в Сигруда, словно бы пытаясь удостовериться, правда ли это, но тот неподвижно сидит в кресле, сплетя пальцы.

— Т-техническая формальность?

— Именно. А поскольку, как я вижу, вы склонны считать мое появление в Мирграде чем-то вроде технической формальности, вынуждена вам сообщить, что мой приезд вызван совершенно иными причинами.

И она запускает руку в свою сумочку, вынимает кожаный медальон и пододвигает его к Труни. Тот мгновенно узнает аккуратный оттиск герба Сайпура по центру и скромные буковки по низу: МИНИСТЕРСТВО ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ.

Увиденное не сразу вмещается Главному дипломату в голову. Потом он выдает ошеломленное:

— Ничесе… м-да.

— Итак, — цедит Шара, — вы теперь в курсе, что перед вами — ваше непосредственное начальство.

И она тянет руку к колокольчику, решительно берет его со стола и оглушительно звонит. В кабинет входит давешняя девушка и явно не знает, как себя вести, потому что вместо босса к ней обращается Шара:

— Бригаду сюда. Немедленно снять и вынести эту картину.

Труни вскипает, брызгая слюной:

— Что? Что вы хотите этим сказать, снять и…

— Я хочу этим сказать, — жестко перебивает его Шара, — что собираюсь придать этому кабинету достойный вид. Чтобы люди входили сюда и видели, что здесь сидит ответственный работник. И начну я непосредственно с этой картины — потому что она представляет в несоответствующем романтическом виде трагический момент истории Континента, за которым последовало грандиозное кровопролитие.

— Еще бы! Между прочим, это великий момент для нашего народа, сударыня…

— Да. Для нашего народа — да. А для их народа — нет. И вот что я вам скажу, господин Труни. Я практически уверена, что причина тому, что Отцы Города не прислушиваются к вашему мнению и не уважают вас, а в последние пять лет — если вы обратили на это внимание! — вы не получили никакого повышения, так вот причина этим неприятностям — только одна! Вы умудрились повесить у себя в кабинете картину, которая оскорбляет и приводит в ярость — да, господин Труни, в ярость! — людей, с которыми вы должны были сотрудничать. Сигруд!

Гигант мгновенно оказывается на ногах.

— Поскольку обслуживающий персонал, похоже, медленно реагирует на команды, которые отдает не господин Труни, на них отреагируешь ты! Немедленно сними со стены эту картину и сломай — да, именно сломай ее! — об колено! И, Труни, — присядьте. Нам нужно обсудить условия вашей отставки.

* * *

Вышвырнув наконец Труни, Шара возвращается к письменному столу, наливает себе большую чашку чая и выпивает ее. До дна. И да, она очень довольна, что картину убрали. Пусть это и непатриотично, но она довольна. И чем дольше она работает на Министерство, тем отвратительней такие проявления шовинизма.

И она поднимает взгляд на Сигруда. Тот заседает в уголке, водрузив ноги на письменный стол. В руках у него обрывок изничтоженного холста.

— Что скажешь? — говорит она. — Я не перегнула палку?

Он отвечает ей красноречивым взглядом: мол, сама-то как думаешь?

— Ну и замечательно, — говорит Шара. — Я даже рада это слышать. Сказать по правде, я получила огромное удовольствие.

Сигруд вежливо откашливается и произносит своим голосом дикаря, голосом дыма и грязи, с акцентом, бьющим по ушам, как кувалда:

— Кто такая Шара Тивани?

— Мало кому известный культурный посол, ее отправили проходить службу в Жугостан шесть лет тому назад. Она погибла — несчастный случай на воде. Но девушка проявила недюжинные бюрократические способности: все инстанции завалены ее отчетами. И когда истек срок ее допуска, и пришло время вычеркнуть ее из ведомостей, я решила не спешить с этим. И воспользовалась ее документами.

— Потому что вы тезки?

— Возможно. Но мы и в другом похожи. Скажи честно: разве я не выгляжу так же? Мелкая серая мышка? Безобидная чинуша-бумагомарака?

Сигруд криво усмехается:

— Никто не поверит, что ты — КП и мышка. Ты же Труни уволила.

— А я и не хочу, чтобы верили. Я хочу, чтобы они не знали что и думать. Беспокоились. Гадали, кто я такая на самом деле.

И она подходит к окну и оглядывает затянутое дымом печных труб небо. Если разворошить гнездо шершней, они вылетают и бросаются на тебя. Но, по крайней мере, у тебя есть шанс разглядеть каждого из этих шершней.

— Ну, если тебе так уж охота, чтобы они вылетели и бросились, — усмехается Сигруд, — назвалась бы своим настоящим именем.

— Я сказала, что хочу разворошить гнездо, а не погибнуть смертью храбрых.

Сигруд насмешливо улыбается и принимается разглядывать обрывок холста.

— Что ты там хочешь увидеть? — удивляется Шара.

И он разворачивает обрывок к ней. Оказывается, это часть картины, на которой изображен кадж: строгий патрицианский профиль, освещенный вспышкой выстрела.

Сигруд гудит:

— Даже я заметил фамильное сходство.

— Прекрати! — рявкает Шара. — И убери это наконец!

Сигруд улыбается, сворачивает обрывок картины и вышвыривает его в мусорную корзину.

— Вот и хорошо, — кивает Шара.

И наливает себе вторую чашку чаю. Все тело ликует.

— Ну что ж, теперь пора браться за дело. Пожалуйста, пригласи сюда Питри.

И, уже тише, добавляет:

— Нам надо осмотреть тело.

* * *

В комнатке жарко, душно, пусто. К счастью, разложение еще не затронуло тело, и здесь не пахнет. Шара смотрит на то, что лежит на койке. На свешивающуюся тонкую ногу. Словно бы Ефрем взял и прилег подремать…

Она не видит своего героя. Не видит щуплого, тихого и милого человека, с которым она когда-то познакомилась. Она видит запекшуюся, ободранную плоть, почти утратившую сходство с человеческим лицом. Конечно, потом она видит что-то знакомое: тонкую, как у птицы, шею, льняной костюм, длинные точеные запястья и пальцы и, конечно, конечно, его нелепые яркие носки… Но это не Ефрем Панъюй. Нет. Не он.

Она касается лацканов пиджака — их как в лапшу нашинковали.

— Что случилось с его одеждой?

Питри, Сигруд и охранник наклоняются посмотреть.

— Простите? — спрашивает охранник.

Поскольку в посольстве нет морга, бренные останки доктора Ефрема Панъюя перенесли в сейфовое хранилище. И теперь они лежат здесь на кушетке, подобно ценному грузу, дожидающемуся официального разрешения на вывоз. Впрочем, в каком-то смысле это так и есть.

— Посмотрите на его одежду, — говорит Шара. — Швы, манжеты — все вспорото. Даже на брюках манжеты — и те взрезали.

— И что?

— Вы получили тело в таком состоянии?

Охранник удостаивает тело подозрительного взгляда:

— Ну мы точно ничего с ним не делали.

— В таком случае это сделала мирградская полиция?

— Ну… наверное… Простите, госпожа, я не очень-то в курсе.

Шара стоит неподвижно. Она, конечно, видела такое раньше. И даже сама проводила досмотр, пару раз точно: чем больше на человеке надето, чем больше на одежде карманов, подкладок, отворотов и манжет, тем проще спрятать конфиденциальные материалы.

И тут, безусловно, напрашивается очевидный вопрос. С чего бы кому-то в Мирграде думать, что историку, прибывшему в город с дипломатической миссией, есть что прятать под манжетой?

— Вы можете идти, — говорит она.

— Что?

— Можете оставить нас.

— Ну… Это хранилище для особо ценных предметов, госпожа. Я не могу вас просто взять и оставить…

Шара поднимает на него глаза. Может, усталость или горе растопили всегдашнюю бесстрастность или усвоенная от поколений предков привычка отдавать приказы дала себя знать — так или иначе, охранник смущенно покашливает, чешет за ухом и быстренько обнаруживает какое-то срочное дело в коридоре.

Питри направляется следом, но она останавливает его:

— Нет, Питри. Ты останься. Пожалуйста.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Мне хотелось бы выслушать мнение сотрудника посольства. Пусть и не облеченного особыми… полномочиями.

И она оборачивается к Сигруду:

— Что скажешь?

Сигруд склоняется над худеньким телом. Внимательно осматривает череп — ни дать ни взять эксперт, устанавливающий подлинность картины. К явному неудовольствию Питри, Сигруд поддевает кусочек кожи и разглядывает проломы в черепе.

— Какой-то рабочий инструмент, — выносит он свой вердикт. — Может, гаечный ключ. Что-то с выступами.

— Уверен?

Тот кивает.

— То есть здесь — никаких зацепок?

Сигруд пожимает плечами. Может, никаких. А может, и есть какие-то.

— Первый удар нанесли в лоб.

И он показывает на то, что некогда было левой бровью профессора.

— Отметины здесь глубокие. Остальные… не такие глубокие.

«Это мог быть любой инструмент, — думает Шара. — Любое оружие. И это мог сделать кто угодно».

Шара смотрит и смотрит на тело. И уже второй раз за ночь говорит себе: «Не обращаем внимания на частности, зрим в корень». Но… вот он лежит, ее учитель. С размозженным лицом. Тонкие запястья и шея. Рубашка. Галстук. Такие знакомые. Это тоже частности? Как на них не обращать внимания?

Одну секундочку. Одну секундочку. Галстук?..

— Питри… вам часто приходилось видеть профессора? — спрашивает она.

— Ну… я его видел, да. Но мы не были знакомы, если вы это имеете в виду.

— Тогда вы, наверное, не сможете припомнить… — осторожно формулирует она, — или сможете… давно ли профессор стал носить галстуки?

— Галстуки?.. Не знаю, госпожа…

Шара протягивает руку и подхватывает галстук за кончик. Какой он… Полосатый, красный и молочно-белый. Шелковый, прекрасной выделки. Изыск северной моды, совсем недавно обретший популярность.

— Доктор Ефрем Панъюй, которого знала я, — тихо говорит она, — предпочитал шейные платки. Так принято в академических кругах, насколько я знаю. Профессура носит шейные платки — обычно оранжевые, розовые или красные. Цвета университета. А вот в галстуке я его не видела ни разу. Вы разбираетесь в галстуках, Питри?

— Мгм. Ну… немного. Их здесь все носят.

— Именно. Здесь. А не в Сайпуре. И не кажется ли вам, что это галстук необычно тонкой работы?

И она переворачивает его — поглядите, мол.

— Очень тонкая работа, да. И шелк такой… тонкий.

— Ну… да… А что?

Не отрывая взгляда от галстука, она протягивает Сигруду ладонь:

— Нож, пожалуйста.

В ручище гиганта мгновенно возникает что-то тоненькое и блестящее — похоже на скальпель. Он вручает его Шаре. Та поправляет очки на переносице и низко склоняется над телом. Сквозь рубашку Ефрема просачивается слабый запах разложения. Шара старается не обращать на него внимания — это действительно частность. Неприятная частность, на которую нельзя отвлекаться.

Она пристально рассматривает белые полосы на шелке. «Нет, белые ему бы не подошли. Слишком заметно получилось бы…»

Вот оно — невероятно тонкая красная нить, едва заметные стежки на красном. Маленький квадрат, похожий на карманчик, на обратной стороне галстука.

Внутри белый лоскуток. Нет, не от галстука, от чего-то другого. Она осторожно вынимает его и расправляет на свету.

Несколько строчек угольным карандашом — похоже на шифр…

— Им бы и в голову не пришло искать в галстуке, — тихо говорит она. — Особенно в дорогом галстуке. Они не ожидали от сайпурца такого трюка, правда? И он об этом прекрасно знал.

Питри изумленно таращится на вспоротый галстук.

— Где же он научился таким трюкам?

Шара отдает скальпель Сигруду.

— А вот это, — говорит она, — очень хороший вопрос.

* * *

В окно кабинета прокрадывается утренний свет, осторожно ползет по пустой столешнице и голому ковру, истыканному ножками вынесенной мебели. Шара подходит к окну. Как же странно: по идее, городские стены должны закрывать солнечный свет — во всяком случае, пока оно не стоит в зените, но она видит, как светило поднимается над горизонтом… Стены странно прозрачны, смотришь сквозь них — и солнце словно бы затянуто легкой дымкой.

«Как же звали того человека, — думает Шара, — что писал об этом?» Она прищелкивает пальцами, пытаясь вспомнить.

— Вочек, — наконец выговаривает она. — Антон Вочек. Точно.

Профессор Мирградского университета. Автор теории — старой, правда, он сформулировал ее несколько десятков лет тому назад. Тем не менее. Профессор настаивал: тот факт, что Чудесные Стены никуда не делись — а это самое старое и знаменитое чудо из многих чудес Мирграда, — указывает на то, что одно или даже несколько Божеств-основателей города до сих пор в каком-то смысле живы. Подобное нарушение СУ не осталось безнаказанным: естественно, профессор тут же ушел в подполье, и никто его с тех пор не видел. Тем не менее теория не снискала популярности у континентцев. Ибо, если Божества живы, логично спросить, где же они? Почему не спешат на помощь своему народу?

«Вот главная проблема с чудесами, — вспоминает она слова Ефрема. — Голая фактология. Либо чудо есть, либо его нет».

Словно только вчера они об этом говорили… А на самом деле — что-то около года назад. Когда Ефрем Панъюй прибыл на Континент, Шара обучила его базовым техникам: экстренно эвакуироваться из опасного места, избегать слежки, преодолевать бюрократические препоны и — хотя она полагала это избыточным — как создавать и поддерживать тайники для обмена сообщениями. Дополнительные, так сказать, меры безопасности: мало ли что случится, сайпурцев на Континенте совсем не любят… Естественно, поручить такое Шаре — самому опытному из действующих на Континенте оперативников — было все равно, что отправить ее подтирать нос ребенку. Другие бы на ее месте обиделись на такое поручение, а она — она упорно добивалась, чтобы ей дали эту работу. Потому что из всех сайпурцев она больше всего почитала и уважала Ефрема Панъюя: реформатора, лектора и известнейшего историка. Ефрем Панъюй! Человек, которому Сайпур обязан новой концепцией своего прошлого, человек, воскресивший судебную систему Сайпура, человек, который вырвал сайпурские школы из рук богачей и подарил образование жителям трущоб. Так странно было сидеть напротив этого великого человека в Аханастане и смотреть, как он терпеливо кивает в ответ на ее объяснения: мол, когда на заставе в Мирграде требуют показать документы, на самом деле им нужны не документы, а банкнота в двадцать дрекелей. Шара надеялась, что голос не дрожал от благоговейного ужаса… Да уж, опыт совершенно ирреальный, но Шара бережно хранила это воспоминание в памяти. И гордилась им.

Она завершила инструктаж, и Ефрем отправился в Мирград. А она все гадала: встретятся они еще — не встретятся… И вот вчера на стол легла телеграмма: что его нашли мертвым. Точнее — нет. Не мертвым. Убитым. Это уже выбило ее из колеи, а обнаружив, что покойный умел прятать тайные послания в своей одежде — чему она совершенно точно его не учила! — Шара и вовсе не знала что и думать…

«Интересно, — думает она, — он точно здесь историческими разысканиями занимался?»

Шара трет глаза. Спина затекла — сколько в поезде ехали, еще бы… Но она смотрит на часы и думает, думает…

В Сайпуре уже без чего-то восемь.

Шара очень не хочет этого делать. Она устала, в конце концов. Она слишком слаба. Однако, если не сделать это сейчас, потом придется дорого заплатить за промедление. Вроде бы ничего особенного — всего лишь короткая поездка в Мирград, не отчиталась — ну и что, простительный промах. Вот только из Сайпура такой промах может выглядеть как акт государственной измены.

И она приоткрывает дверь своего нового кабинета. В коридоре никого. Она закрывает дверь. Запирает ее на замок. Подходит к окну и закрывает наружные жалюзи — фух, как хорошо сразу стало. Все-таки ее утомило странное, расплывчатое солнце. А потом она наглухо задвигает окно.

Шмыгает носом, разминает пальцы. Облизывает указательный и принимается писать на оконном стекле.

Шаре часто приходится нарушать закон. Работа такая. Но одно дело — нарушить законы страны, когда ты на вражеской территории. И совсем другое — проделать то, что Шара делает сейчас. В Сайпуре того, что она делает, смертельно боятся. А здесь, на Континенте, это запрещают, искореняют и всячески преследуют нарушителей. Хотя именно на Континенте впервые проделали это.

Ибо сейчас, непосредственно в кабинете ГД Труни, Шара собирается совершить чудо.

Как и всегда, почти ничего не замечаешь: легкое движение воздуха, холодок на коже, словно бы кто-то дверь приоткрыл и сквозняком потянуло. Она выводит знак за знаком, и стекло под ее пальцем размягчается. Последние буквы она выписывает словно бы по воде.

Стекло стало другим: его заволокло инеем, а потом мороз отступает, однако через окно больше не видно жалюзи. В стене зияет дыра. И в дыре Шара видит другой кабинет, где за массивным столом тикового дерева сидит высокая красивая женщина и изучает содержимое толстой папки.

«Как непривычно себя ощущаешь, — мелькает в голове, — когда вот так вот берешь — и в прямом смысле меняешь мир…»

Вообще-то Шара считает, что она выше подобных чувств, но все-таки ее не на шутку сердит вот что: внушительные технологические достижения Сайпура по-прежнему уступают большей части божественных фокусов. Божество Олвос совершала это маленькое чудо уже сотни лет назад: именно так Она могла заглянуть в одно замерзшее озеро и разговаривать с кем-то другим через другое замерзшее озеро, где бы то ни находилось. Шара так и не сумела понять, почему это чудо срабатывает не только со льдом, но и со стеклом. Самая распространенная теория такова, что стекло на Континенте обозначалось словом, очень похожим на слово «лед», и из-за этого лингвистического казуса чудо сработало и на той и на другой поверхности. Хотя… Божествам очень нравилось стекло, они использовали его в самых разных целях, подчас очень странных: так, они могли поместить вещь или даже человека в стекло шириной не толще волоска — прямо как солнечный луч в кристалл.

Женщина за истаявшим стеклом поднимает взгляд. Странная перспектива — словно в иллюминатор смотришь… На самом же деле по другую сторону стекла жалюзи, а за ним — пустота, стофутовый обрыв. Все это игра цвета и звука: где-то в Галадеше, за Южными морями, в Сайпуре, из окна кабинета этой женщины выглядывает Шара, а за ее спиной проступают очертания комнаты ГД Труни.

Женщина вздрагивает от неожиданности, губы ее приходят в движение. Голос тоже слышен, далекий и резкий, как металлическое эхо в водосточной трубе:

— Ой! Ой!

— Можно подумать, вы ожидали увидеть кого-то другого, — говорит Шара.

— Нет. Я ждала, когда ты выйдешь на связь, но не ожидала, что ты прибегнешь к… экстренным средствам связи.

«Экстренное средство связи» искажает голос, но даже так чувствуется, какой он низкий и хриплый. Прокуренный.

— Вы бы предпочли, чтобы я к нему не прибегала?

— Ты так редко используешь выданные тебе средства… — говорит женщина, поднимается и подходит к стеклу, — …по назначению.

— Вы правы. Потому что ситуация… не экстренная, — признает Шара. — Я хотела бы сообщить, что я… в общем, в Мирграде нужно кое-что сделать. По линии оперативной работы.

Женщина в зеркале стекла улыбается. Несмотря на возраст, она все еще удивительно красива: локоны цвета воронова крыла рассыпаны по плечам, и только в падающей на лоб пряди видна седина. Хотя в ее годы многие женщины перестают следить за фигурой, дама в зеркале выглядит превосходно: все изгибы на месте, и это такие изгибы, которых у Шары нет и не будет. Но секрет обаяния тетушки Виньи не в красоте. Нет, все дело в глазах — они у нее большие, широко расставленные, темно-карие. И смотрит тетушка Винья так, словно бы припоминает события долгой и бурной жизни. Жизни, которой можно до смерти позавидовать.

— Ну какая же это оперативная работа? — усмехается Винья. — Обычное дипломатическое поручение.

Шара с облегчением вздыхает — про себя:

— Как вы узнали?

— Документы на имя Тивани, — отвечает Винья. — Они у тебя много лет без дела лежали. Я обычно замечаю такие вещи. Когда кто-нибудь, скажем так, утаскивает с фуршета в рукаве пару печенюшек. А потом это имя всплывает в ночь, когда приходят известия о судьбе бедняги Ефрема. Я верно поняла, чем ты там занимаешься?

«Зря я это сделала, — проносится в голове у Шары. — Я слишком устала для этого разговора».

— Шара, что на тебя нашло? — Голос тетушки звучит мягко и успокаивающе. — Ты же прекрасно знаешь, что я бы ни за что не разрешила тебе ехать.

— А почему нет? Остальные оперативники не успели бы прибыть так быстро. Я — самая подходящая кандидатура, чтобы вести расследование.

— Нет. Не самая. Потому что ты лично в нем заинтересована. Тебя с Ефремом связывают личные отношения. Для тебя найдутся другие дела. И да, ты обязана была уведомить меня, прежде чем ехать.

— Осмелюсь попросить вас проверить почту, — чеканит Шара.

Тень раздражения омрачает лицо Виньи. Она подходит к двери, опускает руку в щель почтового ящика и перебирает накопившуюся стопку депеш. И вытаскивает бумажный листок.

— Прибыло четыре часа назад, — говорит она. — Очень вовремя.

— Именно. Итак, — кивает сама себе Шара. — Все формальности соблюдены. Я не нарушила ни одной директивы. Я — самый старший по званию оперативник. И я прекрасно разбираюсь в материале. Лучше, чем я, историю Мирграда не знает никто.

— О да, — соглашается Винья. И снова подходит к стеклу. — Ты прекрасно разбираешься в истории Континента. Пожалуй, нет в мире человека, который знал бы больше об их мертвых богах. Ефрем знал больше, но он умер.

Шара опускает взгляд.

— Прости, — вздыхает Винья. — Я причинила тебе боль. Но ты должна понять… мне довольно трудно выказывать сострадание подобно обычному человеку. Даже в этом случае.

— Я знаю, — отвечает Шара.

Семь с лишним лет назад тетушка Винья заступила на должность министра иностранных дел. Она всегда была мотором и сердцем Министерства и всегда держала в руке нити важнейших решений. Просто в какой-то момент настало время официально признать этот факт. Однако с тех пор, как она заняла руководящий пост, полномочия Министерства расширились, а сферы ответственности распространились… практически на все. Теперь Министерство присматривает и за торговлей, и за промышленностью, и за политическими партиями. Даже проблемами окружающей среды занимается. И теперь всякий раз, когда Шара оказывается рядом с Сайпуром — а это случается нечасто, — до нее доходят слухи, что Винья Комайд, матриарх знаменитой семьи Комайд, не просто большая шишка, а одна из самых больших шишек в галадешском политикуме, — так вот люди поговаривают, что она не прочь занять кресло премьер-министра. При самой мысли об этом Шара волнуется и трепещет: а вдруг, если тетя займет высшую должность в Сайпуре — да что там в Сайпуре, в мире! — она сможет наконец-то вернуться домой… Но что это будет за дом?..

— Если бы не ты обучала Ефрема, — говорит Винья, — если бы не ты вела его, не ты тестировала — а ведь ты сама вызвалась и проводила с ним так много времени… ты же сама все понимаешь, дочка. Если бы не это, я бы мигом тебя вызвала… Но кураторам нельзя заниматься делами, связанными со смертью их оперативников. Ты это тоже знаешь.

— Я не была его куратором. Я его только обучала.

— Согласна. Но и ты согласись: за тобой числится один серьезный проступок. Безответственное поведение, и причиной стала как раз личная заинтересованность.

Шара горько вздыхает:

— Я просто поверить не могу, что мы говорим об этой… истории. Сколько можно?

— Не мы, а я говорю. А ты отказываешься слушать. А в политических кругах мне эту историю припоминают до сих пор — всякий раз, когда я заговариваю о расширении финансирования.

— Это случилось семнадцать лет назад?

— Шестнадцать. Уж я-то знаю. У избирателей короткая память. А у политиков — очень долгая.

— Но после того, как я уехала, разве я доставляла хоть какие-нибудь неприятности? Ни одного скандала, ни одного нарекания. Вы же знаете меня, тетушка. Я прекрасный работник.

— Нет, сокровище мое, я не стану этого отрицать…

И Винья со вздохом замолкает. И глубоко задумывается.

Шара сидит с бесстрастным лицом, на котором, она надеется, невозможно ничего прочесть. Сидит и быстро перебирает в памяти свои реплики — что она успела сказать за эти пять минут. Беседа развивалась совсем не так, как она предполагала: Шара ждала, что тетя ее сурово отчитает, поскольку все выглядит так, словно она ненароком вмешалась в какую-то глубоко секретную и весьма опасную операцию, участником которой, судя по всему, был Панъюй. Но пока тетушка Винья не подает виду и говорит о Панъюе словно тот обычный историк, которому дали поручение по дипломатической линии… «Что значит: либо она не в курсе, — думает Шара, — либо не хочет, чтобы я знала, что она в курсе».

Потому-то Шара сидит и молчит. Если сидеть, молчать и смотреть, можно очень многое узнать — несмотря на все попытки собеседника скрыть истину. Винья, конечно, ее тетя. Но не бывает такого, чтоб начальник и находящийся у него в подчинении оперативный работник не ощущали себя в каком-то смысле соперниками.

— Что ж, — говорит наконец Винья. — Что ж. Раз так, излагай. Что там сейчас за ситуация?

Интересно дело оборачивается. Ну ладно.

— Люди живут очень бедно. Они недовольны. И будет изрядным преуменьшением сказать, что ГД Труни не слишком хорошо руководил посольством.

— Труни?.. Господи ты боже мой, я и забыла, что они засунули его туда… Молодые девицы в поле зрения были?

Шара вспоминает девушку, приносившую чай.

— Одна.

— Беременная?

— Я ничего такого не заметила.

— Слава морям! Замечательно, хоть здесь обошлось…

— А как быть с Мулагеш? Губернатором полиса? Она демонстративно держалась… подальше от мирградской политики. Строго следовала инструкциям, так сказать. Могу я на нее положиться?

— Возможно. Она из армейских. Участвовала в подавлении восстаний. Железная женщина. Ты с такими всегда хорошо ладила. Так, а что там с профессором?

— Я нахожусь в процессе сбора информации, — сообщает Шара.

Она сейчас сама беззаботность и услужливость. Все в порядке, все хорошо, сообщает ее голос.

— А когда ты узнаешь, кто и почему его убил, что станешь делать? — спрашивает Винья.

— Оценю ситуацию на предмет возможной угрозы безопасности Сайпура.

— Значит, о мести и не помышляешь?

— Как можно думать о мести, — чеканит Шара, — когда глаза всего мира устремлены на тебя? Мы должны быть благоразумны и не проливать крови. Я, как и всегда, готова стать послушным орудием в руках руководства нашей страны.

— Ну хватит высоких слов, — отмахивается Винья, — можно подумать, кто-то верит во всю эту риторику…

И задумчиво глядит в сторону.

— Скажем так, Шара. Я буду щедра к тебе. Я дам тебе сроку… ну, скажем… неделю.

Шара вспыхивает:

— Неделю?!

— Да. За эту неделю ты должна выяснить, есть ли в этом деле что-то важное для Сайпура. В конце концов, весь Мирград до последнего человека мечтал убить беднягу! Может, это был дворник, откуда мы знаем? Так что я дам тебе неделю на то, чтобы доказать обоснованность твоего присутствия в Мирграде. В противном случае я тебя отзову и отправлю кого-то другого уладить оставшиеся формальности. Это дело не для тебя, дорогая, Министерство сможет тебе предложить задания, достойные твоего опыта и умений, не сомневайся.

— Неделя…

И Шара лихорадочно думает про себя: сказать про записку? Не сказать? Потом решает: нет, если скажу, вреда будет больше, чем пользы.

— Что такое? Не эта ли храбрая девушка только что сообщила мне, что она — самый старший по званию оперативник на указанной территории? Да еще таким тоном, словно она дунет — и все разлетится, как карточный домик… — И Винья поводит тонкими пальцами, показывая, как, крутясь в воздухе, разлетаются карты. — Если ты такая опытная и умная, моя дорогая, тебе и пары часов хватит! Не правда ли?

Шара поправляет очки на переносице. Ничего не поделаешь, тетя ее переиграла.

— Ладно.

— Вот и хорошо. Держи меня в курсе. И да, постарайся сделать так, чтобы твой человек никого не убил. По крайней мере в ближайшие несколько дней.

— Не могу ничего обещать.

— Знаю. Я на всякий случай попросила.

— Если я в течение неделю сумею справиться с ситуацией, — медленно выговаривает Шара. — Если я совершу невозможное и закрою дело, есть ли у меня шанс…

— На что?

— На то, что меня переведут.

— Переведут? Куда?

— Обратно в Галадеш.

Винья непонимающе глядит на нее, и Шара напоминает:

— Мы же говорили об этом. В прошлый раз.

— Ах да, да, — спохватывается Винья. — Действительно, в прошлый раз, да…

«Все ты помнишь, — думает Шара. — Потому что мы говорили об этом и в позапрошлый раз, и позапозапрошлый раз…»

— Должна признать, — улыбается Винья, — что ты единственный оперативник, который желает, чтобы его перевели на кабинетную работу в головном офисе. Я думала, тебе нравится на Континенте. Ты же столько их изучала, столько опыта накоплено…

— Я не была в Сайпуре, — тихо говорит Шара, — шестнадцать лет.

— Шара… — Винье, судя по улыбке, очень неловко. — Ты прекрасно знаешь: ты — мой самый ценный сотрудник на Континенте. Ты лучше всех представляешь себе, что такое Божества… более того, в Галадеше ведь никто не подозревает, что Божественное не исчезло окончательно, что на Континенте сохраняются следы его присутствия…

Сколько раз Шара это слышала, сколько раз…

— Министерство придерживается точки зрения, что рассекречивать информацию о существовании Божественного, точнее, его остаточном присутствии нецелесообразно. Сайпурцы предпочитают верить в то, что все это стало историей. Точнее, прахом. Что ничего этого больше не существует. Они не должны узнать, что на Континенте активны некоторые чудеса. И им точно не следует знать, что там остались кое-какие божественные существа. Которых вы с напарником так замечательно… элиминируете.

Шара молчит. Тетушка даже отдаленно не представляет себе, что это значит — уничтожить божественное существо.

— Пока Божества пребывают в своем нынешнем состоянии — то есть технически мертвом — нас все устраивает. И даже более чем устраивает. Незачем говорить людям то, что они не хотят слышать, — продолжает Винья.

Шара вздыхает и проговаривает очевидное:

— А поскольку я видела слишком много вещей и существ, существование которых мы не можем официально признать, я не могу вернуться домой.

— Учитывая, кто ты, мы уверены: как только ты вернешься, тебя станут усиленно расспрашивать. А поскольку ты знаешь слишком много о том, что никому знать не надо…

Шара закрывает глаза.

— Подожди немного, родная моя, — вздыхает Винья. — Ты же видишь, я делаю для тебя все, что могу. Сейчас входят в силу политики, которые прислушиваются к моему мнению. Скоро у них не останется другого выбора — им придется согласиться со мной…

— Проблема в том, — тихо говорит Шара, — что мы, оперативники, сражаемся ради того, чтобы дома было все спокойно. Но… время от времени нам нужно возвращаться домой. Просто для того, чтобы помнить — какой он, этот дом, ради которого мы сражаемся.

Винья презрительно отфыркивается:

— Что за сантименты! Ты — Комайд, детка. Ты — дочь своих родителей. Ты мое дитя. Ты патриотка. Где ты — там Сайпур.

«У меня на глазах умерло столько людей, — хотела бы сказать Шара. — И я подписала столько смертных приговоров, что перестала быть похожей на родителей. Я стала другой. Совсем другой».

Винья улыбается, глаза блестят от слез:

— Пожалуйста, береги себя, девочка моя. В Мирграде вес истории ощущается сильней, чем в прочих местах. Я бы на твоем месте следила за каждым своим шагом. Ведь ты — прямой потомок человека, который не оставил от прежнего Континента камня на камне.

И она протягивает руку, протирает стекло и исчезает из виду.

Задача Министерства иностранных дел состоит в том, чтобы упорядочивать то, что в принципе не поддается упорядочиванию.

Так или иначе, если нечто невозможно сделать, это не значит, что жители Сайпура не должны ожидать, что это все-таки будет сделано: в конце концов, разве перед Войной невозможное не случалось на Континенте каждый день и каждый час?

И разве не по этой причине в Сайпуре и остальном мире людям снятся по ночам кошмары?

Из письма премьер-министра Анты Дуниджеш министру Винье Комайд. 1712 г.

Запретное

Мирградский университет прячется в тени городских стен на западной окраине. Это целый каменный лабиринт комнат, переходов, двориков. На потемневших от дождя стенах расцветают темные пятна мха, плиты полов и тротуаров стерты до гладкости — наверняка множеством ног, ходивших по этому камню в течение долгих веков… Толстые и раздутые печные трубы напоминают осиные гнезда, а не детали архитектуры — так не строят, по меньшей мере, вот уже несколько столетий.

Однако Шара заходит в здание и оглядывается: ого, а с водопроводом и канализацией дела обстоят более чем замечательно. Труб почти не видно — разве что тут выглядывает колено стояка, там на потолке виднеются противопожарные оросители. Ну и, конечно, везде, как и положено, раковины и краны. Вполне современного вида.

Шара пытается скрыть улыбку. Она прекрасно знает: университет выглядит старинным, но на самом деле постройке лет двадцать с небольшим.

— В каком мы крыле? — спрашивает она.

— Лингвистическом, — отвечает Нидайин. — Они предпочитают говорить не «крыло», а «камера».

Шара медленно смигивает: как грубо и быстро ее поправили, однако. Нидайин — типичный работник посольства: заносчивый, самодовольный, самоуверенный. И, тем не менее, он занимает должность посольского представителя по связям с общественностью, а значит, в его обязанности входит сопровождать послов и дипломатов во время важных визитов — например, в университет.

— Какие длинные тут камеры, — бормочет Питри, оглядываясь. — На коридор больше похоже, а не на комнату…

— Слово «камера», — с нажимом произносит Нидайин, — имеет глубоко символическое значение.

— И какое же?

Нидайин явно не ожидает, что его примутся экзаменовать по этому вопросу. Поэтому он гордо отвечает:

— К расследованию это не относится, уж будьте уверены. Так что неважно, какое.

Среди каменных стен гуляет эхо шагов. После смерти доктора Панъюя университет опустел. Возможно, это все голубоватые отсветы ламп на стенах (кстати, лампы газовые), но Шара не может отделаться от ощущения, что они внутри чего-то… живого. То ли в улье, то ли в брюхе огромного животного. Возможно, архитекторы именно этого эффекта и добивались.

Интересно, как Ефрем относился к этому зданию. Она уже осмотрела его комнаты в посольстве: естественно, пусто. Голо. Хоть шаром покати. Но другого Шара и не ждала: Ефрем был из тех людей, что живет работой. А уж такая работа поглощала его целиком — еще бы, город какой! Легендарный город. Кладезь для историка. Наверняка какой-нибудь ящик стола университетского кабинета Панъюя ломится от карандашных рисунков: здешние карнизы, ворота, и конечно — десятки набросков с дверными ручками. Ефрема буквально гипнотизировало все, что люди делали руками. «Сразу видно, как они взаимодействуют с миром, — пояснил он ей как-то. — В глазах отражается душа, а вот материя, подсознательное, основа поведения — все это в руках. Понаблюдай за руками человека — и узнаешь его сердце». Возможно, он говорил правду — потому что сам Ефрем, приближаясь к очередному открытию, всегда трогал предметы: проводил пальцами по столешницам, постукивал по стенам, ковырял землю, оглаживал спелые фрукты… Ибо для Ефрема Панъюя и целого мира было мало — он хотел видеть и знать больше и больше.

— Так, я заинтригован, — заявляет Питри.

— Я же сказал — это неважно, — упирается Нидайин.

— Тебе откуда знать? — сердится Питри.

— Уж я-то знаю, — заявляет Нидайин. — Просто у меня под рукой нет справочных материалов. А я бы не хотел давать непроверенную информацию.

— Чепуха какая, — не сдается Питри.

Сигруд тихонько вздыхает. По его меркам, это все равно, что кулаком по столу треснуть.

Шара прочищает горло и говорит:

— В университете шесть камер, потому что континентцы представляли себе мир в виде сердца с шестью камерами, и каждая считалась домом определенного Божества. От Божества к Божеству перетекала сила — и так рождалось течение времени, судьбы, событий. Так обращалась кровь мира. Университет — это микрокосм, отражающий общее устройство вещей. Приходя сюда, можно было научиться всему обо всем. Во всяком случае, так было задумано.

— Это правда? — изумляется Питри.

— Да, — кивает Шара. — Но это — не изначальный университет. Настоящий был уничтожен во время Войны.

— Во время Мига, хотели вы сказать, — поправляет ее Нидайин. — Исчез вместе с большинством построек Мирграда. Правильно?

Шара не обращает на него ровно никакого внимания.

— Университет выстроили заново, основываясь на довоенных изображениях и рисунках. Мирградцы настаивали, чтобы здание восстановили в прежнем облике. Они даже разобрали огромное число старинных зданий, чтобы строительство велось из подлинного древнего камня. Они хотели вернуть ему подлинный облик — правда, с некоторыми оговорками, — тут она осторожно дотрагивается до газового рожка, — ведь им пришлось согласиться на кое-какие современные новшества.

— Откуда вы все это знаете? — спрашивает Питри.

Шара поправляет очки:

— Что здесь сейчас преподают?

— Мгм… сейчас — в основном экономику, — отвечает Нидайин. — Основы торговли. Базовые рабочие навыки. В основном, потому, что полис приложил массу усилий, чтобы войти в число мировых финансовых игроков. Это все дело рук движения «За Новый Мирград». Правда, в последнее время они не столь активны — некоторые люди воспринимают их действия как призыв к модернизации. Что так и есть, на самом деле. Так что вокруг кампуса время от времени проходят демонстрации протеста. Либо из-за «Нового Мирграда», либо, мгм…

— Из-за доктора Панъюя, — продолжает за него Шара.

— Да.

— Я так понимаю, — говорит Питри, отсутствующим взглядом скользя по дверям, — что они не могут преподавать историю.

— В большом объеме — нет, — соглашается Нидайин. — Материалы курса строго цензурируются на предмет соответствия СУ. Из-за Светских Установлений у них, по правде говоря, ничего толком преподавать здесь не получается. И у них проблемы с обучением естественным наукам и базовым физическим законам. Потому что в прошлом здесь не работали базовые физические законы. А в некоторых местах — так и до сих не работают.

«Естественно, — думает Шара. — Как здесь преподавать естественные науки, если каждый здешний рассвет опровергает законы природы?»

Сигруд резко останавливается. Дважды принюхивается, а потом оборачивается к одной из дверей по правой стороне коридора. Она ничем не отличается от других дверей: толстое дерево, толстое стекло посередине. Никаких надписей.

— Это кабинет доктора Панъюя? — спрашивает Шара.

— Да, — отвечает Нидайин. — А как он…

— Сюда кто-нибудь, кроме полицейских, заходил?

— Не думаю.

Но Шара все равно морщится. Одна полиция чего стоит…

— Нидайин, Питри, — я была бы признательна, если бы вы прошлись по комнатам и кабинетам этой камеры университета. Нам нужно знать, кто из сотрудников мог находиться рядом, а также в каких отношениях эти сотрудники состояли с доктором Панъюем.

— Вы уверены, что нам следует начинать расследование таких масштабов? — спрашивает Нидайин.

Шара одаривает его не то чтобы холодным — так, еле теплым взглядом.

— В смысле… я бы не хотел показать грубым, но… вы же просто исполняете обязанности Главного дипломата, — выговаривает он.

— Да, — соглашается Шара. — Исполняю. И следую приказам губернатора полиса, в чем вы сейчас убедитесь.

И предъявляет ему розовую ленточку телеграммы.

Нидайин открывает ее и читает:

«К-ПОС ТИВАНИ ПРЕДВ РАССЛЕД ПОЛИС ОКАЗ ВСЕМЕРН СОДЕЙСТВ ТЧК ГШК512»

— Вот оно что, — говорит Нидайин.

— Всего лишь предварительное расследование, — кивает Шара. — Но по свежим следам работать проще, и мы должны этим воспользоваться. Во всяком случае, так меня учили. Вы согласны?

— Да, — кивает Нидайин. — Согласен совершенно.

И они с Питри принимаются обходить соседние кабинеты. Отойдя на двадцать шагов, они снова начинают ругаться.

Ничего, это их должно занять на какое-то время…

Она засовывает телеграмму в карман пальто. Скорее всего, эта бумага больше не потребуется.

Естественно, губернатор полиса Мулагеш никакой телеграммы не отправляла, просто хорошо, когда у тебя в любом Департаменте связи сидят друзья, готовые помочь в любом деле.

— А теперь, — бормочет Шара, — посмотрим, что там.

* * *

Кабинет доктора Ефрема Панъюя по колено заполнен, как водой, клочками бумаги, и письменный стол плывет по этому желтоватому морю подобно огромной барже. Шара включает газовые лампы и оглядывает комнату, пытаясь представить масштабы бедствия: стены увешаны пробковыми досками, в них торчат бесчисленные кнопки. На некоторых еще остались обрывки бумаги.

— Полицейские их содрали, все до единого, — тихо говорит она. — Уверена, что так и было.

Кабинет мал и грязен — и совсем не подходит для такого известного исследователя. В стене окно, но оно забрано витражным стеклом таких темных тонов, что вовсе не пропускает света.

— Нам придется сложить это все в пакеты и отвезти в посольство.

Она делает паузу. Потом спрашивает:

— Скажи мне. За нами следили по дороге сюда, сколько их было?

Сигруд поднимает два пальца.

— Профессионалы?

— Вряд ли.

— Нидайин или Питри их заметили?

Сигруд одаривает ее красноречивым взглядом: сама-то, мол, как думаешь?

Шара улыбается:

— Я же тебе говорила. Развороши гнездо шершней… Впрочем, к делу. Что ты об этом думаешь?

Сигруд принюхивается и трет нос:

— Ну… Очевидно, кто-то что-то искал. Но я думаю, что не нашел.

Шара согласно кивает — приятно, когда кто-то подтверждает правильность твоих выводов. Единственный серый глаз Сигруда обшаривает волны бумажного моря.

— Если бы они что-то искали и нашли это, они бы остановились. Но, судя по тому, что я вижу, они не останавливались.

— Отлично. Я вижу то же самое.

Остается главный вопрос: а что же они искали? Записку из галстука Панъюя? Шара еще не уверена, но ей все больше кажется: нет, Ефрема убили вовсе не из-за того, что он, еретик и чужак, приехал в город богов.

«Предположения ничего не стоят, — напоминает себе Шара. — Ты ничего не знаешь наверняка, пока не узнаешь это наверняка».

— Ну хорошо, — говорит Шара. — Где?

Сигруд снова принюхивается, пробирается сквозь горы обрывков к столу и ногой разгребает бумагу не со стороны, с которой ставят стул, а с противоположной. На каменном полу четко просматривается темное большое пятно. Она подходит все ближе и наконец чувствует запах с медным привкусом — пахнет засохшей кровью.

— Значит, когда сюда вошли, он не сидел за столом, — бормочет Шара.

— Думаю, что нет.

Если бы только знать, как профессор лежал, когда его нашли, что было рядом, что было на нем… В полицейском отчете что-то такое написали, но, как ему доверять, этому отчету, если они даже изрезанную одежду Панъюя не упомянули. Значит, надо работать с тем, что есть.

— Не мог бы ты принести мне сумку для этих бумаг? — тихо говорит она.

Сигруд кивает и уходит.

Шара оглядывается. Делает осторожный шаг вперед, наклоняется и поднимает обрывок бумаги:

…проблема в том, что биография каджа и в особенности необычная история его восхождения к власти не делают менее значимыми его действия. Да, его отец был из коллаборационистов, но нам ничего не известно о его матери. Мы знаем, что кадж был ученым, увлекался естественными науками и экспериментаторством, и, хотя никто из его близких не погиб в резне, он…

Она поднимает другой:

…остается только догадываться, в каких целях использовалась в изначальном университете камера Олвос. Рассказывали, что она не одобряла действия континентцев и других Божеств. Она считалась Божеством надежды, света и стойкости, и, когда Олвос покинула мир в 775 году, на заре Золотого Века Континента, это восприняли как огромную трагедию. Точные причины ее ухода стали предметом жаркой дискуссии: появился ряд текстов, в которых прямо говорилось, что Олвос предсказала: на пути, избранном другими Божествами, всех ждет лишь горе. Многие из этих текстов были мгновенно уничтожены, возможно другими Божествами…

И еще один:

…судя по всему, пребывание каджа на Континенте, до самой его смерти от инфекции в 1646 году, не изобиловало событиями. Он спал, ел, жил один, к другим обращался, только чтобы отдать приказ. Его бессменный помощник Сагреша вспоминает в одном из своих писем: «Он словно бы увидел родину тех, кто нас завоевал и так долго нами правил, и до боли разочаровался. И хотя он ни разу не сказал этого вслух, я словно бы слышала его мысли: „Разве не должна земля богов быть под стать богам?“» И хотя кадж, конечно, не мог знать, что на нем лежит прямая ответственность за бедственное состояние земель Континента, ибо именно кадж убил Божество Таалаврас, и именно это вызвало Миг…

Знакомые строки — она уже читала это. Старые опубликованные работы. Видимо, он привез сюда свои книги, а полиция изодрала их в клочья во время «обыска». Возможно, уничтожение знаменитых сайпурских монографий доставило им море удовольствия. А может, это вовсе и не полиция сделала.

Тут взгляд ее наталкивается на что-то большое и толстое в углу. Это что-то оказывается внушительным сейфом с мощной дверью. И дверь эта, заметьте, распахнута настежь. Шара осматривает замок — сложный. Очень сложный. Сама она не эксперт-медвежатник, но нескольких знавала. Знакомцы спасовали бы перед таким замком. Однако видимых повреждений нет, следов взлома нет, на двери тоже ни царапины. И внутри сейфа пусто. Словно так оно и было всегда.

Шара садится подумать. И тут на глаза ей попадается уголок бумажки — он торчит из кучи мусора, но выглядит совершенно иначе: это не клочок страницы из академической публикации, а официальный бланк с печатью Министерства иностранных дел в левом углу и печатью губернатора полиса в правом.

Шара выуживает его из кучи. Это запрос. Заполнен от руки лично Ефремом. Что именно он запрашивал, не очень понятно — в бланке есть только код. ACCWHS14–347. Ефрем расписался внизу, но требуется еще одна подпись. Внизу на бланке читается: ТУРИН МУЛАГЕШ, ГУБЕРНАТОР ПОЛИСА, МИРГРАД.

— Нашла что-нибудь? — доносится из-за двери голос Сигруда.

— Пока не знаю, — отвечает Шара.

Пока они запихивают в сумку бумаги, Шара обнаруживает, что это не единственный документ, имеющий отношение к губернатору полиса, который попал в руки Ефрема: среди обрывков — множество пропусков, явно выданных охранником, когда Ефрем проходил… куда-то.

Собрав все, она пересчитывает: девятнадцать пропусков. Ефрем вряд ли специально хранил их: они же наверняка все одноразовые. Просто приходил в кабинет и выворачивал карманы.

Шара поглядывает на сейф в углу: а ведь наверняка Ефрем приносил сюда не только пропуска…

Тут в дверь вваливаются очень задерганные Нидайин с Питри. У Нидайина в руках длинная, захватанная бумажка.

— Вот, — говорит он. — Мы закончили. Всего получилось шестьдесят три человека, и мы записали, с каких они кафедр, на какой должности, в каких отношениях состояли с профессором и…

— Отличная работа, — кивает Шара. — Сигруд, присовокупи это, пожалуйста, к нашей коллекции. Думаю, мы сделали все, что нужно. Пора отправляться обратно в посольство. И да, Питри. Думаю, тебе придется снова заправить машину. Полагаю, нас ждет небольшая поездка за пределы Мирграда.

— А куда мы едем? — спрашивает Питри.

Шара перебирает в кармане пропуска:

— Честно говоря, пока не знаю.

* * *

Они выходят из университета и подходят к машине. Шара замедляет шаг.

Сигруд идет сзади. И с легким присвистом выдыхает через нос.

Она смотрит вниз и в сторону, на его руки.

Он едва заметно пристукивает по правому бедру указательным и средним пальцами. Шара смотрит вправо.

Выглядят они как обычные люди, которые решили выпить чашечку чая в кафе. С другой стороны, а как им еще выглядеть? Вот мужчина в плотном сером пальто, с масляными волосами и двухдневной щетиной медленно разворачивает обертку сигары. А вот женщина, пятидесяти или пятидесяти пяти лет, изможденная, несчастная, с красными стертыми руками. Седые волосы стянуты в тугой узел. Женщина не поднимает глаз от шитья, но Шара видит: ее руки дрожат.

Нет. Это не профессионалы.

— Мы высадим тебя за углом, — тихо говорит Шара. — И ты проследишь за ними.

Сигруд кивает и лезет в машину.

* * *

Выехать из Мирграда не так-то просто: бесконечно предъявляешь пропуск — один, другой, на блокпостах, перед блокпостом, конечно, пробка, машина подолгу стоит в заторах, потом опять возникает полосатый красно-белый шлагбаум, и постовой ищет имя-фамилию в бесконечных списках… И все служащие — затянутые в черную или фиолетовую униформу с рядами медных блестящих пуговиц — все как один континентцы. Неужели мы навели в городе такой порядок, что местные готовы задушить Мирград собственными руками? Однако документы Шары, как по мановению волшебной палочки, поднимают любые шлагбаумы, постовые лихорадочно машут рукой — проезжайте, мол, быстрей-быстрей, иногда даже отдают честь. Поэтому они с Питри выбираются из лабиринта блокпостов всего-то за полчаса — рядовым гражданам Мирграда это удается, только если они встают очень и очень рано.

Со «штаб-квартирой» губернатора полиса на Континенте всегда очень непросто. Шара знает: официальная позиция Сайпура такова, что штаб-квартира губернатора, будь то регионального, будь то полисного уровня, — явление временное. Она, как сайпурский чиновник, сама не раз повторяла это на разные лады. Далее обычно утверждалось, что губернатор и его штаб-квартира пребывают на территории Континента исключительно в целях наблюдения за деятельностью ограниченного воинского контингента Сайпура, целью которого является обеспечение мира и безопасности на Континенте. Каковой контингент будет пребывать на Континенте до тех пор, пока мир и безопасность не укрепятся, и Континент более не будет нуждаться в усилиях по их обеспечению. И с тех пор каждый континентец каждый день повторял: ну и когда же придет это время?

Судя по бетонным стенам в двадцать футов высотой, пулеметным гнездам, железным воротам и доносившимся с верха стены командам часовых (кстати, стены Мирграда находились всего-то в двух милях), мир и безопасность Континента еще нуждаются в укреплении. Во всяком случае, такое впечатление производит штаб-квартира губернатора полиса Мулагеш. Впечатляющее сооружение — такие на века строят.

Внутри все выглядит аскетично — ничего лишнего. Из больших, от пола до потолка, окон за губернаторским столом прекрасно просматриваются пологие зеленые холмы, обнесенные бетонной стеной. На плацу маршируют солдаты, дюжины голубых тюрбанов поворачиваются по команде.

— Губернатор Мулагеш скоро будет, — говорит адъютант — молодой человек с точеным и голодным злым лицом. — Она на дистанции.

— В смысле где? — переспрашивает Шара.

Адъютант улыбается, явно думая, что вот это вот — вежливая улыбка.

— Пробежка у нее.

— О. Понятно. Что ж, я подожду — не проблема.

Он снова улыбается, словно бы желая сказать: можно подумать, у тебя выбор есть.

Шара осматривается в чужом кабинете. Интерьер прост, как топор: сплошные гладкие серые поверхности. Голая функциональность.

Боковая дверь открывается, и в комнату входит невысокая женщина лет сорока пяти в обычном спортивном сером топе, голубых бриджах и в сапогах. Она мокра от пота, пот крупными каплями стекает по широченным и очень смуглым плечам. Женщина останавливается и окидывает Шару очень холодным изучающим взглядом. Потом так же холодно улыбается и направляется к столу. Берется за угол, вскидывает правую ногу, хватается за лодыжку правой рукой и растягивает мышцу бедра.

И небрежно бросает:

— Ну привет, что ли.

Шара улыбается и встает. Турин Мулагеш — под стать своему кабинету: жесткая, холодная, подтянутая и профессиональная. Она рождена, чтобы сражаться и наводить порядок среди хаоса, и иначе жить не может. А еще она очень мускулистая, таких женщин Шаре еще видеть не приходилось: бицепсы бугрятся, шея и плечи перетянуты канатами сухожилий. Шаре приходилось слышать о подвигах Мулагеш во время кампании по подавлению восстаний, вспыхивавших тут и там после Лета Черных Рек. Что ж, теперь она видит чудовищный шрам на левой скуле губернатора, разбитые костяшки пальцев — и верит каждому слову. А еще очень странно видеть на совершенно бюрократической должности такого человека…

— Добрый день, губернатор Мулагеш, — говорит Шара. — Я…

— Я знаю, кто вы, — обрывает ее Мулагеш.

Опускает ногу, выдвигает ящик и вытаскивает сигариллу.

— Вы — новенькая. Как там вас называют? Главный посол?

— Да. Ашара Тивани, технически культурный…

— Да-да. Культурный посол. Вчера приехали, да?

— Да, точно.

Мулагеш плюхается в кресло и кладет ноги на стол.

— Такое впечатление, что нам этого Труни всего две недели назад подсунули. И как меня еще в отставку не выпинали? Я, чесслово, думала, что он город спалит. А мне — отвечай. Придурок сраный…

И она вскидывает взгляд на Шару. Глаза у нее серые. Цвета стали.

— А может, он тут все и поджег. В конце концов, это он отвечал за безопасность Панъюя.

И она тыкает в Шару незажженным концом сигариллы:

— Вы ж из-за него здесь, правда?

— Это одна из причин, да.

— А другая, как я полагаю, — говорит Мулагеш и затягивается, — это выяснить для Министерства, насколько мои действия — точнее, мое бездействие — могли поспособствовать гибели нашего культурного эмиссара? Потому что гибель его произошла, как ни крути, во вверенном мне городе. Так?

— Я бы не стала заниматься этим в первую очередь, — быстро ответила Шара.

— Поди ж ты, — усмехается губернатор. — Я смотрю, вам нет равных в искусстве дипломатических формулировок…

— Но это правда, — пожимает плечами Шара.

— Я думаю, что это правда для вас. А вот что по этому поводу думает Министерство — другой вопрос.

Мулагеш вздыхает, и голова ее окутывается веночком дыма.

— Слушайте, я на самом деле рада, что вы приехали. Потому что, может, хоть к вам они прислушаются — а то я уж год как им про это талдычу, а толку чуть. Так вот, я как услышала про эту вашу культурную экспедицию, или как там еще называлась эта хрень, я сразу сказала: кончится все очень хреново. Мирград — он как слон. У него ооочень долгая память. В Аханастане, Таалвастане — в общем, в остальных городах — там народ как-то собрался в кучку. Модернизация там идет и все такое. Туда железную дорогу тянут, медобслуживание есть… женщинам они право голоса предоставили — прикиньте?

И она фыркает, харкает и сплевывает в корзину для мусора.

— А здесь… — и она тыкает пальцем в окно, куда-то в сторону Мирграда, — …все думают, что в Золотом Веке живут. Ну или должны жить. Время от времени они про это дело забывают, мы получаем передышку. А потом какой-то ублюдок опять ворошит это гнездовище, и — бац! — я разгребаюсь с очередным кризисом. Причем вмешиваться я не могу, как вы понимаете. Потому как официальная позиция у нас — «руками не трогать». Ну в Галадеше-то им по хрен, как мы тут выкручиваемся, между ними и нами целый океан, пока переплывешь, заманаешься. А вот у нас стены-то ихние — прям под носом. И вся эта их официальная позиция с нашего расстояния до тех стен видится как хрень собачья, и вообще…

Шара решает перебить горячую тираду:

— Губернатор Мулагеш, позвольте, прежде чем мы продолжим…

— Да?

— Кто убил доктора Панъюя? По вашему мнению?

Мулагеш ошарашенно смотрит на нее:

— По моему мнению? Адский ад… Даже не знаю. Да кто угодно, вообще-то. Его каждый первый в городе хотел укокошить. И потом, мне отмашки не давали это дело расследовать.

— Но вы же что-то думали по этому поводу…

— А то. Конечно, думала.

И Мулагеш окидывает Шару долгим изучающим взглядом.

— А вам-то что с того? Вы ж дипломат. По вечеринкам шляться сюда прибыли. Разве нет?

Шара запускает руку за пазуху и извлекает оттуда медальон сотрудника Министерства иностранных дел.

Мулагеш наклоняется вперед и — надо отдать ей должное — изучает его с совершенно каменным лицом.

Долго изучает. А потом читает вытесненное на медальоне имя:

— Комайд.

— Да, — подтверждает Шара.

— А не Тивани, правильно?

— Правильно, — подтверждает Шара.

— Комайд. Как Винья Комайд?

Шара смотрит ей в глаза. Не мигая.

Мулагеш откидывается на спинку стула. И после долгого молчания спрашивает:

— Сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— Значит… Та история, шестнадцать лет назад. Национальная партия. Это было?..

Теперь очередь Шары сохранять каменное выражение лица.

Мулагеш медленно кивает. Шаре кажется, что в глазах ее мелькнула озорная искра.

— Ага. Что ж вы сразу-то не сказали?

— Боюсь, вы начали говорить, прежде чем я успела сказать хоть слово.

— Эт правда, — кивает Мулагеш. — У меня после бега рот не закрывается.

И она снова прихватывает зубами сигариллу.

— Выходит, вы тут и впрямь собираетесь убийство профессора расследовать.

— Я собираюсь выяснить, — Шара убирает медальон обратно, — есть ли в Мирграде силы, представляющие угрозу Сайпуру.

— В Мирграде? Вы смеетесь, что ли? Да они за последние пятнадцать лет токо-токо из кромешной нищеты выползли! Я сюда приехала — город жуткий был, словно по нему только что войска каджа прошли. Канализации даже не было, люди в ведра срали. Какая угроза Сайпуру, вы о чем?

— То же самое говорили перед Летом Черных Рек. Но потом мы ввели Установления — и Мирград восстал. А ведь жилось горожанам гораздо хуже, чем сейчас. Дело не в уровне жизни, как показывает опыт. У этого города сердце исполнено страсти, а страсть не поверяется деньгами…

— Как поэтично, — усмехается Мулагеш. И проводит большим пальцем вдоль шрама на челюсти. — Но, похоже, вы правы.

Она еще сильнее откидывается на спинку кресла — как только не перекинется, надо же — и глубоко задумывается.

Шара даже знает, о чем думает губернатор. Протянуть или нет руку помощи этой таинственной новой посланнице? Ведь как часто случается с министерскими чиновниками — один неверный шаг, и все добрые дела оборачиваются жуткой катастрофой. И все, кто поддерживал инициативы оступившегося, жестоко платятся за ошибку…

— Я нуждаюсь в вашей помощи, губернатор, — говорит Шара. — Я не могу рассчитывать лишь на полномочия посольства.

Мулагеш фыркает:

— Еще бы.

— Рада, что вы меня понимаете. Я готова сделать все необходимое, чтобы заручиться вашей поддержкой.

— Что, серьезно?

— Да. Я кровно заинтересована в том, чтобы как можно быстрее разобраться с этим делом. И без вашей помощи мне не обойтись.

Мулагеш, пожевав сигариллу, заявляет:

— Откуда мне знать, что вы способны исполнить мое желание?

— Вы удивитесь, узнав, какие у меня возможности.

— Ну ладно. Смотрите, посол Комайд. Я не против того, чтобы быть слугой. В конце концов, все мы, служащие, и есть слуги. Но я прослужила достаточно. И я хочу получить назначение куда-нибудь в приличное место. Получше, чем эта дыра.

Шара кивает: ей кажется, она понимает, куда клонит губернатор:

— Аханастан?

Мулагеш смеется:

— Аханастан? Вы серьезно думаете, что мне нужно больше ответственности? Клянусь морями, нет. Я, уважаемая посол, хочу получить назначение в Джаврат. Да.

— В Джаврат? — недоуменно переспрашивает Шара.

— Да. Я хочу отправиться в этот тихий уголок посреди Южных морей. Там пальмы. Солнце. Пляжи! Там хорошее вино, мужчины нормальные, а не с кожей цвета говяжьего жира. Я хочу уехать как можно дальше от Континента, посол. Потому как этот Континент мне уже поперек горла, вот.

Вот это да. Какой неожиданный поворот. Полис Аханастан — портовый город, причем порт там международного значения. А поскольку после Войны торговля все больше идет через морские пути, Аханастан — один из немногих полисов Континента, где можно заработать. Плюс, поскольку основа военной мощи Сайпура — его флот, Аханастан — город, теснее всех связанный с Сайпуром. А его губернатор — одна из ключевых фигур в мировой политике. Любой сайпурский чиновник хотел бы получить эту должность… а если Мулагеш желала назначения на крохотный остров Джаврат, это значило только одно: она хочет выйти из политической игры. А Шара еще не встречала сайпурца, который бы добровольно вышел из игры…

— Ну что скажете? — поинтересовалась Мулагеш. — Это возможно?

— О, это… возможно. Конечно, возможно, — кивает Шара. — Боюсь только, в Министерстве будут несколько… обескуражены.

— Мне не нужно продвижение по службе, — говорит Мулагеш. — Смотрите, сколько мне там осталось, той жизни? Лет двадцать? Или даже меньше? Я хочу погреть свои кости в каком-нибудь приятном месте, посол. А все эти аппаратные игры, интриги… Тошнит меня от них уже.

— Я сделаю все от меня зависящее, чтобы вы получили это назначение.

Мулагеш улыбается, как могла бы улыбнуться акула. Если бы умела.

— Ну и прекрасно. Тогда… начнем, не правда ли?

* * *

— Движение «За Новый Мирград», говорите… Эти ребята — они словно дрожжи в сортир бросили, вот что я вам скажу, — сообщает Мулагеш. — И говно там крепко забродило, да. Люди ж не слепые, они видят, что на модернизации можно кучу денег поднять. Сотрудничество с Сайпуром, вот это все, ну вы понимаете. И они хотят получить эти деньги. А вот местные мирградские богачи сотрудничать не хотят ни в какую. И орут, да так громко, что бедные их слышат и слушают.

— А какое отношение к этому всему имел доктор Панъюй?

— Ну эти антиновомирградцы что говорят? Что обновленцы, видите ли, «отступили от пути истинного»! — И Мулагеш всем видом показывает, где она видала этот путь и эту истину: и глаза закатывает, и ехидно улыбается, и рукой пренебрежительно отмахивается. — Причем истинный путь — это не то, как раньше жили. А то, как должно, видите ли, жить. А самые крикливые из них гордо называют себя «реставрационистами», хотя, что тут реставрировать, сами посудите. Это такие самозваные и самоназначенные хранители мирградской национальной и культурной идентичности. Ну вы поняли меня — засранцы как они есть. И когда сюда приехал Панъюй и начал ворошить и копать местную историю и культуру, они все как один заверещали и принялись тыкать в него пальцем.

— Ага, — понимающе кивает Шара.

— Ну да. Потому как реставрационисты — они ж теряли поддержку. Дураков нет процветанию и бабкам «пошли вон» говорить… Ну а, когда ты не можешь победить в дискуссии, что ты делаешь? Правильно. Ты меняешь тему разговора.

— То есть они просто отвлекали внимание, я правильно поняла?

— Угу. Тыкали пальцем в мерзкого сайпурца, который заявился в святой город с благословения иностранной державы, с которой некоторые отщепенцы собираются завязать тесные связи. И орали, выли, и визжали, и скулили на все голоса: мол, святотатство, как так можно! Не думаю, что им было дело до Панъюя и его миссии по «укреплению культурных связей» — хотя, может, кому-то и было… Но как карту они его отыграли на отлично. И хотя теперь все они, конечно, заявили, что никаким боком к убийству не относятся: типа просто хотели инициировать политическую дискуссию. Ну вы поняли: добрую старую политическую дискуссию, в которой вытирают ноги об оппонента и мерзко так клевещут. Ничего необычного, согласитесь…

Действительно. Ничего удивительного. Политика может рядиться в разные одежды, но если убрать показуху и церемонии, останется одна и та же неприглядная действительность.

— А это как-то может быть связано с убийством доктора Панъюя?

— Может быть связано. А может и не быть. Может, какой-то псих наслушался всех этих разговоров, да и заколотил профессора до смерти? А что, вполне возможный сценарий. Значит ли это, что в его смерти нужно винить мирградских политиков? Возможно, да. Можем ли мы что-то тут поделать? Наверное, нет.

— А что, если кто-то из мирградских влиятельных лиц, — говорит Шара, — соучастник?

Мулагеш даже прекращает гонять во рту сигариллу:

— Что вы имеете в виду?

— Мы осмотрели кабинет профессора. Его разгромили и разграбили. И я подозреваю, что это не могло случиться без молчаливого согласия кого-то из мирградских полицейских. Большую часть бумаг изорвали в клочья. Но кто-то явно что-то искал.

— И что именно?

— Я не знаю.

— Тогда почему вы пришли ко мне?

— Ну… Все может проясниться, если я узнаю, чем именно он занимался.

И Шара запускает руку в карман пальто, достает пропуска. Кладет их на стол Мулагеш и пододвигает к ней.

Мулагеш изменяется в лице. Вынимает изо рта сигариллу, долго, не двигаясь, сидит с ней в руке. Потом кладет ее на стол.

— Твою же ж мать…

— Что это такое, губернатор? — спрашивает Шара.

Мулагеш мрачно сопит.

— Что это, губернатор?

— Карточки посетителя, — неохотно поясняет Мулагеш. — Крепятся на груди, к карману рубашки. Чтобы мы видели, что у человека есть допуск. Они действительны только неделю. Ну потому что… мгм… потому что допуск… эгм… секретный. Очень. Я так понимаю, он просроченные карточки с собой увозил. Хотя было приказано их уничтожать! Вот что бывает, когда такое гражданским поручают.

— Допуск… к чему?

Мулагеш перекатывает сигариллу по столу.

— Я, вообще, думала, вы в курсе. В смысле, ну… каждый же, в общем-то, знает про… Склады.

От этих слов у Шары в буквальном смысле падает челюсть.

— Склады? Вы имеете в виду… Запретные склады?

Мулагеш неохотно кивает.

— Так что же, они… существуют?!

Она снова вздыхает.

— Да. Да. Они существуют.

Потом чешет за ухом, расстроенно повторяя:

— Твою же ж мать…

* * *

— Они меня туда отвезли сразу, как я на должность заступила, в первую же неделю, — рассказывает Мулагеш. — Давно это было… В общем, посадили в машину, повезли куда-то за город. И, главное дело, не говорят мне, куда едем. И тут такие перед нами бункеры, бункеры! Много бункеров — несколько десятков. Я спросила еще: а там что? Они так плечами в ответ пожали: да ничего особенного. Пшеница, шины, провода — вот это вот все. А в одном — в одном все было иначе. Он был другой, хотя выглядел точно так же. Для маскировки, понимаете? Типа как лучше прятаться? У всех на виду. Ну мы ж, сайпурцы, ребята умные. Дошлые. Правда, двери они не открыли. Просто сказали: вот, типа, здесь он. Он существует. Взаправду. И в целях обеспечения максимальной собственной и общественной безопасности вам об этом лучше ни с кем не говорить. И даже думать о нем забудьте. Так для всех лучше будет. Ну я и не говорила. И не думала. А потом… потом приехал профессор.

Шара изумленно вытаращилась:

— Так что же… Доктор Панъюй… он туда, выходит, ездил?

— Так он же ж историю изучать приехал! — пожимает плечами Мулагеш. — А где ж ее изучать, как не на Запретном складе? Он как раз историей и набит… В общем… в общем, поэтому это дело такое. Опасное, понимаете?

Шара сидит и молчит. Она настолько ошарашена, что не может говорить. Запретные склады всегда были чем-то вроде детской страшилки. В Министерстве никто всерьез не верил в их существование! Правда, если вчитаться в текст Светских Установлений… да, есть там один крохотный подпункт. Можно сказать, косвенный намек. Вот такой:

«Не позволяется вывозить с территории Континента никакие предметы, произведения искусства, артефакты и устройства, представляющие ценность для народов, населяющих Континент. В целях безопасности и ради сохранения этих предметов доступ к ним должен быть ограничен в случае, если природа этих предметов, произведений искусства, артефактов или устройств прямо противоречит требованиям Светских Установлений».

Как известно любому студенту, изучавшему довоенную историю, — а Шара как раз занималась периодом, предшествующим Великой Войне, — на Континенте таких предметов было просто несметное, несчитаное количество. До вторжения войск каджа население Континента невозбранно пользовалось в своей ежедневной жизни чудесными предметами — более того, оно даже не мыслило себе жизни без них, ибо на магических артефактах держался весь уклад жизни: на чайниках, в которых никогда не переводилась вода, одеялах, которые грели при любой погоде, замках, которые открывались лишь каплей крови определенного человека… В текстах, переживших Великую Войну, упоминаются дюжины и дюжины таких предметов. И естественно, некоторые чудесные вещи были не такими уж безобидными.

И тут возникает логичный вопрос: а где сейчас находятся все эти предметы? Если Божества создали великое множество таких вещей, а согласно Светским Установлениям Сайпур не имел права их вывезти с Континента или уничтожить (кстати, многие считали, что это неверное и странное дипломатическое решение), куда же они подевались?

И некоторые полагали, что логичный ответ таков: да, все эти вещи все еще здесь. Где-то на Континенте. Где-то они спрятаны. Надежно укрыты от посторонних глаз, на складах настолько секретных, что само упоминание их под запретом.

Нет, это невозможно. Это попросту нереально — скрыть от сотрудников Министерства, постоянно пересекающихся по работе, складские помещения такого размера. И такой важности! Шара за все время работы ни разу не то что не слышала о них — даже намека не было на то, что они существуют! А Шара, надо сказать, за время работы повидала многое…

— Как это… как это вообще возможно?! — спрашивает Шара. — Как можно держать в секрете существование такой громадины?

— Думаю, — отзывается Мулагеш, — это потому, что склад очень старый. Ходят слухи, что их несколько, но на самом деле он один. И его построили очень давно — когда все нынешние шпионские сети еще не действовали. Адский ад — да его построили еще до того, как на Континенте учредили губернаторства и связь с Сайпуром наладили… На самом деле в Министерстве вам бы все сказали, если бы вы запросили информацию. Но вы же не запросили…

— Но почему здесь? В Мирграде?!

— Ну почему в Мирграде — совсем не в Мирграде. Рядом с Мирградом. Когда кадж умер, его помощники собрали все обнаруженные им чудесные предметы и упрятали под замок. Предметов этих оказалось так много, что перевозка стала невозможной — заметили бы. Так что пришлось оставить их там, где собрали. И строить хранилище прямо на месте.

— И сколько их?

— Тысячи. Мне кажется.

— Вам кажется или вы знаете?

— Слушайте, ну я туда по понятным причинам не полезла. Мало ли что туда напихано? Там есть каталог, все по полочкам разложено, двери на замке — все как надо. И мне совершенно неинтересно, что там лежит. Потому что штуки, которые там собраны, — в общем, считается, что они утрачены. Что их больше нет. И меня это вполне устраивало. Умерли так умерли, все.

Шара с огромным трудом берет себя в руки и возвращается к текущим делам:

— Так. А Панъюя, выходит, не устраивало?

— Он приехал, чтобы изучать историю, но так, как до него никто не делал, — отвечает Мулагеш. — Бьюсь об заклад: именно ради Склада он и приехал. Мы же сидим жопой на куче артефактов — и все. Похоже, в Министерстве кто-то захотел поменять расклад. Захотел вскрыть шкатулочку.

Шаре весьма обидно это слышать. Выходит, ее предали? Не ввели в курс дела? Ефрем ни о чем таком ни разу не говорил… неудивительно, что он так хорошо учился шпионскому ремеслу. Ему уже было что скрывать…

Так. А ведь Винья наверняка в курсе. Так зачем совать руку в змеиную нору? Не первый раз Шара натыкалась на следы деятельности тети и уже понимала: меньше лезешь в дела тети Виньи — целей будешь.

И тут она вспомнила: Ефрем на кушетке в подвале посольства. Вместо умного лица с тонкими чертами — кровавая маска.

И тут сердце Шары ухает в пятки: «Ох, Ефрем… уж не тетя ли Винья тебя убила?..»

— А вы знаете, какие артефакты он изучал? — спрашивает Шара.

— Он сказал, что его интересуют только книги. Ну и пара неактивных предметов.

Шара кивает. Значение термина ей известно: «активными» называли вполне обычные, на первый взгляд, вещи — шкатулку, ручку, картину, — наделенные чудесными свойствами. Свойства эти могут быть явными, а могут быть и скрытыми. Вот, к примеру, изображения Святого Варчека были очевидно чудесными: фигуры на полотнах бродили туда-сюда и сплетничали. А вот простыни Божества по имени Жугов обнаруживали свои чудесные свойства, только когда в постель, которая была ими застелена, кто-то ложился — и мгновенно переносился на залитый лунным светом пляж в совершенно голом виде.

Но когда божественная сила, благодаря которой эти вещи становились чудесными, уходила — проще говоря, когда Бог умирал, — чудесные свойства быстро улетучивались. И такие предметы называли «неактивными»: то есть более не чудесными, но все равно не вызывающими доверия.

Конец ознакомительного фрагмента