Семенова - Мир по дороге (продолжение)

<<<к началу

2. Отхожие земли[i]

Уж на что Волкодав не любил горы, но по мере приближения к Дымной Долине даже он взялся вертеть туда-сюда головой. Склоны выглядели так, будто в стародавние времена здесь топтался злой великан. Может, тот самый, что похитил сегванскую красавицу Ордлу, прародительницу островного народа. Пласты земной тверди ломались под ножищами великана, как тонкий лёд. Вставали дыбом, опрокидывались и крошились. Слои чёрного, серого, жёлтого, бурого, рыжего, зеленоватого камня до сих пор ещё не везде допускали на свои грани даже вездесущий лишайник. И первозданно блестели под моросящим дождём, будто Камень, покорёживший покровы Земли, пробил Небо только вчера.

Вот так и ощутишь себя крохотной частицей мироздания, столь огромного, что даже с Богами в нём может приключиться беда.

Распрощавшись осенью с виллами, он предполагал достичь Дымной Долины уже через несколько дней. В итоге уже подходила к концу слякотная саккаремская зима. Да. А началось всё с того, что я решил проводить до ближайшего поселения двух женщин и беспомощного избитого парня…

Волкодав до сих пор временами гадал, правильно ли он тогда поступил.

Теперь у них с Иригойеном и матерью Кендарат имелась ручная тележка. Там сохранялся под кожаной полстью общий скарб: прочный шатёр, одеяла, тёплая одежда, съестное, котёл, сухие поленья на растопку. Мужчины по очереди катили тележку, жрица ехала на осле, нахохлившись под рогожным плащом. Как и сын пекаря, она родилась в краю, где дождь шёл куда реже здешнего. Холодная сырость была нипочём одному Волкодаву.

Дорога, по которой мерно постукивали деревянные колёса, тоже имела весьма мало общего с горными тропами северного Саккарема. Додревний народ, оставивший по себе лишь очень смутную память, вымостил её гладкими глыбами непроглядно-чёрного камня, очень плотно подогнанными одна к другой. Века, обратившие в прах останки строителей, наградили дорогу глубокими колеями. А ещё на неё через каждые несколько вёрст наступал великан, крушивший здесь землю. Нынешние саккаремцы заваливали овраги землёй и каменной крошкой, пытались заново ладить мостовую. Если сравнивать со старой дорогой, зрелище выходило жалкое. Может, рассуждавшие о людском измельчании были не так уж и неправы…

По тракту взад и вперёд сновали пешие и конные. Кто-то добирался в священную долину пешком, кто-то — в богатом возке. Саккаремцы верили, что молитва в Дымной Долине очищала душу, снимая с неё бремя грехов. А кто решится считать себя совсем свободным от прегрешений?

На обочине заливались слезами две женщины. Одна из них оступилась в мокрую колею и, падая, не уберегла расшитую сумку. Теперь они вытряхивали из неё черепки. Две сестры потратили все деньги на кувшинчик воды из священного потока. Эта вода должна была исцелить больную дочь старшей.

— В твоей стране, — сказал Волкодав.

— Да? — не поворачивая головы, отозвался Иригойен.

Он знал, что продолжение могло последовать очень не скоро. Например, завтра или в лучшем случае на вечернем привале. Однако венн заговорил всего-то через сотню шагов:

— Дорого стоит невольник?

— По-разному, — сказал Иригойен. — Если идёт война и появляются пленники, это время позже называют «временем дешёвых рабов». Сейчас мы живём мирно…

Иные склонны утверждать, что некогда великий и воинственный Халисун попросту захирел, хмыкнул про себя Волкодав.

— …И поэтому крепкий юноша стоит около сорока тюков.

— Тюков? — переспросила мать Кендарат.

Иригойен охотно пояснил:

— Когда пращуры моей матери стали выращивать хлопок, собранное сноровистым работником за один день было принято оборачивать мешковиной, связывать верёвкой и так взвешивать, чтобы определить плату. Скоро хлопок стал мерилом достатка, и торговцы рыбой или рабами до сих пор договариваются о тюках.

Волкодав попытался прикинуть, сколько халисунских тюков некогда заплатили за него самого. В точности подсчёта он не был уверен, только в том, что цена была смехотворная. Должно быть, самый дешёвый раб каравана едва вернул потраченное на его прокорм. Знали бы покупатели, насколько дорого он в итоге им обойдётся, небось заплатили бы хозяину втрое — только чтобы он его обратно в той же клетке увёз…

— Конечно, невольник, обладающий умениями, стоит дороже, — продолжал Иригойен. — Это может даже искупать телесные немочи. Я видел, как несколько мореплавателей чуть не дрались из-за хромого арранта, умевшего рисовать карты. Тот, кто в конце концов увёл его с торга, выложил двести три тюка серебром. А если мужчина положит глаз на рабыню, принадлежащую другому, и захочет девушку для себя, её владельца может обуять жадность. Тогда цена, как у нас говорят, уносится на бешеных жеребцах.

Говоря так, Иригойен оглянулся на какого-то грешника. Тот, подставляя холодной мороси полуголое тело, полз к святилищу на четвереньках и через каждый шаг целовал землю. Раскаявшийся воришка? Неверный муж, чья жена слегла, узнав об измене? Отец десяти дочерей, отчаявшийся взять на руки сына?..

Молодой халисунец чуть не налетел на остановившуюся тележку. Волкодав, чей черёд был её катить, смотрел на старика, сидевшего на обочине.

Это был почтенный, ухоженного вида старик в крепких сапогах и простой, но добротной одежде путешественника. Не нищеброд какой из тех, что во множестве промышляют возле святых мест. Он растерянно озирался кругом, ни дать ни взять позабыв, как здесь оказался. Губы старика шевелились, он поводил в воздухе руками — вот-вот вспомнит, заговорит, — но взгляд оставался пустым.

У его ног лежал заплечный мешок, удобный для пешего странника. Иригойен заметил, что к мешку уже присматриваются двое непотребной наружности бродяг, шатавшихся поблизости. Оба выглядели сущими громилами. Таким впору к состоятельным богомольцам в охранники наниматься, а не попрошайничать у дороги. Волкодав по очереди нашёл взглядом обоих. Бродяги, смутившись, убрались искать поживу в другой стороне.

Иригойен осторожно тронул старика за плечо:

— Мир по дороге, дедушка… Куда идёшь, к храму или домой?

Особого толка добиться не удалось. Сидевший на камне лишь бессвязно бормотал о воде, Богине и каком-то пироге. Он по-прежнему озирался, словно халисунец был пустым местом. От дождя его белая борода посерела, слиплась сосульками, жидкие волосы пристали к черепу, отчего голова казалась маленькой, но старик не пытался поправить съехавший куколь.

— Даже если он уже шёл домой, лучше ему потерять полдня пути, чем вовсе промокнуть, расхвораться и помереть, — рассудила мать Кендарат.

Мужчины взяли старика под руки и посадили на тележку. Скоро уже должны были начаться постоялые дворы Дымной Долины, где всякого богомольца, располагавшего хоть какими-то деньгами, ждали кров, стол и ночлег у тёплого очага.

 

Река, вдоль которой пересчитывали древние камни колёса тележки, текла зелёной бирюзой, разбавленной молоком. Считалось, что здесь, в отдалении от храма, она растрачивала священную силу, становясь просто Сиронгом. Зримым свидетельством тому была нарастающая прозрачность воды, уже почти не источавшей пара. Тем не менее вдоль берега чуть ли не сплошным лагерем стояли временные обиталища. От роскошных шатров с мокрыми знамёнами, обвисшими на шестах, до скромных веж [Вежа — всякое временное жилище, особенно сделанное из подручного материала.] из камышовых циновок. Люди стремились подольше задержаться вблизи чтимых мест и лишний раз выкупаться в тёплых водах реки. В отличие от большинства рек Саккарема, Сиронг брал своё начало не от слияния ледниковых ручьёв. Его первородные, самые чистые и благодатные потоки были струями кипящих ключей, по воле Богини рвавшихся из земли в Дымной Долине. Как гласило предание, в озеро, клокотавшее у стен храма, могли без вреда для себя окунаться только святые. Обычные люди, не наделённые даром столь близкого общения с Божеством, совершали омовение здесь.

— Совсем как у нас, в Садах Лан, — задумчиво проговорил Иригойен.

Кан-Кендарат слегка наклонилась в седле.

— Я ослышалась или ты говоришь о тех самых Садах?

— Ты верно поняла, госпожа, — сказал Иригойен. — Многие называют наши Сады земным чудом, но изначально они были всего лишь кладбищем на пустынном берегу Гарнаты, по другую сторону от города. Там воздвигали Посмертные Тела первых горожан, и они высились среди камней и песка. Потом жрецы, молившиеся о мёртвых, привезли туда саженцы вишни, и нам кажется, что не иначе как Матерь Луна их вразумила. Когда деревья стоят в цвету, это добрая весть живым от ушедших, это вечная красота Лунного Неба, мимолётно явленная на земле. Плоды же суть овеществлённая молитва всех тех, кто прежде нас взошёл к истинному Свету… Но я не о том. Я хотел сказать, что люди, готовые заплатить, везут в Сады Лан Посмертные Тела своих близких, просто чтобы они провели несколько дней у ног великих усопших…

На берегу в это время сворачивали просторный шатёр. Освобождалось хорошее место у галечной косы и укромного омутка возле неё. С обочины дороги, перегораживая один другому подъезд к кострищу и куче мусора, оставленного прежними насельниками, пытались свернуть сразу два возка. Ржали лошади. Охранники и слуги надсаживали лужёные глотки, нимало не стесняясь святостью берега. Ещё чуть, и пустят в ход копейные древки, а там, чего доброго, и вдетые в ножны мечи.

Неужели, посетила Волкодава нечестивая мысль, халисунцы в этих своих Садах тоже дракой решают, чей мертвец первым будет спать рядом с самым древним шулхадом?..

— А что, — подслушала его мысли мать Кендарат, — у вас такое случается?

Иригойен стыдливо вздохнул.

— На то, — сказал он, — в Садах Лан бдит особая стража, хранящая покой. Но такое бывает. И даже похуже. Когда стража прогоняет рабов, пробравшихся для тайного поклонения…

Промокшему старику вряд ли по силам была ночёвка в палатке, и Волкодав с Иригойеном вкатили тележку в распахнутые ворота постоялого двора. Здесь те, чей кошелёк имел некоторую толщину, могли купить плотный ужин в харчевне и чистую горенку для ночлега. Люди попроще устраивались в большом общем доме с широкими лавками вдоль стен и длинным очагом посередине. Там могло бы плясать весёлое и щедрое пламя. Вместо него тлело несколько скупых маленьких костерков: привозные дрова стоили недёшево, их каждый покупал себе сам. Мать Кендарат, ведавшая походным хозяйством, неодобрительно покачала головой, однако приняла решение раскошелиться. Скоро запах мокрых плащей, развешенных для просушки, сделался ещё гуще. Когда подоспели хлебные колбаски, Иригойен принёс с кухни кружку неразбавленной медовухи для старика. Сделав несколько глотков, тот стал оживать. Хватился своего мешка, взялся сбивчиво благодарить… И наконец смог произнести своё прозвание: Гартешкел.

Волкодав решил про себя, что это хорошее и сильное имя. Впору мужу большухи. Гартешкелами в Саккареме называли камышовых котов, свирепых и скрытных.

Ещё он думал о том, что нынешний ночлег вместе с халисунцем и жрицей вполне мог оказаться последним. Я ведь пришёл сюда не ради знаменитого храма или баснословных ключей, текущих крутым кипятком. Завтра я начну слушать разговоры людей и присматриваться к их посуде. Глядишь, рано или поздно выяснится, по какой дороге идти, чтобы оказаться в Дар-Дзуме. И в том краю у Божьей странницы и сына пекаря вряд ли сыщутся какие-то дела…

Вот странно. А я за полгода уже вроде начал к ним привыкать…

И старика Гартешкела заберут родичи или земляки, уже сейчас, поди, ноги сбившие в поисках отставшего. (Волкодав плохо представлял себе, как они допустили, чтобы бессильный старик остался в одиночестве сидеть у дороги. Но он давно понял: если перебрать хоть половину того, что способна подкинуть жизнь, удивляться разучишься напрочь.)

Так что завтра не завтра, но, может быть, через несколько дней их пути разойдутся. Радоваться ли?..

А ещё в мыслях у него неотвязно присутствовала цена в сорок тюков. Она выглядела неподъёмной. Так сразу и не придумаешь, с какой стороны подступиться…

…Дворовый кобель, маявшийся на цепи и от скуки донимавший постояльцев нескончаемым лаем, этой ночью необъяснимо притих. Он был занят важным делом: пытался распознать тонкий и вроде бы смутно знакомый запах, тянувшийся из общего дома. Когда под утро кобель залез в будку и свернулся клубком, ему приснились залитые солнцем холмы и могучие серые псы, бегущие через дубраву.

 

К утру дождь прекратился. Влажная серая пелена, окутавшая горы, немного приподнялась. Наверху стала видна Дымная Долина. Она располагалась как бы на плече горы, немного ниже вершины. Непривычный глаз поначалу видел с дороги лишь облако, улёгшееся на склоне. Потом становилось заметно, что ветер не отгонял его в сторону, как другие облака, а лишь вытягивал и нёс длинный, постепенно истончавшийся и рвавшийся хвост. И наконец делалась различима дорога. Она поднималась к долине сперва широкими, потом всё более короткими петлями, чтобы, как говорили, у храма описать круг. Очень зоркие глаза могли даже вычленить разноцветные точки, с муравьиным упорством ползшие по дороге. Одни вверх, другие вниз. Только пешеходы допускались туда.

Ещё накануне Волкодав вовсе не собирался идти к храму саккаремской Богини. Но, поглядев на спутников, своё решение изменил. Ни Иригойен, ни мать Кендарат тоже Ей не молились, однако на гору собирались прямо-таки с радостным нетерпением. Тогда венн сказал себе, что разговоры людей можно слушать не только на постоялых дворах или толкаясь на торгу. Богомольцы небось, останавливаясь перевести дух по ходу непростого подъёма, тоже будут отдых за беседами коротать…

— Где твои спутники, почтенный? — обратилась к Гартешкелу Кан-Кендарат. — Скажи, как они выглядят, чтобы мы смогли их узнать?

Старик улыбнулся:

— Я здесь один, сестра. И мне вправду плохо пришлось бы, если бы не доброта твоих сыновей.

Сейчас он очень мало напоминал себя вчерашнего, жалкого, мокрого, от холода и слабости едва помнившего собственное имя. По дороге шагал бодрый седовласый мужчина, чья сухая старческая крепость вполне могла выдержать дальнее путешествие в одиночку. Волкодав только головой покачал. Вот что делают с человеком тёплый ночлег и крепкая медовуха!

— Они вправду сыновья добрых родителей, но я им не мать, — рассмеялась жрица Кан Милосердной. — Мы держимся вместе потому, что этого пожелала судьба.

— Я и то подметил, что все вы кажетесь чужестранцами, и притом не земляками, — кивнул Гартешкел. — Прости, сестра, но любопытство моё не знает границ. Какие края породили мне на удачу таких добрых людей?

Дорога у них под ногами была вымощена уже позднейшими потомками древних строителей, но почти с таким же искусством. Кто-то даже позаботился сделать подъём ступенчатым, чтобы человек не всё время трудил себя, одолевая кручу, а шёл в основном по ровному месту, лишь иногда делая шаг вверх. Тем не менее справлялись не все. Для ослабевших у каждого поворота были устроены площадки со скамьями для отдыха, прочными и долговечными, каменными или из половинок тёсаных брёвен. На площадках, конечно, вовсю сновали торговцы. Некоторые предлагали пирожки и взвар из горшка, гревшегося на переносной жаровне. Другие трясли метёлочками, якобы обмакнутыми в самые что ни есть священные струи. А то — из-под полы — совали даже воду в маленьких кувшинчиках с доподлинной печатью жрецов. У этих торговля шла гораздо хуже, чем у пирожников. Большинство поднимавшихся на гору считало себя людьми сведущими и ушлыми и желало платить только за ту воду, которая будет поднята черпаками непосредственно у них на глазах.

Отдыхая, люди пускались в беседы между собой, но Волкодав прислушивался напрасно. Странники говорили о болезнях родни, о неурожае овощей, о падеже овец, о чьих-то сыновьях, ушедших с войском Тайлара Хума… Звонкое гончарное название Дар-Дзума так и не прозвучало. Может, я сделал ошибку, решив лезть на эту гору? Может, в самом деле стоило потолкаться на постоялых дворах, где люди больше думают о каждодневном, а не только о своих бедах, вынудивших обратиться к Богине?..

Старик Гартешкел без отдыха прошагал три или четыре петли дороги, разговаривая с матерью Кендарат, но потом вдруг задохнулся и умолк на полуслове, хватаясь за грудь. Иригойен тотчас взял его под локоть, помог сесть. Глаза у Гартешкела опять стали бессмысленными и пустыми, но, по счастью, совсем ненадолго.

— Похоже, я теперь гожусь только молиться Богине, Объятия Раскрывающей, — разминая ладонью рёбра под кожухом, сказал он жрице. — Видно, в самом деле пора уже мне переложить бремя старшинства на плечи сына… Или иного достойного, кого мир изберёт. — И улыбнулся: — Вы ступайте, добрые люди, не ждите никчёмного старика. Я тут посижу, отдышусь…

Конечно, они никуда от него не ушли. Мать Кендарат уже держала его свободную руку, надавливая только ей известное место между средним и указательным пальцем. Дыхание Гартешкела постепенно выравнивалось, переставало со свистом рваться из горла. Когда он опёрся о камень рукой, решаясь подняться, Волкодав опустился перед ним на колено и подставил спину: полезай, дед, на закрошни [Закрошни — обычно мы говорим «на закорки».].

Вокруг, кстати, не так уж мало было дюжих молодцов, нёсших на себе не надеявшихся одолеть подъём своими ногами. Кто-то помогал больному или престарелому родичу. Кто-то зарабатывал деньги.

— Здесь, в Саккареме, многие деревни хранят наследное мастерство, — как ни в чём не бывало продолжила разговор жрица Кан. — Есть деревни виноделов, кожемяк, гончаров… А у тебя дома чем занимаются, почтенный?

При упоминании о гончарах Волкодав навострил уши. А что? А вдруг?..

Гартешкел негромко рассмеялся:

— О, моя деревня совсем не так знаменита. У нас не слишком много плодородной земли, так что со времён Последней войны мы живём отхожими промыслами [Отхожие промыслы — связанные с сезонным уходом из мест постоянного проживания, например зимой из деревни в город на заработки.]. Каждую весну мои дети и внуки разбредаются по чужим краям, надеясь возвратиться с заработком. Я же по долгу старейшины отправляюсь испросить для них благословения Богини…

— Вчера ты упоминал о каком-то пироге, — напомнил Иригойен.

— О да, — с готовностью отозвался старик. — Именно поэтому я намерен приобрести не крохотный кувшинчик, как большинство пришедших сюда, а самый большой жбан. Или два-три поменьше. А всё благодаря тому, что вы, по доброте своей, не позволили здешним ворам унести мой кошелёк, — добавил он с виноватой улыбкой. — Согласно обычаю, который свято блюдёт моё племя…

— Твоё племя? — с любопытством переспросила мать Кендарат, а Волкодав сразу вспомнил имури.

— Одно из многих, славящих Богиню и именующих себя саккаремцами, — пояснил Гартешкел. — Двести лет назад, во дни Последней войны, мергейты, наводнившие пределы этой страны, по обыкновению всех воинских людей, не обошли своим вниманием женщин. Иных ловили за косы, иные сами ложились с могучими всадниками, ведь женщины всегда тянутся к победителям. Прошло время, мергейтов выдворили обратно в Вечную Степь, и на ребятишек, унаследовавших ореховые глаза, стали коситься. Случалось, полукровок вместе с матерями выживали из родных деревень, поскольку мужчины очень не любят, когда им предпочитают чужеплеменников… Немало женщин в ту пору ушло от родных очагов, и общая судьба объединила изгнанниц. Вот от тех-то детей, почтенные странники, и пошёл быть мой народ.

Он умолк, задумавшись посреди разговора, как бывает со старыми людьми. Выждав, Иригойен решился напомнить ему, о чём шла речь:

— Так ты говоришь, пирог…

— Ах да, пирог, — спохватился Гартешкел и благодарно коснулся его руки. — Женщины долго измеряли шагами дорогу горя и нищеты, пока не оказались у порога того самого края, где мы сейчас обитаем. Наши места доныне считаются диковатыми, а тогда это вовсе был пустынный предел, отхожие земли, мало годные для житья. Племя, в котором было очень мало мужчин, возвело временную святыню во имя Матери Сущего и поставило плетёные шалаши. Люди не роптали на тяготы, одно горе — под конец зимы в коробах со съестным начало проглядывать дно. Матери задумывались, чем станут назавтра кормить детей…

Чувствовалось, что предание о начале своего племени старик излагал далеко не впервые.

— Мало весёлого в твоей повести, добрый старейшина, — сказал Иригойен. — Однако я всё равно назвал бы такой народ очень счастливым. Ведь ты рассказываешь нам о матерях, ставших отважными ради детей, и о детях, не пожелавших забыть подвига матерей!

— Спасибо тебе на уважительном слове, сын мой… — чуть помедлив, дрогнувшим голосом отозвался Гартешкел. Волкодаву показалось, будто старик украдкой промокнул глаза рукавом. — Если потускневшие зрачки меня не подводят, ты и сам дитя смешанной крови?

Иригойен кивнул:

— Мой прадед по отцу приехал из Мономатаны… Правда, нас никто не гнал за городские ворота. Может, оттого, что народ возле нашей пекарни начинал толпиться ещё до света.

Да и хлебопёки, многими кадками месившие тесто, сами хоть кого могли в тонкий блин раскатать, добавил про себя Волкодав.

— Что же было дальше с голодными матерями? — спросила жрица Кан. — Верно, Богиня, чьё святилище они воздвигли прежде своих жилищ, указала им дорогу к спасению?

— И вновь ты угадала, сестра, — с гордостью проговорил Гартешкел. — В отчаянии люди обратились к своему жрецу, и тот дал им удививший многих совет. «Соберите праздничное угощение, — сказал он. — Восславьте милость Богини». Хозяйки, только и думавшие, как бы ещё чуть-чуть растянуть пропитание для детей, не ослушались святого человека. Они начисто выскребли все закрома, чтобы сообща испечь большой и пышный пирог. Его начинили мясом последней курицы и двух голубей, яйцами, зеленью и орехами, а сверху сдобрили медовой поливой [Полива — глазурь.], и говорят, что во всей деревне не было мужчины, женщины или ребёнка, чьи руки не отпечатались бы на том пироге. Его отнесли в храм и оставили на алтаре, гадая, что же случится назавтра…

Волкодав принялся было гадать, как же вознаградила Своих верных Богиня, но вовремя кое-что вспомнил и стал просто ждать продолжения.

— И вот наступило утро, — торжественно произнёс Гартешкел. — И с юга повеяло тёплым ветром, и смышлёный кот одной из хозяек приволок домой гуся, добытого на охоте. Дети сразу схватили пращи и побежали на озеро. Они увидели большой караван диких гусей, остановившийся на кормёжку, и поняли, что не зря вверили себя воле Богини. С тех-то пор мы, как перелётные гуси, каждую весну становимся на крыло, а старших сыновей называем кошачьими именами: Гартешкел, Гартимон, Гартебер. Ещё нам показалось, что на тот жертвенный пирог были возложены грехи женщин, искавших объятий иноплеменников, и невольная осквернённость их детей, рождённых вне благословенного брака. Поэтому каждый год в день весеннего равноденствия мы вновь печём такой пирог и несём его в храм, и каждый старается коснуться его. Ну а тесто, в знак покаяния, ставим на священной воде, доставленной из здешних ключей. — Сухие старческие пальцы легонько сжали плечо Волкодава. — Спусти меня на землю, добрый сын мой. Уже скоро вершина, дальше я должен идти сам.

 

Венн полагал, что родники, дававшие начало могучему Сиронгу, окажутся увенчаны величественным зданием, однако ошибся. Дорога на каждой своей петле пересекала зеленоватый поток, восходя на каменные горбатые мостики, и наконец миновала отверстие в склоне горы, откуда, собственно, била вода. Последний виток подъёма открыл взгляду круглое озеро, напоминавшее жерла огнедышащих гор, только вместо рдеющего расплава здесь клокотала, вихрилась оттенками зелени жидкая бирюза. Дорога обходила озеро по кругу, после чего людская вереница устремлялась на спуск. Волкодав обратил внимание, что с внутренней стороны круга была воздвигнута частая и высокая, запросто не перескочишь, решётка из одних вертикальных прутьев. Вдоль неё через каждый десяток шагов стояли храмовые охранники. Ну и правильно, рассудил про себя венн, вспомнив грешника, целовавшего чёрный камень дороги. Сиганёт такой в кипяток…

Потом он присмотрелся к середине озера и тотчас позабыл и об охранниках, и о решётке.

Над круглой дырой, уходившей в сокровенные бездны земли, витали густые облака пара. Они даже не то чтобы срывались с поверхности, они то и дело вспучивали её, вырываясь огромными пузырями, как из горшка, поставленного в слишком горячие угли. Временами ветер рвал плотную пелену. Тогда становилось видно что-то вроде длинного каменного причала, протянутого от дальнего берега. Только причалы обычно опираются на сваи, а тут Волкодав никаких опор не заметил. Узкий каменный язык в полсотни шагов чудесным образом висел над водой, причём, если люди не врали, с незапамятных пор. Завершался он круглой площадкой с отверстием посередине. Вокруг отверстия вели недвижный хоровод три тонкие и высокие арки, увенчанные каменным кольцом. Они казались не сложенными, даже не вытесанными, а словно бы вытянутыми всё из того же чёрного камня, для которого за пределами Саккарема не существовало даже названия. Из отверстия исходила тонкая струя пара, отливавшего жемчужным радужным блеском. В арках не было видно никаких завес, но ветер сквозь них словно бы не проникал, подхватывая и развеивая радужную струйку лишь за пределами венца наверху.

На площадке с внешней стороны арок без устали трудились полуголые жрецы с длинными черпаками. Они наполняли их и опоражнивали в ведёрки. Те из рук в руки плыли к берегу. Там священную воду разливали в кувшинчики. Их запечатывали сургучной смолой и ещё горячими продавали с лотков.

Деловитая людская возня вдруг показалась Волкодаву чужеродной и оскорбительной для этого воистину древнего места. Люди словно бы нашли что-то, чему не знали цены, и употребили это по своему убогому разумению. Вроде как взяли те самые тюки бесценного халисунского хлопка и выстелили им гнёзда для несушек в курятнике. И вообще ему здесь нравилось чем дальше, тем меньше…

Он понял причину, когда уловил исходивший от воды запах. Очень слабый. И жутковато знакомый.

Неужели возможно, чтобы срамная язва земли, вроде бы оставшаяся далеко-далеко, протянула отравленное щупальце даже сюда? И если так, я-то чего ради сюда пришёл? Неужели только затем, чтобы снова понять: тот мир по-прежнему крепко держит меня?..

 

Вниз по широким отлогим ступеням старик Гартешкел сошёл сам. Волкодав нёс лишь купленный им действительно объёмистый жбан. Ещё не хватало, чтобы дед расколотил хрупкую посудину и был вынужден лезть в гору за новой!

— Сын мой, — уже в воротах постоялого двора обратился к нему Гартешкел. — Ты оказываешь себя человеком не только порядочным, но также ловким и крепким. Скажи, нет ли у тебя намерения заработать немного денег?

Волкодав от неожиданности даже остановился. Потом медленно кивнул.

— Видишь ли, — принялся степенно объяснять старец, — мы усматриваем свою удачу в том, чтобы жертвенный пирог проносил по деревне чужой человек, непременно чистый душою и непричастный ни к нашим грехам, ни к нашим добрым делам. Понимаешь ли, селение изгнанников давно разрослось, так что речи о том, чтобы всем миром слепить пирог подношения, идти больше не может. Вот уже много лет жёны и дети возлагают долг прикосновения на мужчин, и те стоят вдоль улицы до самых дверей храма, стараясь дотянуться до пирога… Или хотя бы коснуться того, кто несёт его. В своём рвении люди пихают и отталкивают один другого, несущего подношение могут даже сбить с ног… Ты, конечно, понимаешь, что пирог должен достигнуть храма неповреждённым. Потому-то мы всякий раз стараемся нанять человека, которого так запросто не вываляешь в пыли… Я со вчерашнего дня присматриваюсь к тебе, сын мой. У тебя, прости, наружность завзятого любителя кулачной забавы. И ты не погнушался отдать часть своей силы беспомощному. — Гартешкел улыбнулся венну с таким теплом, словно тот впрямь доводился ему родным сыном. — Что-то подсказывает мне: ты не испугаешься ни хватающих рук, ни грехов, перетекающих на пирог.

Ещё несколько шагов Волкодав прошёл молча. Потом проворчал:

— Деревня гончаров. Дар-Дзума.

— Что тебе в ней? — удивился старик.

— От вас далеко?

— Не буду врать тебе, утверждая, будто мы живём прямо на ведущем туда большаке, — сказал Гартешкел. — Край наш, как я уже говорил, расположен достаточно уединённо. Однако часть пути нас в самом деле будут обгонять порожние телеги горшечников. После того как ты побываешь у нас, тебе придётся вернуться к росстаням у Белой Руки и повернуть к западу. Я тебе всё покажу, когда доберёмся туда. Так ты согласен?

Тот раз я тоже решил совсем немного отклониться от намеченного пути… подумалось Волкодаву. Однако мысль о сорока тюках перевесила. Венн молча кивнул.

— Мы заплатим тебе нардарскими лаурами, известными бесскверной чеканкой, — обрадовался старик. — По целому лауру от каждого двора, а их в нашей деревне шестьдесят три!

Он даже вытащил из кошеля и показал Волкодаву большой сребреник. На монете красовался профиль кониса Мария Лаура: широкий лоб, жёсткие усы, прямой нос. То, как безбоязненно Гартешкел вынул монету, само по себе подкупало. Я, мол, тебе верю, ты меня не ограбишь.

Пока венн пытался пересчитать лауры в хлопковые тюки, подал голос Иригойен:

— Ты говоришь, порожние телеги горшечников?..

— Ну да, — обернулся Гартешкел. — А ты разве не обратил внимание на тонкую выделку кувшинчиков, в которых там, наверху, продают священную воду?..

Дождавшись, чтобы предводитель некогда изгнанных удалился в задок [Задок — уборная.], к Волкодаву подошла мать Кендарат.

— Он беседовал только с тобой и так, словно ты уже решился сопровождать его в одиночку, — сказала она. — Настолько ли я опротивела тебе, малыш, что ты готов предпочесть одиночество?

Пока венн соображал, как на это ответить, вместо него высказался Нелетучий Мыш, по обыкновению сидевший на хозяйском плече. Он пронзительно заверещал и взмахнул здоровым крылом, пытаясь то ли оцарапать жрицу, то ли, наоборот, уцепиться за неё острым когтем на сгибе.

— Значит, ещё немного потерпишь меня, — улыбнулась она.

— Ну и меня тоже, — смущённо кашлянул Иригойен. — Пирог с мёдом и голубятиной!.. У нас таких не пекут…

 

Если Гартешкел и предпочёл бы видеть подле себя одного Волкодава, он ничем этого не обнаружил. Утвердив на ручной тележке свой мешок и завёрнутый в одеяло глиняный жбан, он уделял основное внимание придорожной торговле. Благо в переполненном пришлым народом городке у подножия Дымной Долины она велась на каждом шагу. С бесчисленных лотков продавалось всё, что угодно. От деревянных изображений трёх арок на круглой площадке до настоящих меорийских дубинок, утыканных зубами акулы.

— Ты присматриваешься к вещам древности, почтенный брат, — заметила жрица. — И похоже, знаешь в них толк! Лоточники приветствуют тебя, как старого друга…

Гартешкел рассмеялся. В это мгновение его легко было представить сидящим под большим деревом, в окружении правнуков.

— Ещё бы я не разбирался в старине, сестра! Видишь ли, наши праматери зачастую уходили из дома, по сути, с пустыми руками, захватывая лишь самое необходимое. Оттого, попадая на торг, мы до сих пор невольно высматриваем вещи, сходные с оставленными когда-то. Я сам в прошлом году купил здесь резной серебряный гребень, украшенный цветами шиповника, точь-в-точь как тот, о котором моей прабабушке рассказывала ещё её бабка. Я принёс его домой и подарил дочери. Мне нравится думать, что это в самом деле тот самый. Пусть и она лет через сорок расскажет правнучке, что с этим гребнем приключилось когда-то.

— Это так, — сказала мать Кендарат. — Может, я слишком мнительна, но мне всё время думается, какими странными путями иные вещи попадают на эти лотки. Неужели ты не боишься нарваться на добытое могильными ворами?

Старик содрогнулся, чуть не выронив красивую костяную ложку, тронутую тёмной желтизной времени.

— Страшные вещи говоришь ты, сестра! Я слышал, осквернители праха готовы разорять даже могилы Среброволосых…

Места упокоения двенадцати сыновей древнего шада, павших ради будущего страны, считались в Саккареме святынями, охранявшими границы державы.

— Люди, способные посягнуть на святое, достойны проклятия, — сказал Иригойен. — Я слышал, иногда оно настигает святотатцев в облике Горных Призраков, не склонных щадить разорителей погребений…

О нескольких подобных расправах ему на привале рассказывали горские парни, отданные под начало сотника Росомахи.

— Увы, алчность могильных воров не знает границ, — вздохнула мать Кендарат. — И горные тропы они знают почти так же, как Призраки.

Гартешкел отставил муравленое [Муравленое — покрытое поливой, глазурованное.], всего лишь с несколькими иверинами [Иверина — выщербина на посуде.], многоцветное блюдо, которое, кажется, готов был облюбовать.

— Быть может, ты лишила мою жену доброго подарка, но нельзя исключать, что твоя мнительность уберегла нас от скверны. Я ел бы мясо с блюда, по которому недавно ползали могильные черви!

Лоточник подхватил блюдо и зачем-то стал протирать его.

— Ты, дед, ступай себе, куда шёл, — буркнул он. — А чужой товар хулить не моги!

 

Белая Рука оказалась большой скалой очень светлого камня, испещрённого искорками слюды. Она действительно была похожа на руку, воздетую в отвращающем движении. Казалось, затаившийся под землёй великан предупреждал странников: поворачивайте обратно, дальше хода нет, пропадёте!

— Когда мои предки добрались сюда, они увидели в этом знак и решили, что либо погибнут здесь, либо приживутся и обретут счастье, — сказал Гартешкел. — Им нечего было терять. Поэтому они явили больше мужества, нежели другие переселенцы, коих много было в конце Последней войны. Они пошли туда, куда никто не решался, и сделали никому не нужные земли своей родиной.

Волкодав представил себе измученных женщин, некогда бредших этой же дорогой. Детей с прямыми мергейтскими волосами, по очереди нёсших на руках домашнего кота. Старшие наверняка советовались, не съесть ли его, но дети предпочитали сами подкармливать любимца. И никто не знал, что в его честь скоро будут называть первенцев.

После Белой Руки дорога стала всё круче забирать к востоку, огибая высокую горную гряду. Равнина между хребтами, синевшими на горизонте, была на удивление плоской. Здесь росла лишь жёсткая трава, шелестевшая на ветру, а камешки под ногами выглядели обточенными водой. Попозже там и сям начали попадаться округлые блюдца соляных озёр. Одни — совсем высохшие. Другие ещё блестели вязкой густой жижей. Грязновато-розовые разводы показывали, как они отдавали влагу и снова набухали водой.

— Странно, — задумался Иригойен. — Саккаремцы очень любят квашеное и солёное. Еда в здешних харчевнях долго казалась мне пересоленной, а другие посетители ещё ворчали на стряпух, ругая их жадность. Здесь вроде должны были бы тесниться возы, гружённые солью…

— Эта соль ядовита и для людей, и для скота, — пояснил Гартешкел. — Только глупые овцы лижут её, но потом у них выпадает руно, и они умирают.

Розоватый оттенок соляных залежей сразу начал казаться Волкодаву зловещим. Прямо как подбой шляпок у некоторых грибов, которые веннские бабушки старались пораньше показать детям.

— И ещё вот что, почтенные, — сказал старик и даже остановился, чтобы придать веса словам. — Среди здешних озёр иные ничем не отличаются от прочих, но над ними в воздухе как бы дрожат прозрачные тени. Камень, брошенный в такую тень, не вылетит с другой стороны. Если верить преданию, здесь когда-то искали смерти влюблённые, сошедшиеся без благословения. Кое-кто называет юношу простым конюхом, а девушку — чуть ли не дочерью шада. Другие утверждают, будто она была мергейтской наездницей, он же — Горным Призраком, сбежавшим из своей сотни. Истина нам неизвестна, да она, пожалуй, не так и важна; довольно того, что они устремились к Богине, Объятия Раскрывающей, ибо не видели места для своей любви на этой земле.

Иригойен украдкой присматривался к большим и маленьким блюдцам. Волкодав поймал себя на том же и нашёл, что воздух над ними выглядит совершенно обычным. Зато венн, кажется, понял, отчего так прихотливо петляла по равнине дорога. Должно быть, обходила места, где неосторожного путника могла подстерегать гибель.

— Когда их настигла погоня, — продолжал Гартешкел, — девушка, как нередко бывает, оказалась решительней мужчины. Она первая бросилась через солончак… Так вот, почтенные, сколь бы различно легенды ни описывали влюблённых, все они сходятся в одном: люди, выследившие их, вернулись домой поседевшими, юноша же лишился рассудка. Все они больше суток слушали страшный крик, раздававшийся из пустоты…

Волкодав продолжал идти размеренным шагом, толкая тележку. В роду Синицы любили попугать гостей россказнями о Калиновом овраге, где тёмными ночами слышались бесплотные голоса. Белки, жившие на быстром Крупце, никогда не ходили через Каменный брод, потому что после этого людей начинали преследовать несчастья. А Волки знали в ближнем болоте Бучило, которое, если долго вглядываться, показывало картины, имевшие мало отношения к этому миру. Племя изгнанников не хотело вести особых дел с теми, кто некогда выставил за порог его праматерей, и это вполне можно было понять.

— А я-то хотела спросить, отчего верные Мораны не воздвигли здесь храма, — пробормотала мать Кендарат.

— Вот именно, — кивнул старейшина. — Даже тем, кто славит Смерть, трудно молиться Ей, когда Её облик так страшен!

* * *

Матерь мечты, провозвестница жизни — Луна! Звёздам нет счёта, но Ты отовсюду видна.
Тысячи лет изумлённо следит человек,
Как беспредельных морей направляешь Ты бег…

Полная луна проплывала за тучами, лишь изредка улыбаясь с небес. Иригойен пел по обыкновению негромко, запрокинув голову и сплетя пальцы.

Вот рыбакам озарила Ты хляби их нив,
И за Тобою послушно приходит прилив.
Рыб косяки ощущают его в глубине,
Чуют безглазые твари на сумрачном дне.
Славят Луну и любя повинуются Ей
Все — от могучих китов до ничтожных червей.
Ждёт терпеливый моллюск, свои створки смежив: Пищу доставит ему благодатный прилив…

Старик Гартешкел прохаживался за спинами Волкодава и матери Кендарат. Он впервые слышал, как поёт Иригойен.

Нынче он берег готов разнести не шутя,
Завтра — как будто несёт в колыбельке дитя.
Опыт веков угадать позволяет одно:
Время, когда на глазах обнажается дно.
Этот порядок, что старше счисления лет,
Не прекратится, пока не преставится свет…

Халисунец благодарно простёр ладони к Луне.

На расстоянье руки мы не видим порой.
Ложе морское назавтра восстанет горой,
Житель пустыни хребет оседлает волны…
Лишь неизменна изменчивость лика Луны!

— Удивительна твоя молитва, — сказал Гартешкел. Все обернулись к нему, и он пояснил:

— Ты ни о чём не просил своё Божество. — Подумал и добавил: — И не утверждал превосходства Лунной веры над прочими…

Иригойен даже растерялся.

— Я просто славлю Матерь, — выговорил он наконец.

Волкодав дождался, чтобы Гартешкел отошёл, и спросил халисунца:

— Ты сам это видел? Море, прилив?

— Видел. Когда ездил с отцом к мономатанской родне. — Помолчал и добавил: — Вот бы там ещё побывать!

А я не видел моря, хотел сказать Волкодав. Но не сказал, потому что это не имело значения.

 

Деревня, как нетрудно было предвидеть, обнаружилась в глухом конце долины, в углу, образованном сдвинувшимися хребтами. Посреди котловины, с трёх сторон защищённой высокими скалистыми кряжами, действительно расстилалось мелкое пресноводное озеро, наполовину заросшее камышами, — желанный приют для кочующих диких стай. Дальний берег озера занимала деревня. Её до последнего не было видно благодаря отлогому взгорку, совсем невысокому, но тем не менее успешно прятавшему озеро и селение от глаз конных и пеших. Неудивительно, что те давние переселенцы готовились к голодной смерти в двух шагах от такого пригожего места!

Даже теперь, перво-наперво заметив вдали реденькие дымки очагов, Волкодав чуть не принял их за те самые прозрачные тени, якобы витавшие в воздухе над погибельными местами. Вздрогнув, он лишь со второго взгляда сообразил, что это были просто дымы.

Ещё сотня шагов, и стал виден храм спасительницы-Богини, не пожелавшей отвергнуть Своих опозоренных дочерей. Храм был не намного больше обыкновенного дома, но являл как бы изваяние, воздвигнутое в кирпиче. Сидящая женщина в просторном одеянии с куколем, низко спущенным на лицо, готова была принять всех нуждавшихся в ласке и материнском тепле.

Здесь старик Гартешкел опустился на колени и лбом коснулся земли.

— Спасибо тебе, дорога, за то, что уже который раз приводишь меня домой…

Волкодав невольно подумал о том, как однажды и сам, если судьба будет хоть сколько-то справедлива, увидит с холма свой родной дом. Сердце стукнуло невпопад. Он знал: это будет почти как в деревне виноградарей, превращённой в деревню мучеников, только ещё хуже. Тех мужчин и женщин он, по крайней мере, не знал живыми и не водил с ними дружбы, не говоря уже о родстве. Что важнее, горцы, надобно думать, уже теперь, засучив рукава, восстанавливают свои дома и свою жизнь. А его родовое селение было как бы дважды мертво, ведь в домах истреблённых успели поселиться чужие.

— Что за умница кот, притащивший к хозяйскому костру тяжёлого гуся, — сказала мать Кендарат. — Тут никак не меньше двух перестрелов! [Перестрел — старинная мера длины, обычно равная расстоянию прицельного выстрела из лука, то есть около 200 м.]

…А в остальном деревня была самая обыкновенная. Серенькие саккаремские мазанки, в которых, по мнению венна, не зимовали как следует, а с грехом пополам коротали гнилые здешние зимы. Они тянулись вдоль единственной улицы, упиравшейся в храм. Только один домик стоял особняком — на внешнем берегу озера. К нему вела дорожка, отделявшаяся от большака. Странники стояли как раз на перепутье.

— Ты была права, сестра, — сказал Гартешкел. По загорелой коже от уголков глаз разбежались тёплые лучики.

Волкодав оглянулся на него, не сразу сообразив, что речь идёт вовсе не о коте, а старейшина продолжал:

— Ты глубоко видишь людей, и ты не ошиблась, сочтя, что я был бы рад привести сюда лишь старшего из твоих сыновей. Мы уже давно не чуждаемся сторонних людей, но праздник подношения на один день возвращает нас в скорбное прошлое. Ты поймёшь меня, если я скажу, что в этот день, единственный в целом году, мы не радуемся гостям.

Волкодав успел обратить внимание, что на улице совсем не было видно людей.

— Мои дети и внуки сейчас предаются посту и раздумьям о горестях нашей давней судьбы, — кивнул Гартешкел. — В полночь прозвучит колокол. Тогда твой сын начнёт свой путь к храму. Мы все будем молиться, чтобы пирог подношения возлёг на алтарь таким же бесскверным, каким вышел из печи. Если наши молитвы будут услышаны, с рассветом хозяйки соберут праздничный пир, и там, сестра, ты с младшим сыном вновь сможешь обнять своего старшего. Но до тех пор, уж ты прости нас, мы просим тебя обождать вот в этом домике у дороги. Мы выстроили его как раз для таких случаев, чтобы сторонние люди, уставшие ютиться в палатках, хотя бы насладились кровом и теплом очага. Там приготовлены дрова, рядом колодец с чистой водой…

— Не унижай себя извинениями, почтенный отец народа! — чуть не до слёз покраснел Иригойен. — Ты лишь следуешь обычаю, завещанному от предков. То, что ты так свято блюдёшь его, делает тебе честь!

Волкодав молча сунул руку за пазуху, где дремал не любивший сырости Мыш. Он знал, что в подобных случаях питомца следовало брать врасплох. Иначе не оберёшься хлопот, отдирая его от кожуха или выпутывая из волос. Оказавшись в руках у матери Кендарат, Мыш для начала схватил её зубами за палец.

У хищного летуна были сильные челюсти и очень немаленькие клыки, раза в полтора крупнее кошачьих. Однако он так и не пустил их в ход. Вместо того чтобы отворить жрице кровь, Мыш рванулся следом за Волкодавом и закричал. Это был жутковатый крик, полный бессильной ярости и отчаяния. Он звучал на удивление громко и долго, даже не верилось, что его испускало существо с голубя величиной. Кан-Кендарат видела, как одеревенела спина размеренно уходившего венна. Волкодав нёс свой мешок и вещи Гартешкела, в том числе драгоценный жбан с водой из Дымной Долины. Он не оглянулся.

— Глупенький, — сказал Иригойен и потянулся погладить Мыша. — Утром ты увидишь хозяина и снова сядешь ему на плечо!

Острые зубы клацнули в полувершке от его пальцев. Иригойен со вздохом впрягся в тележку и покатил её по дороге.

 

Халисунец ожидал, что в домике, которым пользовались хорошо если раз в год, будет холодно и сыровато, однако ошибся. Стоило шагнуть через порог, как в лицо пахнуло теплом. Внутри оказался даже не обычный открытый очаг, а целая печь с дымоходом, искусно проведённым под широким лежаком. На лежаке пестрели горкой лоскутные одеяла и стоял плетёный поднос: лепёшки, овечий сыр и кувшин напитка, пахнущего яблоками и корицей.

— Странно, — задумчиво проговорила мать Кендарат.

— Что странно, госпожа? — удивился Иригойен, выходивший задать сена ослику.

— Эту печку топили сухим камышом. А в деревне, если обоняние меня не обманывает, топят навозом.

— Здешние люди гостеприимны, — сказал Иригойен. — Ночь покаяния не даёт им пригласить нас к себе, но они хотят, чтобы у нас ни в чём не было недостатка. Смотри, мы сможем даже подтопить печь, если ночь выдастся холодной!

Солнце уже готовилось уйти за равнину, где вилась пройденная путниками дорога. Навстречу, суля непогоду, из-за горизонта вздымались рваные облака. Закат пылал всеми огнями, от ледяного малинового на подбрюшьях верховых туч до жаркого золота по краям облаков, словно бы раскалённых и оплавленных близостью солнца. В долине пока царило затишье, но тучи мяли и комкали бешеные ветры небесных высот, отчего они представали то кораблями, то колесницами. С севера на долину медленно и неотвратимо падала буря. Чего доброго, к рассвету забросает сухую траву снегом. Пусть на полдня, но всё же…

Видимо, как раз на такой случай жители деревни и снабдили гостей сухими пучками камышовых стеблей, связанных в подобие лёгких поленьев. Одно удовольствие кидать такие в горнило и чувствовать, как печное тепло гонит прочь стылое дыхание непогоды!

— Собаки, — сказала мать Кендарат. — Я оглохла или ты тоже не слышишь собак? Что за деревня, где никто не лает из-под ворот и дети не возятся со щенками?..

Она по-прежнему держала в руках Нелетучего Мыша. Тот больше не кричал, но всякий раз, стоило ей чуть утратить бдительность, делал рывок, пытаясь вывернуться и удрать.

— Может, этих людей некогда травили злыми псами и они до сих пор их не любят, — подумав, нашёл объяснение Иригойен. — Или настолько чтут потомков того добычливого кота, что не хотят чинить им обиду?

— Ну да, — проворчала мать Кендарат. — Только наняли нести свой пирог человека по имени Волкодав!

Она облюбовала подходящую стропилину — ею в отсутствие хорошего строевого леса служила неокорённая жердь, — и, вытянувшись повыше, насколько позволял рост, устроила на ней Мыша. Тот снова ощерил зубы и заскулил, но потом, делать нечего, завернулся в крылья и притих, повиснув вниз головой.

— А ведь он не первый раз мне его поручает, — негромко, словно думая вслух, проговорила жрица. — С чего бы вдруг такое?

Иригойен ещё раз вышел наружу — на случай ненастья закатить под навес тележку, где лежал свёрнутым их походный шатёр. Когда, возвращаясь, он снова открыл дверь, крылья Мыша развернулись. Зверёк мгновенным движением бросился, как показалось халисунцу, ему прямо в лицо. Разорванная перепонка, по обыкновению, подвела. Мыш закувыркался в воздухе, но неудавшийся полёт всё же вынес его за порог. Шлёпнувшись на холодную землю, он мигом перевернулся на лапки и, помогая себе сгибами крыльев, по-жабьи проворно заскакал прочь.

От пышного заката осталась лишь зловеще-алая полоска, рдевшая в тучах. Было уже темновато, так что Иригойен поспешил схватить беглеца. Мыш завизжал, снова щёлкнули зубы. Сын пекаря, в сердцах поминая Беззвёздную Бездну, затряс в воздухе располосованным пальцем. Стянув другой рукой с головы шапку, он накрыл Мыша, отнёс его, кричащего и трепыхающегося, назад в дом, чтобы водворить обратно на жердь.

Мать Кендарат, успев зачем-то распотрошить одно из сложенных у печки поленьев, внимательно рассматривала сухие стебли. Нюхала что-то, растирала на ладони и опять нюхала.

Иригойен вынул изо рта прокушенный палец и крепко сжал его, чтобы остановить кровь.

— А может, их псы сидят вместе с хозяевами, в домах, — сказал он жрице.

Та неожиданно фыркнула:

— И тоже скорбят о былых горестях племени…

Иригойен нахмурился:

— Злые слова ты молвишь, служительница Кан Милосердной! Это их вера и их обида… Чем тебе так не угодили здешние жители?

Мать Кендарат вскинула голову. Карие глаза светились, точно угли. Иригойен ещё не видел у неё подобного взгляда.

— Ты сказал! — медленно и значительно выговорила она. — Я не бывала в Халисуне, но почему-то не думаю, чтобы у вас очень любили вечно обиженных. А я, право, не припоминаю, чтобы кто-то так носился со стародавней несправедливостью, как этот старейшина Гартешкел и всё его племя!

— О чём ты? — нахмурился Иригойен. Он не желал сознаваться себе, что сердце глухо и тревожно застучало в груди.

— А ты сам припомни, — посоветовала жрица. — Этот дед, он же как рот ни откроет — всё о том, как они скитались, несчастные, да как с голоду помирали, пока не остановились в здешней долине…

Халисунец потупился:

— У нас говорят: горе народу, чья память коротка, словно овечий хвост. Это и не народ вовсе, а стадо, живущее одним днём, без прошлого и без будущего.

— Я разве покушаюсь на их память? — подалась вперёд мать Кендарат. — Если хочешь знать, моё племя, живущее у края Вечной Степи, тоже досыта нахлебалось крови и горя во дни Последней войны, когда нашествие меорэ нарушило порядок кочевий и все, начиная с мергейтов, стали менять пастушьи посохи на боевые копья. И мы тоже помним всё, что нам пришлось вытерпеть! Но наши старики, хранящие мудрость, не велят растравлять прежние раны. Они должны отболеть и зажить, а не превращаться в язвы, отравляющие тело! С тех пор двести лет прошло, Иригойен! Мергейты, породившие Гурцата Жестокого, давным-давно стали мирными табунщиками, и нет страны, где не славились бы их кони. Саккаремская держава сильна и свободна, её племена приняли в себя халисунскую, меорийскую, мергейтскую, ещё чью-то кровь — и стали от этого лишь красивее и богаче! Потомки детей с ореховыми глазами ведут караваны, чеканят серебро и распоряжаются казной солнцеликого шада. И только в этой уединённой деревне по-прежнему мнят себя отверженными и ждут зла от людей, как два века назад!

— Я бы только порадовался, будь всё действительно так, как ты описала, — тихо, не поднимая глаз, возразил Иригойен. — Людям мешаной крови всегда приходится тяжелее…

— Да у кого она не мешаная? — искренне удивилась мать Кендарат. — Спроси любого, откуда повелось его племя, и тебе расскажут о юношах, которые пересекли море или бескрайний лес — и встретили незнакомых красавиц… Впрочем, я не о том. Ты небось по себе знаешь, каково быть полукровкой?

Сын пекаря отвёл глаза и вздохнул:

— В детстве меня каждый день спрашивали на улице, какими зельями выбеливала меня мать и не сберёг ли я чёрного пятнышка где-нибудь на спине. Бывало и так, что мальчишки постарше заворачивали мне рубаху на голову и сдёргивали штаны…

— Но у тебя хватило духу возвыситься и пережить это, — сказала Кан-Кендарат. — Ты потянулся к Лунному Небу, вместо того чтобы затаиться в тёмном углу, раздумывая о своих обидах и прикидывая, как отплатить злом за зло!

Иригойен, взявшийся было за кувшин, разжал пальцы.

— Злом за зло! — тихо повторил он. — Ты хочешь сказать, эти люди, для которых внешний мир по-прежнему полон врагов…

— Я не собираюсь на них попусту наговаривать, но ты же помнишь, как я спросила старейшину, чем живут у него в деревне? Он лишь мельком упомянул отхожие промыслы, но ничего определённого так и не ответил. Я думаю, он ни разу не соврал нам напрямую, но и всей правды не говорил. Такая беседа — своего рода искусство, и я никому не посоветовала бы поворачиваться спиной к человеку, который в нём преуспел… — Она помолчала. — Гартешкел величал меня сестрой, а вас с Волкодавом — своими друзьями, но с друзьями так себя не ведут!

При упоминании о хозяине Мыш открыл глаза и протяжно, жалобно запищал.

— Он ни разу не назвал меня по имени, — потерянно пробормотал Иригойен. — И тебя. И Волкодава…

Жрица кивнула:

— Это может ничего не значить, а может быть и очень дурным знаком. Как и то, что нас поселили отдельно и к общему столу звать пока не торопятся. Спорю на своего осла, что даже эта еда была приготовлена в особой печи, не в той, где они пекут свой знаменитый пирог. — Она пристально следила за тем, как Иригойен водружал на румяную лепёшку ломоть пахучего сыра. — И вот ещё что… Я не возьмусь утверждать, будто так уж хорошо знаю местные травы, но вот эта… — и она показала халисунцу сухой стебелёк, вытащенный из «полена», — выглядит крупней и сильней той, которую у нас бросают в жаровню, если кто страдает бессонницей или скверными снами. Как приятно пахнут связки камыша, нагревшиеся у печи, верно? Куда завела нас наша глупость, Иригойен? Может, это деревня воров? Или, помилуй Кан, отравителей и тайных убийц, готовых за плату на такие дела, о которых добрый человек не захочет даже помыслить?

Иригойен уронил лепёшку обратно на поднос. Потом вдруг рассмеялся.

— Я понял: ты испытываешь меня, — сказал он. — В любом человеке можно при желании усмотреть всё, что угодно. Начни вот так рассуждать в безлунную ночь, и сам себя напугаешь до полусмерти! Взять хоть меня: если всё сложить один к одному, выйдет, что я — ходячая беда, меня гнать надо в три шеи, пока я всех своим злосчастьем не заразил. А Волкодав? Мы же его долго считали вовсе немым, он и теперь рот открывает раз в три дня, когда сам захочет. Откуда он на той тропе взялся — доселе не знаем. Какого племени — не ведаем, только то, что по-халисунски и по-саккаремски он говорит так, словно разом здесь и там родился. А выглядит страшней урлаков, которые меня едва не прибили…

Мать Кендарат слушала его, ласково улыбаясь.

— И я ничего не знаю про эту траву, кроме того, что пахнет она в самом деле приятно, — сказал Иригойен. — Госпожа, мы оба следуем за Луной, только я чту Её как Владычицу Неба, а ты видишь в Ней зримый облик Кан Милосердной. Сейчас новолуние, отчего нам с тобой и досаждают такие скверные мысли. Прошу тебя, давай вместе помолимся, чтобы рассеялся этот морок и утром на пиру мы встретили Волкодава. И чтобы Мыш нас до тех пор насмерть не закусал…

— Молитва не помешает, — кивнула жрица. — Но Та, Которой мы служим, ждёт от нас дел. Никто не обрадуется больше меня, если окажется, что я поглупела от старости и совсем разучилась видеть людей. Тогда мы скажем старейшине, что держали пост из уважения к их обычаю… Поскольку я всё равно не притронусь к этим лепёшкам и Серому их не дам. — Она так покосилась на манящий лежак, на пёстрые одеяла, что Иригойен понял: ночевать под этим кровом, где витает сладкий сенной дух, она тоже не будет. — Но радоваться мы станем утром, а пока… Волкодав у них там один, а мы здесь, и это нехорошо. Вот что я сделаю: схожу-ка в деревню да посмотрю, что к чему…

— Если они не замышляют худого, им будет обида, — вновь потупился Иригойен.

— Об этом не беспокойся, — усмехнулась седовласая жрица. — Они меня не увидят. И не услышат.

Иригойен хотел сказать, что непременно пойдёт вместе с нею, но успел только открыть рот, когда мать Кендарат вдруг насторожилась и прижала палец к губам, и одновременно под потолком зашипел, разворачивая крылья, Нелетучий Мыш. Потом маленький светильник внезапно погас, словно задутый неосязаемым ветром, и халисунец ощутил на своём запястье предостерегающее пожатие сильных пальцев.

Некоторое время они сидели в темноте, только слушая, как снаружи шумит разошедшийся ветер. Потом за стеной ударил копытом и заревел Серый. И почти сразу начала открываться дверь.

Петли были на диво заботливо смазаны, сидевшие в доме распознали едва слышный скрип дерева по дереву лишь оттого, что ждали его. Зрачки Иригойена успели расшириться, привыкая к почти полному мраку, и он вроде бы заметил громоздкую тень, скользнувшую через порог. А может, просто холодом повеяло от двери?..

Присутствие матери Кендарат, которое он явственно ощущал подле себя, внезапно рассеялось.

Что именно содеяла жрица, халисунец так и не понял. Только то, что действовала она с пугающей быстротой. И так уверенно, словно видела в темноте не хуже Мыша. Послышался сдавленный вскрик. Удар тяжёлого барахтающегося тела смахнул Иригойена с лежака. Самым разумным выглядело закатиться в уголок и не высовываться оттуда, но Иригойен, движимый мужской гордыней, попытался схватить упавшего на него человека. За это ему тотчас же досталось кулаком по затылку. Вскользь, но всё равно так, что перед глазами метнулась белая вспышка. Между тем возле двери длилась борьба. Сын пекаря понял, что нападавших было самое меньшее двое…

Всё кончилось так же внезапно, как началось. Снова вспыхнул светильничек. Сам собой, точно повинуясь неслышимому властному слову.

Внутри дома всё было вверх дном. Лепёшки разлетелись по земляному полу, кусок растоптанного сыра белой кляксой прилип к сапогу человека, вяло сидевшего под стеной. Иригойену хватило одного взгляда на его отвисшую челюсть и закаченные глаза, чтобы понять: этот встанет не скоро. Если встанет вообще.

Второй беспомощно распластался, свисая со сломанного лежака. Мать Кендарат придерживала его за левую кисть, вроде бы легонько, но как-то так, что громила в два раза тяжелее её самой не смел шевельнуться.

На груди у него, готовый чуть что вцепиться в глаза, сидел и щерился Мыш.

Жрица мельком посмотрела на торопливо вскочившего халисунца и неожиданно спросила:

— Осталось что-нибудь в кувшине?

Кувшин с отбитым горлышком валялся посреди мокрого пятна, благоухавшего яблоками и корицей. Иригойен нагнулся за ним и обнаружил, что внутри сбереглось немного напитка.

— Вылей ему в рот, — последовал приказ.

Пленник испуганно забился и зарычал, пытаясь противиться. Пальцы женщины едва заметно сдвинулись, усиливая нажим. Из глаз урлака потекли слёзы. Он глотнул раз, другой… Веки дрогнули и закрылись, судорожное дыхание стало ровным, тело обмякло. Жрица ещё что-то сделала с его рукой, но мужчина не пошевелился.

— Крепкое зелье. Но похоже, не смертельное, — сделала вывод мать Кендарат. — Давай, малыш, бросай в печку тростник: пусть сами получают всё то, что приготовили нам!

 

Вблизи храм — насколько вообще позволительно было судить в ночной темноте — показался Иригойену куда уродливее и грубее, чем издали. Вроде того, как величественный скальный лик, замеченный с другого края долины, по мере приближения оборачивается беспорядочным нагромождением глыб. Заглянув снизу вверх под спущенный куколь, Иригойен почти не сумел разобрать черт, только рот, показавшийся ему слишком большим. А ладони, по воле древних строителей касавшиеся земли, были как две хлебные лопаты, готовые поддеть неосмотрительный ком двуногого теста. Подхватить — и увлечь неведомо куда…

Или это шутило шутки воображение, после нападения готовое всюду видеть только опасность и чужое коварство?

— Уж не Богине ли, Объятия Раскрывающей, они тут поклоняются, — еле слышно шепнула мать Кендарат. — Могла бы я догадаться, какого рода праздники обычно справляют в ночи!

— Не будь к себе слишком строга, — так же тихо отозвался сын пекаря. — Старый хитрец всех нас провёл, не только тебя. Он принудил нас сострадать…

— И желать хоть как-нибудь помочь племени изгнанных, — кивнула жрица. — Между прочим, ты узнал тех двоих в доме? Когда старик сидел у дороги, мы приняли их за воров, подбиравшихся к его кошельку…

— Вот, значит, как, — скрипнул зубами Иригойен. — А мы, доверчивые простаки…

— Увижу, не пожалею, — зловеще пробормотала мать Кендарат. — Оставишь его мне, понял? Ты ему во внуки годишься, а я — такая же старая и седая, мне не стыдно будет чёрствый крендель из него сделать!

Пока было больше похоже, что отбиваться предстояло хорошо если втроём от целой деревни, но Иригойен пообещал.

 

…А вот вход в храм располагался как надо: в складках мантии, ниспадавшей с колен кирпичного изваяния. Когда отец Иригойена отпустил его, возжелавшего синих одеяний, он привёл домой сироту Мурэна, даровитого и прилежного ученика. Парню велели скрыться под лавкой, на которую уселась старшая женщина в доме. Мурэн выполз обратно на свет между бабкиными ногами, обретая рождение, после которого ни Боги, ни люди уже не могли отказать приёмышу в родовом имени Даари…

Всё так, только сидела Богиня лицом на восток, к деревне и озеру. А значит, молившиеся внутри обращались к неблагой, закатной стороне света. Это было очевидно с самого начала, но почему же бросилось в глаза только теперь?..

Как в большинстве храмов Богини, здесь не было запирающихся дверей, только арка, перекрытая толстой войлочной полстью. Мать Кендарат прислушалась, потом одним глазом заглянула внутрь и наконец вошла. Иригойен последовал за ней без раздумий.

И на какое-то время разучился не то что говорить — даже дышать.

Храм был очень скудно освещён изнутри, но всё равно сверкал так, как, по слухам, не сверкали даже сказочные забои в Самоцветных горах. Золота, серебра и камней здесь было достаточно, чтобы выкупить все постоялые дворы Дымной Долины. Кубки, блюда, фигурки птиц и зверей. Монеты с печатями незнакомых владык, образа давно забытых Богов… Роскошные храмы халисунской столицы были на самом деле лачугами бедняков. Иригойен не увидел ни одной вещи, которая не завораживала бы тончайшей работой, пожалуй что слишком искусной для человеческих рук.

— Ну и приданое у здешней Богини, — прошептала мать Кендарат. — Кем я готова была посчитать Её верных — тайными отравителями?.. Они ещё хуже. Смотри!

Иригойен обернулся.

Главная молельная стена, у которой располагался алтарь, была оставлена почти голой. Лишь посередине одиноко висело главное сокровище храма. Ничем не украшенный меч с серебристым клинком и простой рукоятью. Рукоять завершалась лапками, вроде бы подразумевавшими камень величиной с куриное яйцо, но камня в них не было.

— Двести лет могильного воровства! — сказала мать Кендарат. — Я помню изображения: это меч одного из Среброволосых! Ну и как по-твоему, отчего здесь не любят собак?

Иригойен услышал и не услышал её. Гораздо больше, чем меч святого воителя, его внимание приковал алтарь.

Тот самый, на который Волкодав — или иной взявшийся заработать шестьдесят три серебряных лаура — обязывался возложить пирог подношения.

Это был необработанный кусок серого камня, каких полно валялось на равнине возле деревни. А стоял он посреди маленького соляного блюдца, только озера здесь никогда не было, соль сюда принесли и тщательно разровняли, обложив по краю белыми камешками. Иригойен ненадолго отвёл глаза, а когда посмотрел снова, камень показался ему не таким, как прежде. Изменившимся. Решив, что всему виной две мерцающие лампадки и сплошной золотой блеск, халисунец вгляделся внимательнее.

И заметил словно бы лёгкую рябь, пробегавшую по поверхности камня.

Или чего-то, лишь казавшегося каменной глыбой?

Иригойен хотел окликнуть мать Кендарат и показать ей недоброе диво, но в это время снаружи прозвонил колокол. Всего один раз.

 

Тот несправедливо судил о веннах, кто утверждал, будто они стыдились обнажённого тела. Соплеменники Волкодава всего лишь почитали наготу слишком священной для каждодневных приличий. В конце концов, не нагим ли Бог Грозы тридцать лет и три года провисел на цепях, пока томился в плену? А когда до северных чащ докатилась Последняя война, славнейшие герои вышли на бой, как на Божий суд, — без кольчуг, нагими по пояс. И в начале каждого года, когда Светынь принималась ломать лёд, а люди помогали весеннему обновлению кулачной потехой, лучшие бойцы, случалось, сбрасывали рубахи…

Как следует затянув набедренную повязку, Волкодав расплёл косы и тщательно расчесал волосы.

Долго ждать не пришлось. Открылась дверь. В сопровождении двух женщин вошёл старейшина Гартешкел. Женщины держали в руках плоскую корзину. Домик сразу наполнился божественным запахом сдобного теста, печёного мяса, яиц, пряностей и орехов.

— Ступай, друг мой, пора, — сказал Гартешкел. — Да пребудут с тобой надежды моего племени, видевшего так много лиха. Да сойдут наши горести и грехи на этот пирог и да расточит их материнское прощение на святом алтаре…

Ударил колокол.

Волкодав принял корзину. Дышащий, горячий пирог показался ему живым существом. Поудобнее перехватив ношу, венн двинулся за порог. В глаза тотчас ударил чадный факельный свет. Волкодав прищурился…

Почему он ждал, что увидит благочестивые лица молящихся и руки, робко протянутые для прикосновения? Какое! Урлаки, оставленные лежать у горной тропы, воскресли и явились творить месть, да ещё привели с собой ораву таких же насильников и убийц. Справа и слева не было каменных стен, зверолюди не сжимали в руках кнутов и кинжалов… но, кажется, только потому, что надеялись обойтись голыми пятернями.

В конце улицы, в двух сотнях шагов, виднелся храм.

И голос вроде человеческого, сказавший: вот тебе твоя свобода. Ступай…

Чья-то рука словно клещами впилась в плечо. Волкодав сбросил её и нырком одолел следующий шаг. По спине прочертила когтистая лапа, тянувшаяся то ли к корзине, то ли к нему самому.

Слишком простая работа, за которую сулят щедро вознаградить, всегда оказывается с подвохом.

Ещё шаг и ещё…

 

За стенами храма ворочалось и ревело многорукое, многоголосое чудище. Шум медленно приближался. Слишком медленно, по мнению матери Кендарат.

— Дойди, Волкодав, — словно заклинание, повторяла она. — Только дойди…

Бежать навстречу было бы самоубийством, причём вполне бесполезным. А вот если он сумеет достичь храма и хоть ползком, но перебраться через порог, его ещё можно будет спасти. Она даже знала, как это сделать. Или ей казалось, что знала.

— Его собирались встретить жрецы и старейшина, — сказал Иригойен.

Они уже нашли заднюю дверь, через которую те, вероятно, должны были войти, но что с того? Спрятаться негде, значит, придётся сразу давать бой. А там будь что будет.

Рёв на улице нарастал. Чудище приближалось.

Полсть на задней двери откинулась почти без предупреждения. Первым внутрь вошёл Гартешкел — но кто бы теперь узнал старика! Вместо скромно одетого предводителя обездоленных через порог шагнул величавый священнослужитель, весь в золотой парче… не иначе добытой, как и прочее храмовое убранство, из какой-нибудь древней гробницы. Следом появились два одинаковых мужика с литыми загривками. Небось без ломов поднимали каменные плиты в той усыпальнице… Кажется, Гартешкел полагал, что с Волкодавом ещё нужно будет справляться.

— Здорово живёшь, Камышовый Кот, — ласково проговорила мать Кендарат, возникая перед ним из потёмок.

Гартешкел ахнул, обмер, шарахнулся назад. От хрупкой худенькой женщины необъяснимо веяло жутью. Спутники старейшины, наоборот, рванулись вперёд, слаженно выхватывая ножи.

Расправа, учинённая матерью Кендарат, оказалась короткой и страшной. Клинки вспороли пустоту: седовласая жрица вроде бы неторопливо, плывущим шагом скользнула за плечо одному из убийц. Того сразу повело, а потом развернуло, вздёрнуло и бросило под ноги второму. Оба упали. Поднялся только один. Он снова ринулся на старую женщину, но вместо удара почему-то обежал её кругом и с разгону въехал лбом в стену, даже не выставив перед собой рук. Его товарищ булькал и хрипел, уткнувшись головой в пол и выгнув спину горбом.

— Ты… кровь… ты осквернила храм… — кое-как выдавил Гартешкел.

— Да? — по-прежнему ласково ответила жрица. Она даже не запыхалась. — Осквернила? Это после того, как вы двести лет губили здесь людей, бросая их на алтарь?

Гартешкел, растеряв всё величие, с перекошенным лицом метнулся к двери, но на его пути встал Иригойен. Схватив первое, на чём сомкнулась рука, он наотмашь ударил старейшину и сбил его с ног.

— Я сказала — оставь его мне! — зарычала мать Кендарат.

Сын хлебопёка положил на пол древний меч, сдёрнутый со стены, и заткнул рот Гартешкелу куском золотой парчи, откроенным от облачения.

— Так я же не сильно… — виновато проговорил он. — Просто чтобы других не всполошил…

 

Пещера. Дымный чад факелов…

Он ещё стоял на ногах, упрямо отказываясь падать, хотя по всем законам ему давно полагалось бы упасть и испустить дух. Он зажимал рану ладонями, и между пальцами прорывались липкие пузыри. Он твёрдо знал, что у него хватит сил добрести до ворот, ведущих к свободе. Где бы они ни находились, эти ворота.

Сознание меркло, многолетняя привычка брала своё. Ноги переступали короткими шажками, ровно по мерке снятых с них кандалов. Постепенно делалось холоднее. То ли оттого, что приближалась поверхность, выстуженная вечным морозом, то ли из-за крови, которая с каждым толчком сердца уходила из тела и чёрными кляксами отмечала его путь. Почти всюду эти кляксы мигом исчезнут под сотнями тяжело шаркающих ног, — эка невидаль, кровь на рудничных камнях! — но кое-где пятна сохранятся. Рабы станут показывать их друг другу и особенно новичкам, убеждая: легенда о завоевавшем свободу — не вымысел…

А пока он просто шёл, поддерживаемый неведомо какой силой, и вся воля уходила только на то, чтобы сделать ещё один шажок и не упасть. Перед ним проплывали мутные пятна каких-то лиц, но он не мог даже присмотреться как следует, не то что узнать. Шаг. Держись, Волкодав. Держись, не умирай. И ещё шаг. И ещё…

* * *

Даже если бы Гартешкел вырвался наружу и начал громко кричать, призывая на помощь, его бы вряд ли услышали. По улице катился ревущий клубок. Порой от него отделялись похожие на людей существа, но лишь для того, чтобы сразу вновь броситься в свалку. И кто-то волок на себе всю массу слипшихся тел, упрямо продвигаясь вперёд.

— Дойди, Волкодав, — шептала мать Кендарат.

Когда от криков начали дребезжать по стенам драгоценные чаши, войлочная завеса у входа вдруг тяжело всколыхнулась, успокоилась, снова подалась внутрь — и через порог, прижимая к груди корзину с оторванным ремнём, рухнул Волкодав.

Его чуть не уволокли за ноги обратно, но Иригойен с матерью Кендарат мгновенно вцепились в него и упёрлись так, словно от этого зависела их жизнь, и всё-таки затащили венна к себе.

— Матерь Луна, — приглядевшись, простонал Иригойен.

Смотреть на Волкодава было попросту страшно. То есть лучше было вообще не смотреть. Иригойен, во всяком случае, не смог разобрать, где кончались обрывки набедренной повязки и начинались лохмотья содранной кожи. Халисунец попытался забрать у венна корзину, но сведённые руки не разжимались.

Мать Кендарат опустилась на колени.

— Отдай, малыш, — шепнула она.

Забрала корзину и пошла туда, где сидел связанный Гартешкел.

Тот смотрел на неё выпученными глазами.

— Когда ты мёрз у дороги и притворялся больным, ты мне нравился больше, — сказала она. — Вставай, старейшина могильных воров и жрец святотатцев! Сам соверши то, на что обрекал этого человека!

Гартешкел засучил ногами и замычал, но мать Кендарат взяла его за палец, и он вскочил так резво, как только мог, потому что не всякому дано хладнокровно терпеть, когда ломается плоть. Жрица повесила ему на шею пирог и толкнула в сторону алтаря.

Толчок был не особенно сильным, но Гартешкел пошатнулся и ступил через белые камешки. То, что было дальше, человеческому осмыслению не подлежало. Не было ни прозрачной тени, ни ужасного вопля из пустоты. Старейшина упал на алтарь и просто исчез, словно проглоченный. Вместе с пирогом подношения и золотым одеянием, уворованным из могилы жреца.

— Вот так, — сказала Кан-Кендарат и вернулась к Волкодаву. Тот шевелился на полу, силясь подняться. Мыш прыгал вокруг и скулил, не смея коснуться хозяина. — Надо уносить ноги, пока они не догадались, в чём дело!

Распалённая толпа гудела у входа, дожидаясь, чтобы Гартешкел вышел объявить, что жертвоприношение свершилось и можно начинать праздничный пир.

Верный ослик смирно стоял за кустами в десятке шагов от задней двери храма. Туда Волкодав, скрипя зубами, как-то доплёлся, но это было и всё. Сесть верхом он уже не смог. Обмяк и свалился окончательно.

— А ты, небось, ещё и не бил их в ответ, малыш… — вздохнула мать Кендарат.

Уложила осла, и вдвоём с Иригойеном они с горем пополам затащили Волкодава ему на спину. Венн был хоть и костляв, но тяжёл.

Они не позарились ни на золото, ни на дорогие каменья, забрав только то, что, по их общему мнению, никак невозможно было оставить в руках осквернителей праха: меч Среброволосого, святого защитника саккаремских границ.

— Может, где-нибудь найдётся праведный храм… — сказал Иригойен.

Сказал и сразу задумался, как ещё примут жрецы людей чужой веры, явившихся вернуть давно украденную святыню, не кликнут ли стражу. Но об этом лучше поразмыслить попозже, где-нибудь за Белой Рукой. А пока он придерживал Волкодава, сползавшего то на одну сторону, то на другую, и шагал вперёд как можно быстрей.

 

Примерно на полпути к домику для сторонних людей стало ясно, что первыми, кто заночевал в нём и выжил, они станут навряд ли. Из деревни в их сторону потекла факельная река. Видно, там устали ждать Гартешкела, сунулись в храм… И теперь ни под каким видом не собирались отпускать живыми тех, кто выведал правду.

Иригойен и мать Кендарат переглянулись в потёмках. Было похоже, наступало время прощаться.

Тучи у них над головами озарила изнутри лиловая вспышка. Ослепительно-яркая — и почему-то беззвучная.

Поддавшись внезапному наитию, жрица вскинула голову.

— Бог Грозы!.. — во весь голос воззвала она. — Бог правды, господь героев и кузнецов! Яви Свою справедливость!..

Сначала не произошло совсем ничего. Потом землю и небо над долиной потряс чудовищный по силе удар. Двое людей внизу ещё не успели опустить глаза — и увидели то, что немногим счастливцам удаётся узреть один раз за целую жизнь. Крылья вороных коней. Колёса мчащейся колесницы. И пылающую двойным светом секиру, воздетую божественной дланью.

Взмах!

Дорогу прямо перед толпой святотатцев рассекло лезвие лилового пламени. С шипящим треском и грохотом разлетелась земля. На пути преследователей возникла горелая борозда, длинная и широкая. Самый храбрый, а может, самый невезучий перепрыгнул её. И покатился по дороге, корчась, точно одержимый припадком. Он выл, как зверь в капкане, пока не затих.

Взмах!

С неба протянулась тонкая струйка золотого огня и слизнула древний меч прямо из рук халисунца. Иригойена отшвырнуло прочь, он закричал не хуже могильного вора, волосы встали дыбом и окутались искрами… Но ниточка божественной силы уже втянулась в породившие её облака, и сын пекаря встал, потрясённый, потрёпанный, но живой.

 

Волкодав как следует пришёл в себя только наутро. Закутанный в одеяло, он лежал на тележке, которую катил серый от усталости Иригойен. Рядом ехала на ослике мать Кендарат, невозмутимая, как обычно. Волкодав хотел встать и идти, шевельнулся, вздрогнул, заново выплыл из мрака и понял, что нужно немного повременить.

— В каком же огне калили тебя, друг мой… — вздохнул Иригойен.

Волкодав отвернулся. О том, что с ним случилось, дома сказали бы: отправился по шерсть, да вернулся сам стриженый. Ему было стыдно.

Он провалялся пластом ещё полных три дня, почти до Белой Руки. Каждый вечер мать Кендарат чуть не с головы до пят мазала его нарочно сваренным снадобьем. Оно воняло раздавленными травяными клопами и жглось так, что, кажется, проще было сразу помереть… но, видимо, помогало. На четвёртый день Волкодав натянул штаны, позаимствованные у халисунца, оттолкнул его и, одолевая дурнотную слабость, сам впрягся в тележку. Мать Кендарат только головой покачала.

Вечером, выставив хлебные колбаски печься над углями, она спросила его:

— Кто же отпустил тебя, такого дикого и такого глупого, одного через горы?

Волкодав смотрел, как румянилось тесто, и молча гладил льнувшего к нему Мыша. Насмешки были справедливыми, но отвечать не хотелось.

— А ну-ка, попробуй ударить меня, — сказала маленькая седая жрица. — Или пихнуть, как Иригойена. Ну?..

Жизнь предлагает порою нам выстроить башни
До облаков. И рассудку становится страшно.
Этакий труд! Не одна голова поседела!
Разум боится, а руки берутся за дело.
Там, где в грядущем воздвигнуты будут палаты,
Чистое поле впервые тревожат лопаты,
По кирпичу, по бревну, по ведёрку воды
Руки вершат неподъёмные с виду труды.
И поглядите-ка, вот они, крепкие стены:
Были вчера высотою едва по колено,
Нынче уже не достанет до верха рука,
Завтра — и вовсе оставят внизу облака…
Жизнь заставляет покинуть родную берлогу
И отправляет порой нас в такую дорогу,
Что ни конца ей, ни краю не ведает взгляд
И бесполезно гадать — а придёшь ли назад.
Разум скулит, и боится, и клянчит: «Постой!»
Ноги меж тем отмеряют версту за верстой.
Первый ночлег вдалеке от родного предела,
Первый костёр, разожжённый ещё неумело…
И притупляются острые зубы тоски,
И почему-то не так уже трут башмаки.
Солнце восходит, и ночь зажигает огни,
И незаметно в седмицы слагаются дни,
Ждёшь уже края земли, потихоньку гадая,
Как он устроен, а главное — что там, за краем?
И, по дороге не встретив последней стены,
К дому выходишь… Но только — с другой стороны.

 

Конец ознакомительного фрагмента